Записи на таблицах

Возвращение

Семь лет, они летели быстро.

Яаков и Рахель любили друг-друга все сильнее. Они тайком встречались, когда никто не видел их, их губы сливались воедино, руки обнимали друг-дружку, они говорили шепотом всякую всячину на ушко.

Яаков работал на дядю, не покладая рук, пас огромное стадо, а в сезон зимних дождей проводил дни и ночи со скотом в хлеву, знал каждую корову, изучил повадки коз и баранов. Ноги его были сбиты до крови, руки огрубели от пастушеского посоха, голос становился хриплым и грубым. Но каждый день он встречался с Рахель, и не чувствовал ни усталости, ни боли в сбитых ногах. Любимая приносила ему вкусные лепешки, которые пекла сама, сладкие пирожки с яблоками, холодное пиво в кувшине. Садилась рядом, смотрела молча, как он ест и пьет, сосредоточенно пережевывая и глотая. Она любила каждое его движение, упивалась, как медом, каждым его словом, и он отвечал ей тем же. Яаков говорил мало, слушая веселую болтовню Рахели. У нее был чудесный голос, немного хрипловатый и низкий, но такой теплый, что, казалось, слушая ее, Яаков согревался. А говорила она очень занятно, умела сказать что-то веселое в такие моменты, когда Яакову было тяжело на душе, и он сразу же начинал улыбаться, заглядывая в любимые зеленые бездонные глаза. А летом Рахель приходила к жениху в поле и помогала ему пасти стада отцовские, и стада умножались и тучнели под присмотром влюбленных, у которых все спорилось в руках.

Иногда приходила посидеть с ними и старшая сестра Рахели — Лея. Она была тихой, бесцветной, уже увядающей девушкой. Похожая на младшую сестру внешне, Лея совсем не походила на нее душой. Аккуратная, скучная, молчаливая. Глаза ее с детства были красными и гноились, и поэтому Лея часто прикрывала лицо платком, чтобы никто не видел желтых потеков гноя на ее ресницах. Злая служанка как-то рассказала Яакову, что, дескать, Лею должны были отдать замуж за Эйсава, а Эйсав, как известно, человек яростный и злобный, вот Лея глаза свои и выплакала от страха перед грядущей долей. Яаков поежился, вспоминая подзабытого уже брата, холодок пробежал у него по хребту, и он пожалел Лею, потерявшую здоровое зрение из-за недостойного брата его. Впрочем, Лея не была такой уж плаксой. Несмотря на то, что глаза ее глядели с трудом, она была девушкой решительной и рассудительной. Первой дочерью была она у Лавана, и первым ребенком в семье.

Вечером одного дня, когда близились уже семь лет Яакова к окончанию, когда сидел он с Рахелью под деревом во дворе дома, Лея не пришла к ним как обычно, посидеть и потолковать о городских слухах, а поднялась по лесенке на второй этаж дома, прямо в комнату отца, где тот сидел, разморенный жарой дневной, наслаждаясь начавшим дуть из пустыни прохладным ветерком вечерним, перебирая таблицы с клинописным описанием хозяйственных приобретений за день. Лаван любил вечера, в которые никто не мешал ему. Домочадцы занимались своими делами, а он мог спокойно обдумать, сколько голов скота продать, и другие интересные мысли приходили ему в голову, часто не связанные с хозяйством. Последнее время он все чаще думал о Яакове. Племянник, нищеброд, непонятно откуда взявшийся на его голову, и пригретый им только в память сестры своей, Ривки, постепенно начал захватывать в доме все больше власти. С ним считались, его слушали, он решал споры между домашними.

