The Мечты. Минор для мажора

- Ты настоящая хранительница очага, - усмехнулся Богдан, когда в печке разгорелся огонь и поленья стали весело потрескивать.

- Хранительница его поддерживать должна, - улыбнулась она. – А я пока только... разжигательница? Поджигательница?

- Не цепляйся к словам. Давай лучше ногу осмотрим, - сказал он и подкрутил фитиль в лампе, отчего стало чуточку светлее. – Болит?

- Уже меньше. Наверное, ушибла просто.

Юлька медленно встала и проковыляла к Богдану. А потом спросила:

- Ты позвонил кому-нибудь? За нами придут?

- Не успел, телефон сдох, - не моргнув глазом, соврал Моджеевский. – Придется ночевать здесь, а утром… а утром и разберемся.

- Вот черт... а я свою трубу посеяла, – пробормотала она, виновато уставившись на него, - охренеть у тебя днюха.

- Да ладно, - отмахнулся он и рассмеялся: – Другие за отдых в дикой природе бешеные деньги отваливают, а у меня бесплатно.

- Вечно тебе все шутки. Когда тебя на трассе сбили – тоже было весело?

- Ну не случилось же ничего. Вот девчонка, конечно, испугалась. Походу долго на лыжи не встанет.

- Я думала, там парень.

- Не, девчонка, - Моджеевский снова принялся шуршать на полках, откопав еще одну пачку галет. – Ты б видела ее глазищи. О! Чай есть, можно заварить.

- Красивая? – презрев его призыв к чаепитию, выдала Юлька.

- Чего? – переспросил он и обернулся. Она смутилась. Снова протопала к печке, где нашла здоровенный алюминиевый чайник. Посмотрела по сторонам. Ткнула пальцем куда-то в угол.

- Посмотри, в тех бутылях вода? Если уж чай...

- А давай снега наберем? Я в каком-то фильме видел. Или читал. Не помню.

- И ты, мажор, будешь это пить?

- Здесь же не обочина автобана, - искренне удивился Богдан.

- Тоже верно, - рассмеялась она. – Ладно, будем считать, что ты ищешь новые впечатления.

И с этими словами сунула котелок ему в руки.

- Сначала хорошенько протри снегом. А то мало ли, сколько тут пыли. Потом набирай для чая. Ясно?

- Ну типа, - хмыкнул он и вышел за дверь.

Отсутствовал недолго и вернулся с огромным сугробом в посудине, которую водрузил на табурет рядом с печкой. Подошел к Юле, продолжавшей исследования подвесного шкафа, и сказал:

- Давай все же ногу осмотрим. Я на полке аптечку видел.

- Самое страшное, что мне грозит, это синяки, и они – уже свершившийся факт. Но если вид моих тощих коленок тебя успокоит, то фиг с тобой.

Юлька отошла от Богдана и вернулась к столу. Сейчас в доме было заметно теплее, потому и раздеваться не так страшно, как полчаса назад. Она и правда согрелась и думала, что, наверное, потому ей и было так плохо и больно все это время, что замерзла до клацанья зубов. А теперь то ли печь, то ли Богдан – что-то уняло это клацанье. Она расстегнула куртку, чтобы стало удобнее. Потом опустила лыжные штаны. То же самое проделала с колготками. И уселась на стул.

- Это – синяк! – торжественно объявила Юля, ткнув пальцем в опухшую и откуда-то изнутри пульсирующую коленную чашечку.

В такт ей пульсировали мысли Богдана. Он присел на корточки, не отводя взгляда от Юлиного деформированного колена, по которому синева разливалась на глазах, и осторожно коснулся его пальцами. Собственные пальцы показались ему ледяными от того, какой горячей была ее кожа. От нахлынувших ощущений раскалялась кровь и непроизвольно напряглись мускулы его живота.

