Записи на таблицах

— Нет, — покривил душой Ахав. Он слышал от соглядатаев, поставленных следить за народом, что недовольство царицей растет. Что ее ежедневные купания в воде, доставляемой из самого Киннерета, воде, что может напоить пару сот человек в жаркий день, стали причиной проклятий, произносимых людьми в его адрес, что рабыни собирают грязную воду после купания царицы и тайком продают ее.

— Твои тупые подданные говорят, что это я во всем виновата! — крикнула царица, и голос ее эхом зазвучал под сводами залы. — Я, твоя любимая жена! Я, принесшая этим болванам цивилизацию! Ты ведь знаешь, что только благодаря мне они оставили свои дикарские верования, и стали поклоняться Баалу, как делается во всем цивилизованном мире! Ну вот, скажи — тут она придвинулась к Ахаву и страстно зашептала — разве этот невидимый божок твоих предков спасет нас от засухи? Скорее, нет! Если народ будет слушать его пророков — нас ждет смерть. Прикажи выловить их всех и уничтожить!

Лоб Ахава прорезала морщина.

Он не верил в мощь Бога Иудеев. Он вообще не верил в богов. Неужели, думалось ему иногда, боги настолько ревнивы и глупы, что будут вмешиваться в дела людские? Неужели им нужно приносить жертвы? Только одно нравилось ему в культах Баала и Ашейры — те неуемные оргии, которые устраивались в их честь. Ахав любил окунуться в это буйство вместе со своей любимой, и никогда не возражал отведать в ее присутствии плоти одной из рабынь, побуждаемый к этому веселыми криками жены. После такого действа она отдавалась ему с еще большей охотой и жаром. Именно этим радовали Ахава привезенные супругой жрецы и жрицы. А насупленные аскеты-иудеи вызывали раздражение и ненависть своими проповедями, морализаторством и вечным призывом к покаянию. От них зубы сводило оскоминой как от кислого яблока. Мерзость!

Ахав поежился и передернул плечами.

— Так что же ты скажешь, мудрая моя жена? Выловить всех этих бородатых и косматых? Отрубить головы?

— Да, — яростно взвизгнула Йезевель, — всех! Всех до единого! Отруби им головы, разруби животы, отрежь их вялые срамные части и брось собакам! Ни одного иудейского выродка не должно быть в Исраэле! Это они своими воплями мешают молитвам праведных жрецов Баала достичь ушей богов!

Ахав кивнул. Хлопнул в ладоши три раза. Никто не отозвался. Тогда Ахав снова хлопнул в ладоши, раздраженно мотнул упрямой волосатой головой. На зов явился раб с письменными принадлежностями, усердно поклонился и сел, сложив ноги особым образом и положив на них дощечку с куском готовой кожи и тростинку.

— Пиши, — сказал царь, чеканя каждое слово, — именем великих богов Баала, Ашейры, Баал-Зебуба, Ямма, Мелькарта и Анат, я, царь Исраэля, Ахав бен Омри повелеваю сегодня, пятого дня месяца Эйтаним.

Тут Ахав вновь наморщил лоб, промедлил мгновение и продолжил

— Всех пророков так называемого Бога Исраэля и Иудеи — по мере их появления — изловить. Связать крепко, дабы они не могли убежать, бить палками по ногам, дабы перебить кости. Доставить в дворцовую тюрьму, где им учинят подобающую казнь. Каждому, кто скроет у себя пророка враждебной веры — смерть через побиение камнями. Каждому, кто увидит пророка и не сообщит о нем — сто плетей воловьей кожи.

По мере того, как Ахав читал свой указ, губы Йезевель растягивались в улыбке, она испытывала чувство почти плотского наслаждения. Под конец она не вытерпев подошла к мужу и прижалась к нему сзади, словно бы сливаясь с ним единой плотью, и, казалось, губы ее шептали вслед его губам:

— При искоренении ереси иудейской каждому, кто проявил рвение будет наградой три шекеля19 серебра и шекель золота чистого, и имена этих людей запишут на парадной стеле, которую я, Ахав, прикажу поставить на площади перед дворцом.

