Записи на таблицах

Ицхак, огорченный, молчал, только думал свою слепую думу, и чувствовал, как слабеет. Становилось тяжело дышать, в груди булькало что-то, как-будто каменной плитой давило грудь, ноги распухли, и он не мог ходить, а потом надулся живот, и раны появились на ногах, и понял Ицхак, что вот-вот уйдет он в вечный дом свой. И, хотя огорчался он из-за Эйсава, призвал его к себе и попросил принести хорошего жирного горного козла, для жаркого, вот поест он, и благословит сына на старшинство, на первородство его. Вид отца, распухшего от водянки, слепого и жалкого, тронул охотника. Быстро собрал Эйсав свой лук, стрелы с бронзовыми наконечниками и пошел в горы.

Ривка, пока еще не осела пыль, поднятая Эйсавом, бросилась искать Яакова. Тот сидел под соломенным навесом и читал глиняные таблички, записанные Авраамом. Яакова учил грамоте отец, и умный мальчик быстро овладел клинописными знаками, которыми писали в Харране и Арам-Нагараиме, теперь он мог и сам писать, да только не знал о чем. Вот и сейчас, сидя в тени, размышлял Яаков, и хотел записать свои размышления — пригодятся для будущих детей его, когда мать, запыхавшись, подбежала к нему, и по глазам ее Яаков понял, что случилось что-то такое, что надо бросить таблички, и что сейчас, именно сейчас, жизнь его изменится, быстро, безжалостно, неумолимо. Он встал на ноги и посмотрел на мать. Ривка уже не походила на ту полненькую девочку, которую привезли Ицхаку в жены из далекого Харрана. Тучная седоватая дама, с золотыми браслетами на руках, которые позвякивали в такт ее движениям, обрюзгшая, но все еще красивая и осанистая, стояла мать перед сыном, и в глазах ее светился огонь.

— Отец твой при смерти, — сказала она, — готовься. Пока Эйсав бегает за дичью для последней трапезы, я сама заколю двух козлят и сделаю папе такое жаркое, которое он любит. А ты принесешь ему поесть — и он благословит тебя на первородство.

— Мама, — голос Яакова сорвался, он всегда помнил, что говорил ему Ицхак, обучая путям жизни по слову Божию, — мама, что с тобой? Обмануть старого слепого отца? Грех страшный! Не могу, не могу я…

Мысленным взором видел Яаков старенького, страдающего от водянки Ицхака, добрые слепые глаза его, дрожащие слабые руки. Слезы наворачивались на глаза, щипало в горле, хотелось отвернуться от пронизывающего взгляда Ривки и бежать, бежать подальше, скрыться, или же побежать к старику, рассказать ему все, броситься под защиту его старой руки… как можно, как можно, мама, мама, ты же никогда не солгала, ты же молишься каждый день Господу, грех ведь это, содеять такое, мама!

— Яаков! — Ривка крикнула на него первый раз в жизни, и сын понял, какая страшная сила читается в глазах матери, он понял, что сделает так, как скажет она, он почувствовал, кто есть истинный глава племени, уже много лет, — Яаков! Бог Всевышний, когда ты с братом твоим толкались в утробе моей, сказал мне, что ты возобладаешь над старшим братом своим! Эйсав глуп, кровожаден, неистов, женился на шлюхах! — голос Ривки стал глубоким, и Яаков задрожал, понимая, что не узнает мать, — Эйсаву плевать на народ его, на Бога, на всех. Он сам продал тебе первородство — возьми же его сегодня! А грех, — тут кривая зловещая улыбка исказила губы Ривки, обнажила белые крепкие не по возрасту зубы, — грех на мне! На мне грех будет, и мне носить его, как носила я на себе отца твоего всю свою жизнь!

Оставался последний довод, и Яаков уцепился за него, как за соломинку, губы его онемели от ужаса, но он смог все же выдавить из себя:

— Я …я человек голый, а папа меня ощупает, и не почует волос, как у Эйсава… волосат Эйсав, вот и не поверит…

— Я обмотаю тебе руки шкурками козлят, сыночек, — тихо сказала Ривка. Иди. Будь достоин деда своего, Авраама. Иди. С тобой Бог Всевышний.

