Когда наступает рассвет

3

Хороши последние августовские дни на севере! Днем на солнце припекает, на полях теплынь, а в лесу разлита прохлада.

Особенно приятно в сосновом бору, гулком и светлом. Сосны тут прямые, высокие, чуть покачивают вершинами, словно перешептываясь о чем-то между собой. Аукни — со всех сторон, передразнивая тебя, отзовется лесное эхо. А спустишься к болоту, там морошка стелется пестрым ковром, ягоды желтые, сочные, спелые.

…Жарко. В горле пересохло, напиться бы.

В низине, заросшей темно-зелеными пихтами, журчит ручеек, ныряет под замшелую колодину и бежит дальше. А Проне так хочется пить! Он тянется пересохшими губами к холодной воде, пьет и никак не может напиться… И вдруг оглушительный удар грома. Потемнело все вокруг, дышать трудно и тяжко. Парень хочет вскрикнуть — и не может.

…Открыл глаза, приподнял голову. Пробуждение было безрадостным: грязные нары, обитая железом дверь, на окнах решетки. Да, он не в родной парме, а в архангельской губернской тюрьме. И не гром грохочет, а тюремщики в тяжелых сапогах с подковами топают по гулким коридорам, с шумом открывают и захлопывают двери камер.

— Опять, видно, контрразведчики шныряют, — прислушиваясь к глухому шуму, сердито сказал рабочий в замасленной куртке.

— На Мхи[15] отбирают, — отозвался с нар другой, в форме железнодорожника. — Одна у них работа…

В тесной, сырой камере их девять человек: красноармейцы, рабочие, железнодорожники. Все они избиты, лица в багровых кровоподтеках. И одежда коробится от спекшейся крови. В углу на нарах стонет совсем еще молодой паренек. Он лежит пластом, надрывно кашляет и отхаркивается кровью.

Прислушиваясь к тяжелым шагам охранников, Проня вспомнил вчерашний допрос в тюремной канцелярии. Там были двое из контрразведки: английский лейтенант Бо, неплохо говоривший по-русски, и капитан Гарин.

— Кто ты такой? — спрашивал Гарин. Лейтенант вертел в руках стек и курил сигарету. — Как звать тебя?

— Юркин. Прокопием прозываюсь. Пронькой.

— Разведчик?

— Я темный зырянин, по-нашему — коми. — Пронька шмыгнул носом и утерся кулаком. — Не шибко понимай по-русски, знай только «Отче наш» да «Дева днесь». Хочешь — могу говорить молитву…

— А крест есть? Покажи крест!

— Крест? Был, да оторвался. Один ваш солдат брал меня в плен. Так шибко дернул — шею чуть не сломал. Он и оторвал. А крест был. Такой большой да медный! Еще бабушка надевала. Говорила: не теряй, дитятко! Вот и не теряй! Ваш солдат такой сердитый, вроде медведя, так ляпнул!..

— Молчать! Хватит молоть, болван! — оборвал его Гарин и брезгливо передернул плечами. Кивнул головой в сторону простоватого на вид Проньки, сказал лейтенанту: — Чурбан осиновый! Самоедина!..

Лейтенант заглянул в бумагу на грязном тюремном столе и сухо бросил:

— Согласно донесению — разведчик…

Со стеком в руках он подскочил к Проне и, уставив на него колючие глаза, закричал:

— С каким заданием был послан? Отвечай!

— Куда посылали? Вызвали, сказали: иди, Юркин, походную кухню искать, в лесу потерялась. Кухню Пронька любит, там вкусный каша варят. И пошел. А там ваши повстречались…

А было так: посланный в разведку, он шел впереди отряда дозорным. Встретив в лесу группу солдат без погон, он принял их за красноармейцев. Особенно его ввел в заблуждение один из них с сумкой с красным крестом, которого Проня принял за своего санитара, и, не опасаясь, пошел к ним навстречу. Свою ошибку он понял лишь тогда, когда белогвардейцы, звякнув затворами, крикнули:

— Руки вверх! Бросай оружие!

Солдат с санитарной сумкой выбил из его рук винтовку, ударил прикладом в грудь. Проня полетел на землю. Он пытался вытащить гранату, висевшую на поясе, но на него навалились, стукнули прикладом по голове, и он потерял сознание. Когда очнулся, все было кончено: товарищи, отстреливаясь, успели скрыться. Проня остался в руках вражеских солдат. Вместе с другими пленными его на пароходе привезли в Архангельск и бросили в тюрьму.

