Записи на таблицах

Чечевичный суп и жаркое из козлятины

В тот день Эйсав ужасно устал.

Он встал, как обычно, поутру, плеснул в лицо воды из глиняного кувшина. Солнце только начинало выглядывать бордовым краешком из-за Моавских гор, пела утренняя птичка, угнездившаяся на одиноком дереве. Эйсав взял лук и стрелы, засунул за пояс бронзовый кинжал с рукояткой, обмотанной веревкой, зевнул во все горло, и, испугавшись громкого звука своего зевка, тихонько, на цыпочках, вышел из шатра, стараясь не разбудить отца с матерью. У выхода он остановился, пнул легонько ногой спящего Яакова, мирно посапывающего во сне и шевелящего губами, безмолвно разговаривая с кем-то. Яаков застонал, просыпаясь, приоткрыл один глаз, взглянул на брата непонимающе.

— На охоту пойдешь со мной, баба? — вполголоса проговорил Эйсав сквозь белые крепкие зубы и, наклонившись, сдавил щеки брата волосатыми пальцами, — вставай, лентяй, маменькин сынок! Пойдем, пробежимся по окрестностям! Принесешь хоть разок добычу, отец обрадуется тебе, слюнтяй!

— Эйсав, дурень, не видишь разве, я спать хочу, — промямлил с трудом Яаков, безуспешно пытаясь освободиться от братской ласки.

— Тьфу на тебя, олух! — плюнул в сердцах Эйсав, и продолжал сердитым шепотом, — не брат ты, а сестра мне, баба натуральная! Вот я принесу сегодня горного козла, мама сделает отцу его любимое жаркое. Отец поест и похвалит тебя. Он любит козлятину, наш старый слепой отец. А ты его даже порадовать не хочешь! Лежишь до полудня, а потом шатаешься между шатрами, как девка!

Яаков ничего не ответил, только оторвал руку брата от своих щек, повернулся на другой бок и заснул как ни в чем не бывало.

Эйсав пожал мохнатыми плечами, рыгнул, вылез из шатра и быстрыми шагами пошел от стана на восток, где в невысоких горах водились дикие козлы, где в расщелинах скал маленькие злые пчелы скрывали в своих сотах приторно-сладкий мед, где змеи отдыхали на остывших за ночь камнях, где веселые ручейки стекали со скал. Эйсав любил охотиться. Он знал, что такое бесконечный бег по острым скалам за диким козлом, увернувшимся от первого выстрела, он дрожал всем телом, как в лихорадке, когда разделывал еще горячее полуживое мясо, снимал ножом шкуру, отрезал рогатую голову и привязывал ее толстой веревкой к поясу. Тыква, наполненная водой, да кусок вяленого мяса и лепешка составляли его дневное пропитание. Покрытый пылью и кровью, исцарапанный осколками камня, а иногда и звериными когтями, с добычей на плечах возвращался он домой, порою же шел в Беэр-Шеву, где выменивал дичь на пестрые ожерелья и дешевые ткани. С этими безделушками он шел к проституткам, или начинал приставать к местным девушкам прямо на базарной площади. Дочери Кнаана, туповатые и смазливые, томные и ненасытные в любви, часто уступали косматому великану, и Эйсав мог ночь напролет любить то одну, то другую, то третью, а иногда брал себе сразу двух девиц. Звал пару раз и Яакова:

— Братец, пойдем со мной вечером в Бэер-Шеву, проверим, баба ты или нет! А то, сдается мне, у тебя между ногами ничего путного нет… так, палочка маленькая, — и разражался громким смехом.

Яаков стыдливо краснел, опускал глаза. Ему хотелось ударить брата кулаком в бородатое, ненавистное лицо, разбить ему широкий нос, из которого волосы росли пучками, так, чтобы кровь хлынула потоком, но он уже знал, точнее чувствовал, что произойдет потом. Брат избивал его с раннего детства, в ответ на острые словечки и издевательства, бил смертным боем, и если бы не мать, защищавшая Яакова, наверное, давно бы уже убил его. Яаков ненавидел Эйсава с колыбели, их никогда не клали рядом, не давали играть вместе. Ни разу братья не могли находиться друг с другом и не поссориться до драки. Эйсав был всегда сильнее и проворней, и Яакову ничего не оставалось, как острить язык свой и источать яд. Ривка любила Яакова, за что Ицхак часто стыдил ее, но она оставалась непреклонной

— Ицхак, родной! Ты за что любишь Эйсава? За вкусное мясо, которое он приносит с охоты? Ты думаешь, что он тебя любит? Да на него весь город жалуется, он девиц местных портит, за кнаанейскими женщинами бегает, а ты его защищаешь? Яаков наш — сокровище, тихий, добрый, ласковый… а ты его от себя гонишь порой! Почему, Ицхак? Чем тебе Эйсав полюбился?