Ицхак лежал на ложе, убранном по-праздничному. Он приказал принести себя сюда, готовясь отойти в мир иной достойно, чтобы пришли попрощаться с ним и видели, что он не боится смерти, и даже доволен в душе, что уходит из жизни. Так и было — слепой и слабый, Ицхак прожил больше отца своего — сто восемьдесят весен он прожил, был Принесенным в жертву, отцом народа своего, много видел, пока видели глаза его, много думал, и много постиг для себя. Только не дал ему Господь сил исполнить постигнутое. Ну, ничего. Он благословит сына своего, первородного, Эйсава. Пусть охотник станет щитом народа и его опорой, а против отцовской просьбы предсмертной он не пойдет, попросит он у него взять себе новую жену, из колена Нахорова, там у Ривкиного брата две дочки, вот возьмет себе старшую и, глядишь, прозреет душа его.

Шаги у входа в шатер раздались, и Ицхак услышал их, напрягся всем телом, попытался приподняться, чтобы встретить сына сидя, слабой рукой силился подвинуть подушку, положенную под голову, тщетно. Как быстро пришел сын, пронеслось в мозгу у Ицхака, или я спал, пока он охотился, возможно. Запах шкур, пота и засохшей крови, шедший от сына ударил ему в ноздри, наполнил легкие, трепещущие от частого быстрого дыхания, остро заболела спина от напряжения. Эйсав, вернулся, сынок. И тут другой запах заглушил вонь козлиных мехов — властный острый, сладковатый запах хорошо прожаренного козлиного мяса с подливой, сочной, с травами, которые Ривка собирала особо — для мужа, так любившего вкусно поесть, ибо это осталось последним утешением его. Козье жаркое. Сейчас Ицхак подкрепит силы свои, выпьет немного вина, сейчас, еще немного. Он должен держаться, он должен, помоги, Господи, передать свое проклятое первородство сыну. Эйсав сильный, большой, он выдержит эту тяжесть и понесет ее, гордо подняв косматую голову, новый отец народа.

— Счастливый случай, сынок? — спросил Ицхак, улыбаясь уголком губ, — быстро добыча попалась?

В ответ Эйсав пробурчал что-то непонятное, и Ицхак почувствовал странные ноты в голосе сына. Хоть слух старика и стал слабеть, но все же оставался ясным, и голос Эйсава напомнил ему голос Яакова.

Яаков держал обеими руками серебряную миску, в незапамятные времена купленную отцом у египетских купцов. Миска была горячей, обжигала нежные ладони Яакова, руки тряслись как в лихорадке, он боялся расплескать кушанье. Ноги дрожали и подгибались, внизу живота стало пусто и легко, каждый шаг давался с трудом. Воздух в шатре был спертым и пах мочой и потом. Отец лежал перед ним — на ложе, одетом пестрыми калахскими коврами, с узорчатой подушкой под головой, силился подняться, руки не слушали его, с трудом двигались распухшие ноги под цветастым, наполовину съехавшим одеялом, дыхание от усилий стало частым и поверхностным, грудь ходила ходуном и жалко вздувался под ней вспухший живот. Ицхак повернул к нему голову, слепые добрые глаза смотрели на сына, не видя его, приоткрылся усталый рот, отец звал его.

Яакову хотелось кричать. Во весь голос. Броситься на колени у ложа отца, обхватить его руку, слабую и безвольную и прижаться к ней губами. Бросить в угол глупое блюдо с мясом. Ему не хотелось, чтобы отец уходил вот так, немощный, обманутый, преданный своим собственным сыном. Но в голове, словно страшная песня без мелодии, звучали слова матери:

— На мне грех будет, и мне носить его, как носила я на себе отца твоего всю свою жизнь!

И почти воочию видел Яаков черные глаза матери, полыхающие огнем огромной, затаенной в них силы, глаза, посылающие его на это.