Богдан скользнул ладонью по ноге вниз, к тонкой щиколотке и прижался губами к ее разбитой коленке. От этого прикосновения она крупно вздрогнула, но не отстранилась. Он затылком ощущал, как она смотрит. Смотрит на него. На то, что он делает. Наверное, удивленно. Может быть, в растерянности. Может быть, прямо сейчас, в эту минуту, решаясь. На что-то уже наконец решаясь. А потом почувствовал ее руку, легко, практически невесомо дотронувшуюся до его волос.

Боясь спугнуть то хрупкое, почти болезненное, что возникало между ними, он не поднял головы. Подался чуть ближе, медленными поцелуями прокладывая дорожку вдоль гладкого бедра, и его ладони чуть смелее, очень нежно гладили ее кожу, окружая объятием. Юля все еще молчала. Все еще не издавала ни звука, словно бы оставляя пространство для отступления. Но с каждой секундой он все яснее ощущал, как тяжелеет ее рука на его макушке – и тоже не отпускает. Он не мог видеть ее лица, как и она не видела его. Были только эти прикосновения. Ее пальцы, зарывающиеся в его волосы. А потом она вдруг глубоко вдохнула и на вдохе негромко всхлипнула, прервав эту бесконечную, затягивающую их обоих тишину, в которой была одна лишь неопределенность, причинявшая боль.

- Бодя, - услышал он собственное имя.

Вскинул голову, все еще сдерживая себя, хотя точно знал, что теперь уже не остановится. И черта с два они оба сейчас нуждаются в словах. Руки Богдана застыли на Юлькиной талии, и он поймал ее взгляд. Темный. Только отражение света керосиновой лампы крошечными огоньками где-то на самом дне. Они не нуждались в словах, но Юлины губы дрогнули, и он скорее прочел по ним, чем услышал очень короткое:

- Иди ко мне.

Последнее слово Богдан ловил своим ртом. Их лица были близко-близко друг от друга. Глаза в глаза. Почти все становилось абстрактным, лишь ее губы, открывающиеся навстречу его языку, стали для него единственной реальностью. Он скользнул ладонями вдоль узкой спины, касаясь пальцами каждого ребра и стремясь к месту, где должны быть крючки бюстгальтера. И неожиданно хмыкнул – под футболкой белья не оказалось. С ее плеч на пол слетела верхняя одежда, а руки нетерпеливо и как-то порывисто рванулись к его, дернув молнию. Не разрывая поцелуя, почти дерзкого, даже напористого, словно бы доказывающего и себе, и ему что-то очень важное, Юлька расстегнула его куртку. Хотела телом к телу. Точно так же, как глаза в глаза. Здесь, на краю мира, затерявшись в ночи ото всех, без связи, без малейшего постороннего шороха – ничего и никого не осталось, кроме него и кроме нее. И ничего не важно. Только чувствовать.

И так, чувствуя, она выгибалась дугой под его руками и продолжала рваться к нему.

Это ее движение заставило его совсем потерять контроль. Выпрямившись во весь свой рост, он потянул за собой Юлю. Все завертелось, словно в воронке урагана. Их стремление навстречу друг другу, разбросанная одежда, отчаянные вздохи, срывающиеся с ее губ, когда им приходилось разрывать объятия, невыносимость ощущений, которые пронизывали его каждый раз, едва она касалась поцелуями его кожи.

Богдан на мгновение осознал себя, нависнувшим над ней, и поразился неподвижности, в которой застыли оба. За секунду до его быстрого, несдержанного порыва, который она нетерпеливо приняла. А потом точно так же нетерпеливо двинула бедрами навстречу ему, теперь уже полностью, до самого конца раскрываясь, влажная и горячая, готовая его принять. Сама. Она сделала это сама. Потому что желала его до одури – не сейчас, а много, много раньше. Так давно, что уже и не вспомнить. Желала так сильно, что ее желание разражалось сдавленными криками при каждом его толчке, а она не могла им насытиться. Обхватывала его шею, покрывала поцелуями его плечи, царапала спину и не хотела, не могла отпускать даже и на мгновение. Он был нужен ей внутри. Он был нужен ей. Он так отчаянно был нужен ей, что она саму себя забыла, едва наконец получила его.