На допросе он ничего лучшего не смог придумать, как сочинить историю с пропавшей кухней. Если уж так глупо попал в руки врага, то пусть за дурачка и сойдет. А он умел прикидываться глуповатым — жизнь в чужих людях всему научит. Сумеет ли он провести контрразведчиков — неизвестно. Но Проня понимал, что должен твердо держаться придуманной им истории, иначе его, как и многих других, немедленно увели бы за город, на болото у Немецкого кладбища. Там не одну сотню людей расстреляли.

Все это знал Проня от товарищей Так он и держал себя — прикидывался глуповатым. Однако английский офицер неплохо знал свое дело, он не верил Проне и продолжал выпытывать:

— Кто ваш командир?

— Командир? Есть какой-то! Лицо худое. Зовут как — не знаю. Незнаком с ним. Где мне все знать?

— Не знаешь? Прикажите пощекотать его, капитан! Может, вспомнит…

Проню били, выворачивали руки, пинали сапогами в лицо, в грудь. Лейтенант под конец вышел из себя и огрел стеком так, что левая рука Прони повисла, как плеть. И все же Проня ничего не сказал.

Время тянулось мучительно медленно. Внезапно загремел замок. В камеру вошли тюремщики, заорали:

— Встать! Построиться вдоль нар! Будет говорить большой начальник.

Стащили с нар и молодого красноармейца, стонавшего в углу. Вошел человек в легком дорогом пальто, в шляпе. Проня взглянул на него и глазам не поверил: Латкин!

«Чудеса! — с удивлением подумал Проня. — Как же он попал сюда? И что ему здесь надо?..»

Но Латкин вскоре сам выложил, зачем он пожаловал. Свою речь он закончил призывом:

— …Формируется особый вычегодский отряд, записывайтесь в него! Командует отрядом смелый и отважный капитан. Вам дадут хорошее жалованье, отличный паек, новое обмундирование… Старые грехи простят… Отряд идет освобождать коми край. Поэтому в первую очередь будем записывать зырян. Есть желающие?

Латкин окинул заключенных пристальным взглядом, его рыжие брови поползли вверх, он выжидающе молчал. Обитатели камеры тоже молчали. Заметив среди заключенных Проню, Латкин на миг задержал на нем свой взгляд.

— Нет желающих? — строго спросил он. — А вот с тобой, парень, я встречался в Усть-Сысольске. Ты приходил в управу? Хлеб выпрашивал?

— Неужто это вы, господин Латкин? — На лице Прони — глуповатая радость.

— То-то же… Ну как? Будешь записываться в отряд?

— Я? Да нет, пожалуй…

— Почему?

— Сам видишь, господин начальник, какой я вояка. Руку не могу поднять, сломали.

— В госпиталь направим, вылечат. Через недельку снова станешь солдатом. Рука не беда. Было бы желание…

— Оно, конечно, так, господин Латкин, но опять же нутро мое крестьянское, чужой хлеб не принимает. Вам, видать, английские галеты впрок идут. Вон как раздобрели. А мое нутро — хоть тресни: не принимает.

Латкину словно горячей золой бросили в глаза. Забегал по камере:

— Комедию ломать вздумал? Забыл, с кем разговариваешь? Да я тебя…

Раздался звон шпор. В камеру стремительно вошел Орлов в светло-серой шинели штабного офицера и в лихо заломленной фуражке, с папиросой в углу рта. За ним следовал Гарин.

— Что случилось? Почему шум? — спросил Орлов.

Все молчали.

У Орлова нервно дернулась щека, угрожающе шевельнулись усы.

— Надеюсь, вам все ясно растолковали? Кто согласен в особый вычегодский добровольческий отряд? Желающие — два шага вперед!

Люди стояли неподвижно. Никто из девяти человек не двинулся с места.

Орлов круто повернулся к Гарину:

— Господин капитан! Можете распорядиться…

Гарин, взяв у тюремного надзирателя список арестованных, стал вызывать:

— Бусыгин!

Железнодорожник переступил с ноги на ногу.

Гарин искоса взглянул на него.

— Списать… Коноплев? К тюленям!.. Соснин?.. Это ты? Списать!..

Так он перебрал всех, последней он назвал фамилию Прони.

— Его величество туземный кашевар, так, кажется?

— Разрешите попросить вас «командировать» его к тюленям, — произнес Латкин.

— О’кей! — протянул на американский манер Гарин. — Можно и так!

Он повернулся спиной к Проне и вышел. За ним последовали и остальные.