Записи на таблицах

Рахель

Яаков бежал.

Он знал твердо — Эйсав вознамерился убить его.

Если бы не материнская ложь, а она соврала Эйсаву, что Яаков бежал в Египет, и косматый брат кинулся догонять его по дороге Царской вдоль оазисов пустыни, — быть бы ему сейчас кормом для тех самых ворон, которые сидят на кустах придорожных и провожают его черными умными глазами. Брат-убийца не удержался бы… он кулаком может льва с ног свалить, а уж Яакова ударил бы изо все силы… убил бы и не пожалел. Как он страшно кричал, когда выбежал из отцовского шатра! Даже издали было видно, как налилось кровью его лицо… лицо убийцы. Он только маму и отца не смог бы убить, а уж его, Яакова, легче, чем горного козла.

Теперь он шел быстрыми шагами по дороге из Беэр-Шевы в Хеврон, и дальше — к Урусалиму, Шхему, Кархемишу, в Харран, в город, где обитала его родня, где у дяди Лавана дожидались его две дочки — каждая на выданье, каждая красавица, так говорила ему Ривка, поцеловав его на прощанье. Он не увидит ее больше — думалось ему, но Яаков гнал эту мысль и шел вперед. Иногда вспоминался ему старый умирающий Ицхак, и Яаков стискивал зубы, чтобы не заплакать, так, что болели челюсти и язык сводило судорогой.

Еще издали слышал Яаков топот копыт мулов или мерную поступь верблюдов. Заслышав эти звуки, он прятался за придорожным камнем, осторожно наблюдая, не за ним ли погоня от Эйсава. Но все было тихо. Эйсав, видно, уже не стал его преследовать, или поверил матери (мама, ты снова обманула Эйсава, чтобы спасти меня, — думал Яаков), и послал своих людей в направлении Египта.

А дорога все шла в гору. Показался Хеврон, Яаков осторожно обошел стороной желтые стены города, здесь слишком хорошо знали отца и деда, сюда часто приезжал Яаков с родителями на местный базар, вся округа знала его, и мало ли кому придет в голову выдать Эйсаву, что брат его проходил здесь? Нет, дальше, надо уходить дальше, болят ноги, стоптанные за день и непривычные к ходьбе, голова наливается свинцовой тяжестью и пот заливает глаза… Жарко, Солнце палит голову даже через головной платок, аккуратно прихваченный простым деревянным обручем… надо сесть в тень и отдохнуть, пока вечер наступит, спадет эта невыносимая жара, можно будет идти по дороге, даже в лунном свете ясно видной Царской дороге — пути из Египта в Арам-Нагараим… да хранит меня Бог, Всевышний…

Вот приду в Харран, — думал Яаков, если будет на то воля Божья, приду и поглядим, какая из моих кузин мне больше понравится, старшая, которую, наверное, Эйсаву хотели отдать, или младшая? Да Эйсаву то на что жена из нашего племени, ему распутные кнаанейские бабенки по нраву. С этой мыслью Яаков улыбнулся, вспомнив двух жен брата. Потом лицо его помрачнело, ведь он бежит из дому, бежит по милости того самого братца, охотника, убийцы и идолопоклонника, ну да ладно. Глядишь, поживет немного у дяди в Харране, а там брат и забудет про обиду, благо память у него короткая, да голова тупая. Так размышлял Яаков на разные лады, пока ночь не спустилась быстро и ласково, потемнели окрестности, в прохладном сумраке луна засветила маленьким серпиком, звезды растянулись над головой странника, и казалось ему, что каждая из них смотрит на него со свода небесного и говорит ему:

— Спать пора. Спать. Завтра утром, как солнышко забрезжит — дальше пойдешь!