И тогда Йезевель запела, неожиданно, глубоким грудным голосом, дрожащим и полным, круглым и нежным, как ее грудь:

Ашейра, Ашейра, красавица с длинными ресницами,
Стоящая на льве, неистовая в любви,
Кровью и соком любовным истекающая,
Ласки и крики в ночи издающая,
Врагов своих наказующая,
Руки твои горячие да обовьются вкруг шеи моей,
Губы твои алчущие да коснутся моих сухих губ,
И пронзит копье твое, карающее и тяжкое,
Вражеские стаи демонов и лжебогов чужих…

Она продолжала петь, и неслышно упала на пол одежда ее, открывая сверкающую наготу и смуглую страстную плоть ее, и Ахав вновь забыл обо всем, невидимой рукой похоти брошенный, словно камень из пращи, к этому роскошному, чисто вымытому ароматному телу.

***

Овадьягу, тихий и незаметный царедворец, ведавший царскими писарями и распространением указов, сидел в своей небольшой комнате в дворцовой пристройке. В его руках дрожал лист тонкой разлинованной кожи, на котором только что умелый раб-писец записал справа-налево — по финикийскому образцу — новый царский указ. Овадьягу снял с себя полотняную белую шапочку и вытер со лба пот. Раскаленное солнечное пятно на полу комнатки медленно ползло к его ногам. Солнце, натворившее бед за день, уходило за пологие холмы, понижавшиеся к далекому берегу Великого моря. Указ царский означал одно — Овадьягу должны были побить камнями. Уже три недели скрывал он в пещере за тысячу и триста локтей20 от города нескольких пророков Бога Единого, прятавшихся от беды, которую они сами и предрекли себе. «Она убьет нас, Овадьягу» — говорили они ему еще два месяца назад, — «ведь кто будет виноват в засухе, как не народ иудейский»? Тайком ночью носил им добрый Овадьягу воду и жесткий хлеб. Те не роптали на неудобства. Принесенной водой они ухитрялись помыться, выпивая лишь несколько глотков. Хлеб съедали жадно, собирая пальцем крошки. И молились три раза в день. Тихо-тихо, так, что только губы их шевелились.

— Не бойся, Овадьягу, — говорили они начальнику над писцами — скоро придет тот день, когда благодатный дождь пришлет Господь на грешную землю Исраэля. Скоро придет. Только ты молись и не забывай Бога Единого. Ибо защитит он каждого, кто просит милости Его.

«А как мне кланяться финикийской мерзости?» — думал про себя Овадьягу, — «когда как погляжу на жрецов их, гадливо становится. Вот они пляшут, обнаженные, вертясь волчком, припадая к земле как гиены, воя в небеса, словно шакалы? А некоторые делают себе рога железные и бодают друг-дружку, или мечами себя колют и режут до крови… Нет, нехороший у них культ, неправильный, беспокойный, неумный какой-то!»

Овадьягу помнил еще отца своего, тайком молившегося утром, повернувшись в сторону недалекого Иерусалима, помнил мать, отделявшую кусок теста, когда перед святым днем Субботним делала она лепешки. Соседи злобно посмеивались над ними, называя разными браными именами, а как-то донесли о них начальнику царской охраны. С тех пор Овадьягу силой отняли у родителей и не разрешали видеться с ними, взяли на обучение в школу писцов царских, мать вскоре умерла, а от отца, сошедшего с ума и побиравшегося на базаре у южных ворот Овадьягу видел редко, и тот не узнавал в аккуратно одетом и пахнущем благовониями царском чиновнике своего сына. А ведь когда-то, и Овадьягу хорошо это знал, все исраэльтяне молились Богу Единому, тогда, когда были они с Иудеей одним царством, и правили ими мудрые цари Давид и Соломон. Много воды утекло с тех времен, много раздоров и распрей прошли кровавыми годами в среде народа. И стали Исраэль и Иудея ненавидеть друг-друга. А потом пришла царица Йезевель, и с ней — сотни жрецов Баала и Ашейры. Столбы священные поставили они на высотах Шомрона, где приносились жертвы кровавые. По слухам, и детей-первенцев приносили в жертву жрецы Бааловы. И вид у них был непотребный — они гладко брили бороду и голову, и волосы на теле выстригали как женщины, и глаза свои подводили сурьмой и синькой, и лежали друг с другом, как мужчина с женщиной. Тьфу, мерзость!