Скоро он меня, эдак, заменит, — подумал Лаван, наморщив лоб, — не пристало племяннику так отодвигать дядю в сторону. И какого дядю! Я ведь не дурак-кочевник, со своим нелепым «богом»… я человек цивилизованный, культурный, умею клинописью писать, считать, даже шумерский язык знаю! А уж богам я служу истово, лучшие статуи купил, и установил в божнице как положено — вот стоят прямо передо мной… Суэн, Адду, Шамаш, Эа, Иштар… да, кстати об Иштар… пора бы принести жертвы этой богине. Скоро седьмой год закончится, Рахель надо бы выдать за этого голодранца Яакова, хоть и не хочется, да куда бы мне Лею пристроить? Из-за ее глаз трахомных красных и опухших ни один порядочный жених в городе не поглядит на нее. Бедная девочка, куда бы ее сбыть-то? Олух мой старший племянничек, Эйсав этот (ну и имечко дала ему Ривка, раздери ее Нергал!), взял себе каких-то местных шлюх в жены, а ведь мог бы Леечку, заодно и я бы сбыл ему такой товарец… А все-таки бедняга, и ведь умна, и фигурка недурна у нее, сам заглядываюсь порой, хоть и отец я… грех-то какой, но глаза эти, глаза…

Бог наш Суэн, бог лунный! Как это я раньше — то не подумал! Не Эйсав, так Яаков! Ну и что, я ему Рахель пообещал? И Рахель ему отдам, но пускай племянничек возьмет ее с довеском, с довеском, иначе, какой тут мне выгодой пахнет? Ну, поработал он на меня почти семь лет, а работник он… да, отличный работник, и за стадами так усердно смотрел, что они у него в два раза увеличились, ну, это ясно, там у них в Кнаане диком он только этим и занимался. Тут я не прогадал, что взял его на службу. Да только болван неотесан, некультурен, примитивен в вере своей, ну да ничего. Дам я ему Лею для начала, а потом и Рахель получит, только пускай еще послужит столько же, за Рахель… еще семь годков. Он в нее так втрескался, что согласится, да и в Кнаан ему дороги нет. Слыхал я, племяшка мой старший Эйсав сильно лютует против брата своего. Убьет, точно. Ничего, кто четырнадцать годков прожил в Харране, станет коренным харранцем! Забудет Яаков про свой Кнаан, да про эти пережитки прошлого, станет у меня хорошим управителем пастухами, дочки мои рядом останутся…

А вот и Лея, легка на помине! Чего тебе, доченька!?

— Отец! — вскричала Лея, забегая в комнату, где почтенный Лаван от мыслей своих улыбался, как статуэтка бога Аб-у на полочке над его головой, — отец! Так ведь несправедливо! Нечестно так! Ты отдаешь Яакову Рахель — так позволь мне уйти с ними в Кнаан, пусть я стану второй женой Яакову, а не захочет, пускай найдет мне мужа из племени нашего! Не могу я ходить опозоренной, незамужней, а сестра моя младшая, хоть и пригожа она собой, а я уродина, но не должна она вперед старшей вот так… Отдай меня, отец, за Яакова!

И Лея заревела по-бабски, навзрыд, и начала раздирать ногтями лицо.

Лаван, довольный, встал со скамеечки, подошел к ней, отечески похлопал по бедру.

— Лея, сердце мое, да хранит тебя Иштар! — начал он, облизывая губы и подмигивая дочери, — ну зачем нам так глупо поступать! Я тут поговорил с богами, — тут Лаван сделал почтительный жест, указывая на божницу, в которой кривились и улыбались статуэтки божков, — и вот что они мне сказали. Негоже, говорят, первородную отдавать после младшей! Мы тебя сперва Яакову в жены отдадим… ты не пугайся, мы ему и Рахель отдадим, но потом. А он — что ж его в Кнаан отпускать, пускай еще семь лет поработает на нас. Там, глядишь, нарожаете вы ему деток, он и забудет про свой Кнаан, и с нами останется, не так ли?

— Отец, но как… ведь обманом же женишь ты его на мне? — пробормотала испуганная Лея

— На свадебном пиру, девочка моя, — важно молвил Лаван, подняв толстый палец — он так напьется на радостях, что ты ему за Рахель сойдешь, а ты девица крупная, интересна собой, грудь у тебя — тут Лаван не удержался и присвистнул, как базарный торговец, хвалящий свой товар, — это грудь, ему понравится!