— Господи, Господи святый, Великий отец наш, Царь Вселенной, покарай меня, а ты, отец мой, любимый мой, прости, прости меня, если можешь. Волею матери и именем Господа делаю я то, что делаю, и если Господь любит меня — он сохранит меня, — зашептал Яаков про себя и маленькими шажками двинулся к отцу. В ушах звенела кровь, голова кружилась, но Яаков крепился, опустился перед ложем на колени, осторожно помог отцу приподняться немного. Положил ему подушку под спину, ласково погладил по лицу, прикрыл грудь белым полотенцем, чтобы отец не запачкался.

Ицхак крепко взял сына за руку, провел по ней чуткой ладонью. Яаков замер, застыл, закрыл глаза от страха… вот сейчас отец поймет, кто перед ним.

— Лохматый мой Эйсав, косматый сынишка, — ласково улыбаясь, пробормотал Ицхак, — а мне показалось, что слышу голос Яакова…

Яаков, все еще дрожа, взял кусок мяса, смочил его подливой и осторожно положил в рот Ицхаку. Старик обрадовался, затряс головой и принялся жевать, быстро, жадно, подлива текла по бороде, стекала на полотенце. Ицхак в этот момент забыл, что перед ним сын. Он чувствовал только вкус мяса, острый, пряный, бьющий в нос, от которого в груди становилось тепло, ласковые волны сытости колыхали живот, и рассудок начинал действовать спокойней. Еще кусок, и еще, полотенцем вытер бороду сын, еще.

Яаков кормил отца, жадно жующего, как кормят ребенка. Содрогалась душа от жалости, слезы текли по лицу. Все мысли молодого человека свелись к одной — скорее бы, вот поест, благословит, а там, там предам я душу свою в руки Господа…

Ицхак устал жевать, приподнял руку, отер губы, попросил вина. С трудом выпил несколько глотков, упал в изнеможении на подушки. В тишине раздавалось его частое дыхание. Вдруг он положил руку Яакова себе на грудь. Сын ощутил неровное, слабое биение сердца старика, слабенькие толчки сердца Принесенного в жертву.

И сказал Ицхак:

«Запах сына моего- запах поля, которое благословил Господь.

И даст тебе Бог от росы небесной и от туков земных и от хлеба и вина.

Служить будут тебе племена и тебе поклоняться народы.

Будь властелином для братьев твоих и поклонятся тебе сыны матери твоей.

Кто проклинает тебя — проклят, а кто благословляет, благословен.

Будь благословен сын мой, первородный. Да пребудет с тобой слава Господа».

А потом прибавил, смущенный:

«Брось своих жен и возьми себе жену из Харрана. Там у Лавана две дочери — бери одну из них. Иди. Иди, сынок.

Яаков выскочил из шатра, не забыв прихватить блюдо с остатками жаркого. И хорошо сделал, что быстро выскочил. В сотне шагов от шатра уже шел Эйсав, за ним — в пестрых платьях. шли две его жены-кнаанейки, с миской приготовленного ими мяса. Пусть жены приготовят мясо — думал Эйсав, — какая разница? Мать уже стара, готовит с трудом. А отцу ничего не скажу. Пусть благословляет меня скорее, и помирает. Сколько можно жить, зажился, все ругает меня за жен моих.

Ривка появилась из-за шатра незаметно, тонкими сильными пальцами стиснула руку сына.

— Первородный, — шептала она, — сынок мой, мое счастье, мой красивый. Идем, я спрячу тебя у себя в шатре — на женской половине тебя никто не найдет. А вечером… вечером ты уйдешь в Харран, к дяде Лавану, иначе убьет тебя Эйсав.

В подтверждение материнских слов, раздался из шатра Ицхака дикий рев, подобный вою раненного медведя. Это Эйсав кричал, потрясая над косматой головой огромными кулаками:

— Падаль! Гниль! Змея! Почему ты отнял у меня мое первородство! Хитрая тварь… сука, ублюдок! Порвать бы тебя на куски, гадина! Убью, убьюуууууууууууууууу!

Он выбежал из шатра, швырнул миской в одну из жен, ударил другую ногой так, что та упала в дорожную пыль, понесся прочь от стана, свирепый, страшный и неудержимый.

Ривка схватила Яакова за руку и быстро вошла в шатер к мужу.