Овадьягу встрепенулся и тряхнул головой, отгоняя тяжелые мысли. Ослик, на котором он приехал, протяжно закричал, словно подзывая хозяина, и бил себя по бокам хвостом, отгоняя мух. Вечер, сухой и полный безумия, наваливался сверху на Шомрон, мгла спускалась с Моавских гор, сухой ветер свистнул в ущелье, швырнул пригоршней песка, заскрипевшего на зубах. На соседнем холме, где стояла грубо выпиленная из дерева Ашейра, деревянный столб, повторяющий очертания женской фигуры, послышался мерный голос тимпанов и барабанчиков, взвизгнула дудка. Там начиналась ночная служба богине. Овадьягу заторопился к ослику, погладил его теплую морду, с трудом влез на худую спину, поморщился от боли в заднице — хребет ослиный сильно давил на крестец. Ослик перебирал тонкими ногами, щелкал копытцами по камням. Писец ехал, жмурясь от длинных лучей склонявшегося за горизонт солнца. Неожиданно в сухом мертвящем воздухе, в такт взвизгиваниям дудок, раздававшимся эхом над долиной, послышался стук копыт. Навстречу Овадиягу появились трое всадников, лошади шли мягкой иноходью. Остановили лошадей. В одном из освещенных багряницей заходящего солнца людей писец сразу узнал царя Ахава.

Овадиягу кубарем скатился с костлявой ослиной спины, подбежал к Ахаву, задрав лицо кверху, с ужасом вглядываясь в искаженные черты царского лика. От Ахава несло вином и потом, он качался в седле, тонкая струйка слюны сбегала по подбородку. Никогда Овадиягу не видел великого воина в таком жалком и совсем не царском виде.

— Смерть, Овадья, — прохрипел царь, — смерть нам всем наступает. Кровью упился я, и вином молодым21 — ибо не стало воды в Израиле. К кумирам Ашейры направился я, как сказала мне супруга моя, мудрейшая из мудрых, и там танцевал вокруг статуй вместе со жрецами. А потом они повалили наземь молодого телка, и старший надрезал ему шейную вену, и я пил, и они пили, а кровь такая вкусная!..

Ахав дергался всем телом, голос его сорвался, он завыл по-шакальи и впился ногтями в лицо, разрывая кожу.

— Крови хочу! И они, они все хотят моей крови! Они кругом, они умирают от жажды! Они псы, они сожрут меня и упьются кровью моей, ибо жаждут, солнце иссушило их головы, младенцы их дохнут как мухи — а они ждут!

Он соскочил с коня, шатаясь, доверительно оперся о плечо Овадьягу, задышал ему в лицо гадким кровяным запахом, задергался, запричитал булькающим шепотом

— Жрецы, люди святые, молятся Баалу, Баалу — владыке земли, Ададу — владыке неба, Ашейре, богине войн, молятся, тучных быков закалывают, а дождя нет! Нет дождя, Овадиягу!!! Скоро мы все погибнем, а что делать? Что делать, старый мой писец? Ты, ты, которого я знаю, как человека неглупого, скажи… что делать?

Шепот его стал зловещим.

— Может, нам других жрецов позвать-то? Может, не надо было убивать жрецов Бога Единого? Авось, Боженька смилостивится, дождик пошлет, а? Ну, Овадиягу, найди мне одного хотя бы жреца, или пророка из Иудеи — пусть заклянет и вымолит дождик? А я его — так и быть — не казню, велю помиловать, а?

Глаза Ахава смотрели с прищуром, и, хотя они помутнели от безумия, взгляд царский, словно шило сапожника, входил в кожу, проникал в голову, бродил между ребер и окутывал царедворца слизкой неприятной, почти физический ощутимой, пеленой.

Овадьягу затрясся от страха — если царь узнал про спрятанных в пещерах пророков, долгими пытками будут казнить Овадьягу, отрежут пальцы, бросят в яму со змеями, будут измываться и поливать раны помоями, ох, не дай Бог, не дай Бог, а что же делать? Овадьягу набрал полную грудь воздуха, резко выдохнул, и еще раз пристально взглянул в безумные царские глаза.