Лея покраснела. Ей стало противно. И отец, с его масляным голосом и потными руками, воняющий чесноком и луком, и сама мысль о том, что придется обмануть Яакова, а она, стыдясь признаться себе, любила его, пусть не так, как Рахель, но он нравился ей, мужской своей статью, рассудительностью, умением сказать теплое слово, и обмануть его казалось ей немыслимым, и то, как заплачет ее обманутая сестра, любящая Яакова как душу свою. Но страх остаться в девицах, страх позора, страх перед тем, что отдадут ее за самого бедного старика в городе, лишь бы не быть ненужной, страх гнал ее вперед, к обману. Тем более, что от мысли оказаться с Яаковом в постели, Лея чувствовала истому во всем своем полном и красивом теле, начинали ныть груди, ноги сводило судорогой. Она женщина, и красивая станом, как говорят, она заставит Яакова полюбить себя, и родит ему сына, нет, двух! Пусть будет так.

И прошло семь лет, и пир свадебный гремел во дворе дома Лаванова, и пил вино Яаков, молодое вино, и запивал ячменным пивом, не чувствуя ничего, кроме странного ощущения, что с его спины свалился огромный и тяжелый камень, ноша, которую он нес семь лет, а впереди ждала его любимая Рахель, стыдливая смуглая пастушка, чьи зеленые глаза он видел перед собой всегда, даже ночью в темноте, даже в знойный полдень, когда от белого солнечного сияния глаза слепли… вот она, сидит рядом с ним, горячая и терпко пахнущая дорогими ниппурскими благовониями, его невеста, завернутая в покрывало, так, что не видно лица…

И ночью, когда она вошла к нему в опочивальню, специально приготовленную молодым, и они легли в полной тьме на ковры, мягкие и пушистые, и он овладевал ею, и падал в изнеможении, и снова овладевал, ожидавший ее семилетие, он накопил огромную силу мужскую, и входил в нее, словно молодой баран, овладевающий овцой, буйно, неутомимо, крича: «Рахель, Рахель… я люблю тебя!».

А утром он повернул лицо к ней. Она спала, она… это была Лея. Утомленная, улыбающаяся, красные глаза с желтой гнойной каймой закрыты, большая грудь поднимается тихонько в такт дыханию, Лея, с красными глазами и усиками над верхней губой, то-то чувствовал он ночью… что слишком велика она телом… слишком…

Нет, не то, чтобы он совсем не хотел Лею. Она нравилась ему иногда своей коровьей полнотой, своим тяжелым и пряным женским запахом, колыханием больших упругих грудей. Она была по-своему неглупа, и даже чем-то притягательна, но столь проста и неинтересна ему… Он чувствовал, что она любит его — мутной любовью самки, скорее хочет, нежели любит, как корова хочет быка. Но она не была любима им, а Рахель, Рахель была его жизнью, стала его частью, он говорил с ней, и она заканчивала его мысль так, как он сам того хотел бы, он начинал смеяться, и она подхватывала его смех, по одному ее слову он знал, что она чувствует, она была его, его, а эта полная девушка… за что, Господи!

Неужели за обман отца моего обманули меня теперь? За то, что хитростью взял я братово первородство, мне и невесту его подсунули? Что же теперь?

Ноги плохо слушались Яакова, во рту было сухо, словно пролежал он во время пыльной бури, засунув голову под кошму, глаза разъедали непрошеные слезы. Он вышел из спальни, стараясь не будить Лею, на цыпочках спустился во двор. Там уже стоял Лаван, победоносно глядя на племянника.

— Знаю, племянничек, знаю, умненький ты мой, — заговорил он, подняв руку, словно пытаясь огородиться от пылающих глаз Яакова. Да ты не бойся. Это у нас обычай такой, обычай… Сначала старшую…

Яаков молчал, медленно наливалось кровью лицо, кулаки сжимались. Еще слово, и он задушит дядю, задушит вот этими жилистыми руками…

— Да ты и Рахель получишь, племяш, — сказал Лаван, — через семь дней, как положено, сыграем вторую свадьбу.

Яаков неожиданно поперхнулся, кулаки разжались. Конечно, дядя плут, но все же… через семь дней Рахель войдет к нему в спальню, а пока пусть Лея убирается куда-нибудь. Он найдет, что с ней сделать. Ну будет еще жена, помогать будет. В хозяйстве. Да и женщина она хорошая. Все это мелочь. Рахель, его Рахель, она будет с ним, а он с ней, через неделю, что там неделя…