Вооруженные силы на Юге России

* * *

Восстание в Керчи нанесло решительный удар аджимушкайским каменоломщикам. Много было их тогда истреблено, остальные растворились в пустынных местах Крыма. В каменоломнях остался по большей части небоевой элемент, старики, женщины и дети. Так велик был у населения страх перед белыми и вера в неизбежное крушение добровольцев, что в подземелье ушло несколько сот невооруженных людей, в надежде, что под землею жить не долго и что скоро придет освобождение из Москвы.

19 июня оставшиеся в каменоломнях прислали парламентеров для переговоров о сдаче и сдались добровольцам. Я не присутствовал при моменте их выхода из каменоломен, но видел некоторых из них, когда их привезли в Керчь. Вид у них был неописуемо несчастный — изможденные, бледные люди в грязных оборванных одеждах. Особенно несчастны были дети, почти что живые мертвецы. Среди сдавшихся боевого элемента, конечно, не было. Весь он успел уйти ночью и раствориться в Крыму. Сдались только вовлеченные в это дело страхом перед белой властью и верой в справедливость власти красных.

Из каменоломен было вывезено большое количество всяких запасов, домашних вещей, мебели и т. п. Была найдена там даже целая библиотека, преимущественно беллетристического содержания, принадлежащая какому-то аджимушкайскому грамотею, который также ушел под землю. Мы ходили по главным ходам и удивлялись грандиозности подземных галерей и высеченных в камнях высоких и огромных зал. Говорят, что каменоломни эти были построены еще в древности. Белый керченский камень был известен уже византийцам и грекам.

В то время Добровольческая армия попала в полосу последовательных удач. Наступление красных на Дон и Северный Кавказ было отбито, и постепенно генерал Деникин начал развивать к северу широко задуманный план наступления. Успешные для нас бои шли в Донецком Каменноугольном районе и далее на запад в направлении к северной Таврии. Генерал Шкуро смелыми налетами теснил большевиков на большую Харьковскую дорогу, заходя в тыл занимающим Крым большевистским частям. У нас стали усиленно говорить о наступлении, которого все с нетерпением ждали. Наконец, началось наступление на Крымском фронте. Мы досадовали, что нас держат в тылу, и завидовали тем, которые пошли в бой. Тогда у всех существовала совершенно твердая уверенность, что наступление удастся и что в самом скором времени мы придем обратно в Симферополь. Какая разница настроений отделяла эту эпоху расцвета добровольческих надежд от времени нашего отступления из Крыма, времени безверия и страха.

Наконец, большевистский фронт был прорван. Наши части погнали большевиков на их правом фланге и заняли Феодосию. Заколебался и их левый фланг, на котором они оказывали более существенное сопротивление. В одно утро и нам было объявлено идти в наступление, и день этот для нас был днем истинной радости. Помню, как к вечеру мы двигались на вокзал, провожаемые высыпавшим на улицу керченским населением. Наш полк как-то акклиматизировался в Керчи и сжился с ней. Особенно после усмирения восстания отношение города к добровольцам резко изменилось в лучшую сторону. Заметно это было даже на окраинах и в слободках, где не обнаруживалось уже ни одной тени того недоверия, с которым нас встречали тогда, когда мы первый раз вступали в Керчь.

Погрузившись вечером в поезд, мы к утру переехали линию Ак-Манайских укреплений и достигли Владиславовки. Здесь везде вокруг были видны следы минувшего боя. Около Владиславовки громадные зияющие ямы от снарядов виднелись везде, особенно на обнажившихся от воды болотистых солончаках. По громадному количеству их можно было судить, какой сильный огонь развивала морская артиллерия стоявших на Черном море английских судов. Станционное здание было почти разрушено, и почти что снесена большая станционная водокачка. Далее Владиславовки железнодорожный путь был разрушен красными и по нему шел только бронепоезд с инженерной командой, ведущей починку пути. Мы двинулись походным порядком, кто имел коней, на конях, кто не имел коней, опять на тачанках. Три дня мы двигались по линии железной дороги на запад, не достигая отступающего неприятеля. Направо и налево от нас по степи везде шли добровольческие войска, поднимая густые столбы пыли по полевым дорогам. Противник, по-видимому, отступал с большой быстротой и в беспорядке, оставляя после себя много брошенных подвод, оружия и патронов. Трупы лошадей и неподобранные убитые люди там и здесь валялись по дороге. Несколько раз впереди нас был слышен артиллерийский огонь, в сферу которого мы, однако, ни разу не входили. Помню, около одной из станций мы нашли всю землю вокруг обсыпанной бесконечным количеством разных газет и прокламаций, оставленных большевиками. Мы с жадностью бросились на их чтение, и я тогда лишний раз был свидетелем того, какой гвалт умеют поднимать большевики по поводу постигших их неудач. В прокламациях мы прочли, что Крым был объявлен во время нашего наступления «единой пролетарской крепостью», «оплотом мировой революции», «цитаделью борющегося пролетариата». Сдавать его не разрешалось ни под каким условием. По количеству этой брошенной печатной бумаги можно было предположить, что красные бежали довольно неожиданно, несмотря на все их истерические призывы к защите Крыма.