— Он мне нравится, — отвечал уже ослепший от старости Ицхак, ласково гладя руку жены, — потому что он настоящий мужчина! Сильный, крепкий, настырный… Я вот таким не был, а он — он, Эйсавчик, в деда пошел, в отца моего, Авраама! Быть ему первым в роду!

— Ицхак, — вздыхала Ривка, — да ведь отец твой никогда не путался с шлюхами, будь они прокляты, ходил дорогами Всевышнего, почитал Закон. А наш старший даже слушать не хочет тебя, когда ты ему о Боге говоришь! Молчит из вежливости и почтения сыновьего, а сам думает, как бы поскорей удрать на охоту или к девкам! Ты ведь лица его не видишь, муж мой добрый. А он, как ты рассказывать ему начинаешь о Господе, да о деде его Аврааме, ухмыляется… и глаза у него тупые и ничего в них прочесть нельзя, кроме похоти да жажды крови. Ну как ты ему отдашь главенствовать над родом нашим?

— Ривка, милая, да ведь как ты говоришь такое? Он — плоть от плоти твоей, и любит нас, и почитает нас, как должен почитать хороший сын. Что же ты, женщина моя, зла ему желаешь?

— Мало почтения к родителям, дорогой. Надо еще ум иметь. Ум, понимаешь?

— Много ли мне дал ум мой, — горько вздыхал Ицхак, — от большого ума много горя.

Ривка всплескивала руками, целовала мужа и уходила хлопотать по домашним делам, а Ицхак долго еще лежал в тени навеса, сжимал в кулак седенькую бородку, думал и не мог согласиться с женой. Тяжким бременем лежало отданное первородство на слабых плечах принесенного в жертву. Он многое отдал бы, чтобы передать его Ишмаэлю, старшему брату своему. Но решение отца было непоколебимо. Что ж, его собственного решения не в силах поколебать даже любимая жена. А он решил твердо, скорее, сердцем, а не разумом, и не в силах был видеть ничего, что могло изменить это решение.

В этот день охота была неудачной. Солнце уже стояло высоко над головой, пот тек по лицу Эйсава, затекал в глаза, жег их нестерпимо. Кончилась вода во фляге, съеден был хлеб, взятый из дому. Эйсав устал. Он уставал редко, но сегодня… ноги отказывались слушать его, в ушах стучало, желудок урчал и не давал ему покоя. Ополоумевший от голода и жажды, охотник несся огромными прыжками домой, где ждала его еда, кувшин холодной воды и отдых в тени. Жаль, что отцу сегодня придется есть пресную козлятину, разве у домашних коз мясо? Это не мясо.

Как песчаный вихрь, влетел Эйсав в стан, пробежал к корыту, из которого поили скот, опустил лицо в мутную воду и пил, не отрываясь. Вода несколько приглушила боль в животе, но голод остался и властно напоминал ему, что с утра Эйсав съел лишь лепешку.

Во дворе у шатра Яаков мешал ложкой аппетитную красноватую похлебку из чечевицы и бараньего мяса. Ривка доверяла ему помогать себе в этой женской работе, причитая иногда, что Господь не дал ей дочь, но тут же восхваляя Его за данного ей сына. Дымок, поднимавшийся от бронзового котла, пах бараньим жиром и травами, манил Эйсава.

Яаков увидел Эйсава издали, по туче пыли и песка, которую брат поднимал на бегу. Он сразу понял, что брат возвращается без добычи и в плохом настроении — в день удачной охоты Эйсав шел медленно и степенно, неся на плечах дичину. Яаков распрямил согнутую над котлом спину и пристально наблюдал за Эйсавом. Неожиданно в груди его шевельнулась жалость к брату, уставшему от бега, разморенному жарой, огорченному неудачной охотой.

— Дай мне этого красного-красного! — зарычал Эйсав, подбегая к котлу, — залей мне его большой ложкой в рот. Я проголодался!