Он остро чувствовал ее жажду, возбуждаясь от этого еще сильнее. Не закрывая глаз, не отрывая взгляда от ее лица, которое говорило красноречивее любых слов, Богдан то замедлял движения, то вновь энергично врезался в нее, ощущая, как подрагивают ее ноги. И настойчиво доводил ее до оргазма, удерживая себя на грани исступления.

Много времени не понадобилось. Она была на пределе. Вся – как натянутая нить. Чуть тронешь – разорвется. Слишком истосковалась по нему. Слишком долго ждала. И когда на нее стали накатывать крупные волны тепла, она лишь еще крепче обхватила его бедра, а ладони ее заскользили по его ягодицам, будто бы требуя – больше, глубже, до самого дна. Вместе с ней.

И он отпустил себя, теперь уже окончательно. Сквозь шум в ушах он услышал ее приглушенный стон и следом за ней и сам сорвался в блаженную пропасть. Дыхание все еще было сбитым, но напряженные до предела мышцы – его и ее – наконец расслабились.

Оставалось только сердце. Стучащее в обезумевшем ритме, будто бы выпущенное на свободу. Почти больно. О ребра. Так, что оба слышали эти неистовые толчки, сотрясавшие грудную клетку. Тесно сплетенные, их тела сделались одним телом. Их дыхания сделались одним дыханием. Что же удивительного, что и сердце – сердце было одним.

Как среди всего этого найти самого себя, когда весь ты – это тот, кто напротив? Тот, к кому прижимаешься?

Юлька негромко всхлипнула и вдруг подула на его лицо, убирая с него упавшую длинную челку. Протянула ладонь и коснулась щеки.

- Как два идиота, - шепнула она, не отрывая своих глаз от его.

- Называй, как хочешь, - негромко отозвался Богдан. Оттягивая момент, когда придется разорвать их единство, он опирался на локоть, чтобы удержать вес собственного тела и дать ей возможность дышать. Рассматривал капельки пота на ее лбу, которые слабо поблескивали в неверном свете лампы. Склонив голову, он зарылся носом в ее волосы и медленно выдохнул: - Я люблю тебя, Юлька.

Она застыла, как в самую первую минуту, когда они были неподвижны – перед началом. А потом точно так же, как и тогда, подалась к нему и, крепко-крепко зажмурившись, прижалась еще крепче. Все равно, что сводит ребра и не хватает воздуха. Какая разница. Она понятия не имела, что станет делать потом, когда закончится ночь. Но сейчас только и могла, что снова его целовать – это единственный ответ, который Юля позволила себе, пока в печи потрескивали дрова, а где-то за окном снова шел снег.

- Ты рискуешь быть замученной, - усмехнулся Богдан ей в губы.

- Зато нога болеть перестала.

- Вряд ли это подходящий способ для полного исцеления, - рассмеялся он и перекатился набок. Подперев голову рукой, другой он принялся неторопливо вычерчивать узоры на ее теле, обводя пальцами ключицы, грудь, плоский живот, пока не наткнулся на тонкий шрам.

Она, нежившаяся под его прикосновениями, лишь прикрыла глаза. И не раскрывая их, сказала:

- Кесарево.

Вот так. Рожала. От другого. Вспомни и прими.

И не успев додумать, почувствовала его губы на своем животе – он покрывал поцелуями каждый сантиметр ее шрама. Она позабыла, о чем были ее мысли. Ей было тепло. Ей никогда не было так тепло. Ей хотелось, чтобы тепло было и ему. Это желание сделалось настолько сильным, что от него подступали слезы, и, едва сдерживая их, Юлька проговорила совсем не слушающимся голосом:

- Ну зачем ты?

- Потому что я люблю тебя.

Вот так. Тебя. Никого, кроме тебя. Прими тоже.

Но все, что она могла сделать, это подняться с подушки, потянуться к нему, склониться к его голове у своего живота и обнять, прижавшись губами к его макушке.