Не доезжая до Джанкоя, мы по приказу поворотили на север к Сивашам, наперерез главной линии Севастопольско-Харьковской железной дороги. Мы отошли таким образом от главной массы добровольческих войск, которая пошла вслед за большевиками на Перекоп, и вступили в ту часть Крымского полуострова, где еще не проходили белые войска. Переночевав в одной немецкой колонии за Джанкоем, мы наутро рассыпались в цепь и, держа связь с какими-то другими частями, начали наступление прямо на север, на железнодорожную станцию Таганаш, первую станцию перед железнодорожным мостом через Сиваши. Таганаш был занят нами без выстрела, и жители сказали нам, что, по их сведениям, красные очистили Крымский полуостров, отступив в северном направлении на другую сторону Сивашей. Они рассказывали нам, что красные отступали в беспорядке, однако они успели вывезти с собой очень большое количество всякого добра из Крыма. В проходивших через Таганаш поездах целые вагоны были нагружены мебелью и другими домашними вещами. Вслед за нами в Таганаш прибыл наш бронепоезд, и при его поддержке нашему эскадрону приказано было дойти до Сивашей и по возможности обнаружить, остановился ли противник на той стороне Сивашского моря, на Чонгарском полуострове, или дальше к Мелитополю.

Часов в 12 дня мы достигли железнодорожного моста через Сиваши, по которому не раз проезжал я в Крым из Москвы. На нашей стороне стояла пустая полуразрушенная железнодорожная будка, окруженная большими деревьями, и виднелись следы былых добровольческих укреплений. Длинная дамба тянулась через воду, и впереди, не менее чем в версте, виднелись бетонные постройки моста, подорванного отступающими красными. Вторая железнодорожная будка стояла на другом, низком берегу Сивашей, там, где железнодорожный путь переходил опять на сушу. Пустынный противоположный берег казался вымершим, и мы были убеждены, что противника там нет и что он ушел на север.

На этой дамбе попал я в последнее мое военное приключение, чуть-чуть не стоившее мне жизни. Командир эскадрона вызвал охотников на разведку на ту сторону Сивашей. Пошло, сколько помню, восемь человек, в том числе и я. Я, помню, поотстал с поручиком Р., который останавливался и рассказывал мне, как здесь на Сивашах весной охотятся на уток. Наши передние были уже почти у бетонного моста, а мы приостановились шагах в двухстах сзади них на дамбе около самой воды. Вдруг «дзы-ы» — и меня прямо облило водой. Я инстинктивно упал и пополз к лежащей на дамбе куче камней и шпал. Знакомый треск пулеметов оживил пустоту противоположного берега, и залпы их сыпались один за другим, бороздя пулями воду Сивашей и землю вокруг меня. Р. приполз сюда же, за кучу камней. Чувствовалось, что мы, как говорят, здорово попали. Сзади нас была узкая, прямая линия железнодорожного пути, которую мы оставили за собой приблизительно на полверсты и на которой не было никакого прикрытия. Впереди были широкие открытые берега, с которых нас можно было с легкостью рассмотреть. По дамбе идут телеграфные столбы, и для пулемета не нужно было даже пристреливаться, достаточно поставить прицел по расстоянию просчитанных столбов.

Трещал не один пулемет, а, верно, три. Один бил прямо по рельсам, другие два с боков из каких-то невидных нам нор, расположенных на противоположном берегу Сивашей.

— Что делать? — спрашиваю я.

— Пропали, — отвечает Р.

— Перестреляют, как куропаток.

И мы прятали головы за камни и шпалы, что немного помогало. Стоило только высунуть голову, и опять по нас жестоко начинали бить: видно, мы становились заметными с того берега. Так прошел час, Другой, третий… С нашей стороны стал отвечать пулемет, но скоро замолчал. Южное жаркое солнце жгло невыносимо, до беспамятства, знакомое чувство тошноты ощущалось в груди. Были две надежды: или подойдет наш бронепоезд и обстреляет тот берег, или придет ночь, под покровом которой удастся выйти живым.

А что же наши впереди? Что с ними? Впереди иногда раздавались отдельные выстрелы, видно, там отстреливались. Потом выстрелы замолкали. Потом прошло уже, вероятно, часа четыре, жара стала спадать, отдельные выстрелы впереди опять стали чаще. Вот как будто уже совсем близко трещит винтовка. Или это так кажется?.. Наши стреляют сзади нас… Смутное предчувствие томит душу. А может быть, к нам подползают из-за моста по дамбе. Смотрю на Р., он качает головой, говорит:

— Дрянно, пожалуй, не выйдем.

Один случайно брошенный взгляд вперед, и я похолодел. По самой воде, около дамбы, там, где растет осока и стоят какие-то старые балки, шел по направлению к нам человек. Я прицелился и хотел стрелять, но потом пришел в себя. То наш турок Селим, который, бог весть как, попал в русские добровольцы, отчаянная голова, пошедший также на разведку, то он идет по воде, весь в крови, держась рукой за плечо.

— Селим, — кричим мы, — жив?..

— Вставайте, ваше благородие, наступают…

— Встаем, — говорит Р., — а то хуже будет.

Мы встаем во весь рост и медленно идем назад по дамбе. Сзади, я вижу, с другой стороны дамбы, прямо по воде, прячась в осоку, идет наш реалист-доброволец, Степа. Пули жужжат вокруг, ударяют в воду, подымая фонтаны брызг. Глупо бежать, потому что спасти может Бог или случай.

— Эх, ранен, — останавливаясь, говорит Р. и хватается за ногу.

— Идти можешь?

— Кажется, могу.

И, хромая, он плетется дальше.

У меня как-то становится особо покойно внутри — ни страха, ни мучительного чувства, ни биения сердца. Только скучно смотреть на небо, на пустынные низкие берега, скучно чувствовать себя самого. Смерть, смерть витает над всем, холодная, немая, бездушная смерть. Не все ли равно, теперь или потом, рано или поздно?..

А между тем судьба распорядилась нам жить. Другой берег был уже близок, и слышны были крики наших. Вот конец дамбы, вот ров, деревья и зеленая трава. Р. садится и стонет. Ругается Селим, снимая окровавленную одежду и вытирая кровь с лица. Мальчик Степа сидит на траве, безразлично смотря вдаль, а вокруг все радостные лица.