— Брат, погоди, — смирно отвечал Яаков, — похлебка только с огня, горячая, смотри, дымится вся. Обожжешь рот почем зря и не наешься, больно ведь будет…

— Да плевать я хотел на то, что горячая, — голосил Эйсав, — я жрать хочу, понял, ты, кухарка! А ну зачерпни-ка мне этого красного и вливай в глотку, клянусь Ваалом, все съем и тебе не оставлю!

— Эйсав, — продолжал Яаков, внешне спокойный, но дрожащий всем телом от неожиданно напавшего на него страха, — подумай, брат, похлебка-то как огонь горяча! Я знаю, ты голоден, я вот тебе в миску налью, в большую, погоди, остынет, и ешь себе на здоровье…

— Ничего мне не жалко отдать за эту похлебку, — ревел Эйсав, силой выдирая у Яакова миску и хлебая из нее большими глотками, обжигаясь и сопя носом, — хоть самого жирного горного козла!

— Ты, эдак, и первородство свое отдашь, братец — неожиданно сам для себя сказал Яаков, брезгливо стирая с рубахи красные капли похлебки.

— А на кой мне это первородство сдалось? — давясь похлебкой, пробулькал Эйсав, — дай-ка еще миску, Яаков, раздери тебя Ваал! Какое там первородство? Быть главой рода? Да что я, буду жрать это первородство? Пить его буду? — и принялся жадно хлебать из миски.

— Так вот что, Эйсав, — голос Яакова дрожал, как струна, стал тонким звонким, — поклянись мне светом ясного дня, что ты отдаешь мне первородство свое за вот эту миску чечевичного супа!

Эйсав потер рукой заросшее космами темя.

— Да бери его, конечно, баба, — сказал он почти добродушно, — подавись ты им, если им можно подавиться. Мне дай поохотиться, кровушки испить свежей да сисястую бабу из местных. Чтобы когда дашь ей рукой по заду — зад колыхался. А тебе, худому, и первородства достаточно, — после чего расхохотался, довольный шуткой, и, оттолкнув Яакова левой рукой, погрузил опустевшую миску в котел.

Яаков не верил тому, что слышал. Конечно, Эйсав с голоду что угодно сказать может, а может и не говорить, а просто дать ручищей по спине так, что потом не отдышишься. Но теперь, когда тупой брат за миску похлебки отдал то, о чем Яаков мечтал всю жизнь, вот так, просто, как отдавал он за связку дешевых бус хороший кусок дичины? Это невозможно… но это так. И словно живые, звучали в голове Яакова слова «Да бери его…».

Ривка слышала их разговор, укрывшись за откинутой завесой шатра. Она притоптывала ногой от радости, желая выскочить и расцеловать обоих — Эйсава, потому что он так глуп, что сам отдал брату то, что принадлежало ему по счастливой случайности, Яакова, потому что он нашел нужные слова в нужный момент, не струсил. Да это сам Бог Всевышний, которому она молилась каждый вечер, отходя спать под бок своему мужу, подсказал ему эти слова. И пусть завтра Эйсав забудет, что он говорил, но светом дня клялся он, а день был светел и ясен, и Господь свидетель клятве его.

Через год Эйсав взял себе двух жен из местных, обеих он успел обрюхатить до свадьбы, разгневанные родители пришли к Ицхаку, и старик, слепой и совершенно беспомощный, не стал перечить, и Ривке не дал слова сказать, хотя та и предлагала ему заплатить соседям за испорченных дочерей. Какая разница — говорила Ривка, — кто их испортит? Ведь сами же легли с ним, шлюхи кнаанейские! Нравы-то у местных женщин сам знаешь… заплати им, или подарок дай — и она твоя! Зачем сыну нашему местная мерзость, ведь через жен таких он оставит Господа и начнет их божкам поклоняться! Для тебя отец твой за мной в Харран посылал, а ты… ты сына своего отдаешь за них! Но старый Ицхак сделался упрямым и непреклонным, раз обрюхатил, пусть женится, как честный человек, а не откупается, как местные жители. И стал Эйсав совсем отдаляться от дома. Жены его совращали на служение Ваалу, и Эйсав с радостью скакал козлом на праздниках в Беэр-Шеве, голый и похотливый, предаваясь грехам и мерзости. Перестал почти навещать отца.