Яаков устал идти, ноги подкашивались. Он присел на камень, сиротливо лежащий вдоль дороги, и огляделся по сторонам. Позади светилось несколько слабых огоньков города Урусалима, впереди чернота ночи, непроглядная и прохладная, звучала криками ночных птиц, похрустыванием кустарников, через которые продирался дикобраз, свистом цикад в кроне кривого деревца слева от дороги. Яаков зевнул, громко. Звук собственного зевания испугал его почему-то, и он снова зевнул потише, прикрыв рот ладонью. Чернота начала давить его, далеко позади остался родной дом, теплый шатер, вкусная похлебка, поданная матерью, блеяние овец и коз, запах молока, даже утреннему пинку Эйсава Яаков был бы рад сейчас, но никого рядом не было. Только пролетела летучая мышь над головой.

Яаков собрал несколько десятков камней и устроил себе изгородь вокруг себя, чтобы змея не пролезла, или другая какая живность. Лег в середину каменного ложа, положил под голову удобный булыжник, накрытый дорожной сумкой для мягкости, и закрыл глаза, очень хотелось спать, сон начал одолевать его.

Вдруг странные звуки и легкий голубоватый отсвет сквозь смеженные веки разбудили сонного странника. Он посмотрел прямо перед собой и замер.

Там, где совсем недавно была почти беззвездная чернота, он увидел огромную лестницу, уходящую в небеса. Лестница была полупрозрачной, словно сложенной из водяных брызг, конец ее уходил далеко в черное ночное небо. Белые, светящиеся фигуры поднимались и спускались по ней. Звонко отдавались шаги по ступеням странной лестницы, на всю округу слышались они в прохладном ночном воздухе, и ни звука больше… И уходили в небо белые ангелы — а то, что это ангелы, Яаков понял сразу, и спускались с неба, посланцы Господни, и молодой человек ущипнул себя тайком за локоть, стремясь понять, не спит ли он, но он не спал, видение не исчезло, а локоть заболел.

Долго смотрел Яаков на лестницу и ангелов, совершающих свой путь по ней. Потом упал ниц и поклонился.

— Как страшно место это, — пробормотал он в священном ужасе, — это Дом Божий! Ангелов своих посылает Господь, царь вселенной, на землю. Ангелы ведут меня в Харран, это знамение, и Господь со мной… Я должен отметить это место, ибо когда-нибудь заложится тут город во славу Божию, и назовут его Бет-Эль, Дом Божий!

И взял Яаков булыжник, на котором покоилась голова его, и поставил его стоймя, вокруг насыпал еще камней. Долго трудился он, сооружая каменную пирамидку, которая отметит это место, место, где Господь явил ему знак, где он понял, что нечего бояться ему на пути в Харран, и в самом Харране… где бы не ступила нога его, Всевышний пребывает с ним. А когда работа была окончена, прилег счастливый странник рядом, и тут же заснул на несколько часов, пока не показалось солнце над моавскими горами, не наступил новый день, и снова Яаков шел вперед по Царской дороге, шел в Харран. И Господь был с ним.

Путешественник, последовавший за Яаковом, удивился бы двум, непонятным но явным явлениям, которые сопутствовали любому на Царской дороге — ее почти полное безлюдие, и система отличных колодцев и облицованных камнем родников по сторонам дороги. Поэтому Яакову не грозило умереть и страдать от жажды, а то, что ему не попадалось спутников, только радовало его, потому что ничего не нарушало его мыслей. После недельного пути, когда вдали показались желто-бурые стены Шхема, Яаков перестал вспоминать о Эйсаве и бояться погони за собой. В Шхеме ему удалось выменять два медных кольца на связку сухих лепешек и кусок засушенной баранины, кроме того на местном базаре, грязном и неуютном, кривой сапожник согласился подлатать сандалии за голубой дешевый камушек, который Яаков нашел как-то в пустыне, и дорожил им до поры до времени, когда понял, что исправная обувь куда важнее непонятно откуда взявшегося камушка. Только золотое тоненькое колечко, данное ему на прощанье Ривкой, Яаков хранил и не собирался с ним расставаться никогда. Мать была единственной женщиной, которую он любил. Не знал еще путник, что ждет его впереди другая женщина, точнее, девушка, к которой он прилепится сердцем и плотью, и которая станет его жизнью.

А дорога все вилась между холмами, уходила в горы, переходила в степь, и вот, наконец, Яаков очутился у ворот Харрана.

