Вооруженные силы на Юге России

Было совсем светло, когда натиск противника стал, по-видимому, слабеть. Или действительно они были ночные птицы, и действия днем им не улыбались?.. И мы чувствовали большое утомление, а главное, обнаруживающийся недостаток патронов. Я истратил свои последние патроны и пошел к нашему заднему пулемету, чтобы раздобыться новыми. Но оказалось, что у пулемета все патроны в лентах и что пулеметчикам вообще не до того, так как они заметили, что противник вдающимися в поле садами как будто бы пытается обойти нас с тыла. Я пошел к другому пулемету и встретил нашего адъютанта, которому доложил, что у меня патроны все вышли.

— Сходите на кладбище, — сказал он мне, — и скажите высланным туда пулеметчикам, чтобы они оставались там и охраняли нас на случай отступления.

Я перелез забор и пошел в обратном от деревни направлении, той дорогой, по которой мы наступали на школу. Не прошел я пятидесяти — шестидесяти шагов, как вокруг меня усиленно начали жужжать пули. Чем дальше, тем обстрел становился сильнее и невыносимее. Обстреливали, по-видимому, меня с двух сторон, с южного конца деревни и выступающих на север от нас садов. Я лег и пополз, однако пули ложились прямо около меня. Ползти оказалось не легче, чем идти, и я пробовал вставать, но опять ложился и полз. Мне казалось, что я уже не выйду из этого поля и что сейчас придет мой конец. На душе стало как-то тошно, так тошно, что в голове бродила мысль: ну, скорее, скорее ударь! Впереди меня в утреннем полусвете зачернело что-то на земле, как будто лежащий человек. Я полз по направлению к этому черневшему предмету и скоро увидел, что их два и что это лежащие люди. Один из них лежал навзничь, другой ничком, неподвижно и неестественно распластав руки.

— Кто это?.. Кто идет? — застонал тот, кто лежал навзничь.

Я узнал в нем нашего вольноопределяющегося Иванова. Еще вчера в школе, зайдя в кусты акации, я невольно видел, как он, лежа на земле, смотрел на какой-то женский портрет и сильно смутился, неожиданно увидев меня. Так ясно, помню, предстало передо мной тогда это воспоминание, эта иная краска лица, над которым сейчас уже витала смерть.

— Кто идет? — спрашивал он.

— Это я, профессор.

— Прощайте, умираю…

Я встал над ним и хотел было его поднять, но он стал противиться:

— Умираю, идите, идите, а то убьют.

Конвульсивное движение прошло по его телу, и он захрипел.

В каком-то оцепенении я пролежал около него несколько мгновений, потом напряг все свои силы и побежал по полю к видневшемуся впереди кладбищу. Помню, силы меня уже стали совсем покидать, когда я был в нескольких шагах от граничащего с кладбищем невысокого земляного вала. Я бросился в канаву у вала в почти что уже бессознательном состоянии.

На кладбище я нашел наших пулеметчиков, охраняющих наш тыл. Пулеметчики сообщили мне, что наши выбиты из деревни и что мы принуждены будем покинуть школу. Взошло солнце, с кладбища можно было наблюдать, что по краям деревни, то там, то здесь между хатами, делали перебежку каменоломщики, скрываясь за заборами и в садах. Через некоторое время из школы выехал наш конный разъезд, мы видели, как ехавший единственный наш полковой казак, Дорошенко, упал с коня и конь понесся по полю. Он был убит здесь наповал. Некоторые из наших достигли кладбища и передали, что мы будем отступать не сюда, а вдоль деревенской улицы, прямо на юг. Это было безопаснее, так как все же можно было скрываться за домами. По-видимому, противник действительно не ожидал нашего отступления в этом направлении, а потому и не сконцентрировал здесь значительных своих сил. Из домов продолжали давать отдельные выстрелы, которые не причинили нашим значительных потерь.

Было уже после полудня, когда мы собрали свой пулемет и под сильным огнем покинули кладбище. Усталость моя тогда была так велика, что я мало сознавал все вокруг происходящее. Еле-еле дотащился я до железнодорожной ветки около Керчи, где нашел наших. Настроение у всех было тогда чрезвычайно подавленное. Ясно было, что мы потерпели большой неуспех, последствия которого еще трудно было предвидеть.

Я хорошо помню нашу первую проведенную после этих неудач ночь. Мы спали в какой-то грязной избе на самом краю города, а патрули наши были выставлены в поле в направлении к селу Аджимушкай. Мы все чувствовали, что, если бы в эту ночь противник сделал на нас нападение, мы едва ли способны были оказать ему сколько-нибудь серьезный отпор. В эту ночь перед сном я слышал уже, как несколько из наших молодых добровольцев говорили, что недурно бы было пойти к морю и пощупать, где там есть ялики, так как, вероятно, нам придется спасаться на Тамань. Однако ночь прошла спокойно. Неприятель, по-видимому, был также обессилен и лишен способности к прямому натиску. Все же это была одна из самых кошмарных моих ночей, в течение которой, несмотря на усталость, я почти что не мог заснуть.

В следующие дни мы постепенно стали приходить в себя и оправляться. Время, в общем, было очень трудное. Каждую ночь мы ходили на охрану в поле против Аджимушкая и перестреливались с каменоломщиками, а днем отдыхали, квартируя в слободке, на краю города. С фронта начали прибывать тогда значительные военные подкрепления, пехотные и конные. Прошло около недели, и однажды утром опять началась артиллерийская подготовка и опять деревня была занята нашими. Нас оставили тогда в тылу, и мы охраняли город или же несли по ночам дозорную службу вокруг Аджимушкая.

Для борьбы с каменоломщиками был применен тогда новый подрывной способ. Наши подрывные части стали закладывать взрывчатые материалы в деревне над главными ходами в каменоломню и главными подземельями, местонахождение которых было определено приблизительно по плану. Взрывы были страшно сильны, и от них в городе дрожали стекла. Громадные столбы дыма, расплывающиеся наверху и похожие на большой гриб или на раскрытый зонтик, поднимались над селом на ясном крымском небе. Сотрясения от этих взрывов под землей, вероятно, были ужасны, и потом уже, когда каменоломщики сдались, оказалось, что у большинства их был поврежден слух и гноились уши.

В то время впервые к нам в Крым стало прибывать английское военное обмундирование. Привезли его и для нашего полка, и надо сказать, что, одевшись в защитный цвет, мы впервые приобрели вид настоящей военной части. Эта помощь обмундированием была существенна, хотя и в ней было много недостатков. Более всего непригодны были английские военные сапоги на шнурках и с тяжелыми железными подковами, у некоторых сортов даже с железными каблуками. По крымской летней жаре ходить в таких ботах было настоящим мучением даже для привыкших к тяжелой обуви солдат. Белье было дано также добротное, но тяжелое, шерстяное, какое впору носить в холода. Манерки были тонкие, жестяные, тотчас дававшие ржавчину и не выносящие огня. Всего ценнее были защитные френчи и бриджи — то известное одеяние, которое и до сей поры еще отличает русских беженцев в самых различных частях света.