Был тот поздний утренний час, когда солнце почти поднимается на высшую точку в лазурном небесном куполе, чтобы оттуда жарить и печь головы неосторожным путникам, и в этот час пастухи и стадовладльцы харранские подгоняли стада свои к источнику, журчащему и наполняющему глубокий колодец, от которого шли глиняные желоба, в которых мутноватая вода поила страждущих овец и коз. Огромный камень закрывал отверстие в стенке колодца, и нужны были сильные руки пастухов, чтобы сообща отвалить его и напоить сразу несколько стад вместе. Так пастухи избегали ненужных споров, кто первый будет поить стадо. Только вместе и одновременно могли они напоить стада свои.

Яаков присел у этого замкового камня, с явным сожалением наблюдая за безлюдной еще площадью перед желобами, истоптанной копытами коз и овец и щедро удобренной навозом. Вдруг раздалось треньканье бубенчиков. Молодая совсем девушка, почти девочка, вела десяток коз к водопою.

Яаков лениво посмотрел на нее сквозь полуопущенные веки, и дыханье его стало прерывистым.

Он никогда не видел такой девушки.

Она была небольшого роста, ловкая, тоненькая, но сильная. Белая одежда шла ее смуглой коже, из под платка шаловливо торчали наружу курчавые рыжеватые волосы, необычайно густые и пушистые, в них хотелось зарыться лицом… Девушка шла быстрыми легкими шагами, ее зеленоватые, темные глаза, в которых плясали золотые искорки, задорно, без тени боязни, глядели на незнакомца. Яакову показалось, что девушка улыбнулась ему, уголком полных мягких губ. Он поклонился ей, спросил, голосом охрипшим от жажды, а, может, и от неожиданного волнения:

— Как тебя зовут, пастушка?

Та зарделась, щеки ее порозовели, но глаза она в сторону не отвела и продолжала внимательно разглядывать незнакомого молодого человека, в ободранном дорожном плаще, в стоптанных, еле держащихся на ногах, сандалиях, чье лицо нравилось ей и чей голос ласкал ее.

— Я Рахель, — ответила она смело, и голос ее зазвучал так же звонко, как бубенчик на шее у маленького козленка, тершегося у ее ног, Рахель, дочь Лавана, внучка Бетуэля!

— Рахель, — повторил Яаков за девушкой. А потом снова сказал: Рахель! Словно попробовал имя на вкус.

В груди его защемило, слезы хлынули из глаз сами, потоком, он не удерживал их, только отирал истрепавшимися рукавами, он бросился к девушке, взял ее маленькие сильные руки в свои ладони, сжал немного и поцеловал смуглые, пахнущие козлиной шерстью и чем-то неуловимо сладким, пальчики.

— Рахель, родная, — пробормотал он через слезы, душившие его, — я Яаков, сын сестры твоего отца, Ривки, твой брат, я твой брат, любимая моя, родная моя сестричка…

Рахель не пыталась выдернуть руки, хотя такое поведение незнакомца должно было бы смутить ее, но она все смотрела в черные бездонные глаза молодого человека, и не могла отвести взгляд. Брат… Яаков…?

Яаков тем временем встал с колен. Руки его легли на царапающую поверхность замкового камня. Жаркое солнце раскаляло голову. Пот заливал глаза, и рядом смотрела на него любимая, чьи козы ждали водопоя.

Одним движением, набрав воздуха в легкие и выдохнув, сильно, яростно, повернул Яаков камень, который поддавался только нескольким сильным пастухам. Поток воды, холодной и прозрачной еще, хлынул в желоба, зажурчал в них, неся пыль, сор и катышки навоза, наполнил собой все. И пили козы Рахели, и сама девушка зачерпнула воды горстью и поднесла новому брату — чтобы он напился с дороги, и снова посмотрел на нее. И со священным ужасом смотрели на молодого человека только что подошедшие со стадами пастухи. И спешил к нему отец девушки, дядя его Лаван, тучный, укутанный в плащ дорогой ткани. Спешил, вспоминая золото, купившее его сестру.