Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953
- Автор: Валентин Лавров
- Жанр: Биографии и мемуары / Публицистика
Читать книгу "Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953"
ГЛАВА VII
И. А. Бунин — И. С. Назарову.
…В прокуренном и грязном отеле «Континенталь» Бунин томился уже третью неделю. Не было разрешения на выезд, не было денег. Он пытался было продать золотое кольцо с изумрудом, хранившееся у жены, но ювелиры предлагали такую смехотворно малую цену, что он перестал бы уважать себя, если отдал бы семейную реликвию этим разбойникам.
Но нашелся добрый человек по фамилии Рысс.
— Приглашаю вас участвовать в политической дискуссии, — деловым тоном сказал Рысс. — Имя академика Бунина привлечет многих слушателей. Вы получите достойный гонорар. Ваше выступление послезавтра. Начало согласно местным традициям в девять утра. Не проспите?
— Я никогда никуда не просыпаю и не опаздываю, — спокойно возразил Бунин.
Накануне этого утренника Иван Алексеевич нежданно попал в гости. Местный поэт, содержавший еще и трактир, в числе и других гостей пригласил Бунина «на чай».
Вот в этом веселом заведении, заедая красное вино свежим сыром, он проторчал далеко за полночь. Хозяин без конца подливал в бокал Бунина и читал стихи. Стихи были слабые, а вино хорошее.
— Спасибо за угощение, — поднялся он из-за стола. — Мне надо идти. Завтра утром читаю лекцию.
— Запрещаю! — ревел тучный человек в генеральской форме, оказавшийся военным министром Болгарии. — Сейчас же сядьте! Иначе прикажу арестовать вас.
Бунин, вздохнув, вновь усаживался за стол.
«Так и вернулся я домой, — только на рассвете и не совсем трезвый, — а вернувшись, тотчас заснул мертвым сном. И только часов в одиннадцать дня вскочил с постели, с ужасом вспомнив, что… лекция эта должна была начаться в девять утра», — писал позже Бунин.
Он сидел на жесткой, скрипевшей при малейшем движении пружинами, кровати и размышлял: ехать все-таки на лекцию или…
Вдруг кто-то коротко стукнул в дверь. Бунин решил, что это жена, занимавшая такой же крошечный номер против его, через плохо освещенный, давно не мытый коридор.
— Минуту! — крикнул Иван Алексеевич. Он натянул на плечи халат и распахнул дверь. К его удивлению, никого не было. Выглянул в коридор. Тот был пустынным. Лишь чья-то неясная тень — словно привидение, метнулась в боковой проход.
Не закрывая на ключ номер, Бунин постучал к жене. Она еще лежала в постели, читая французскую книгу.
— Разве ты дома? — с изумлением проговорила Вера Николаевна. — А как же лекция?
— Не знаю, что со мной случилось. — Он в недоумении развел руки. — Отродясь такого не было — куда-то проспать… Ах, как неудобно, право!
— Что бог не делает, все к лучшему! — успокоила его жена. — Проживем без этого гонорара.
Бунин ласково улыбнулся:
— Как у тебя, мой ангел, все легко! Ну, тогда марш-марш завтракать. Я пошел одеваться.
Он шагнул в коридор, и кровь похолодела от ужаса: дверь в его номер была приоткрыта, и он сразу заметил, что все вещи его раскиданы по полу: рубашки, исподнее, носки… Чемодан, в котором хранилось все самое ценное, в том числе и сумочка с драгоценностями, был раскрыт и дотла ограблен.
Он стоял среди этого разорения, бессмысленно повторяя:
— Что это, что это?
Ему казалось, что весь этот ужас ему снится и что вот-вот он пробудится, и все опять станет хорошо. Но нет, беда свершилась въяве. Он запишет в дневник: «Мы оказались уже вполне нищими, в положении совершенно отчаянном… На полу было разбросано только то, что не имело никакой ценности…»
Секретарь Бунина А. В. Бахрах (о нем нам предстоит еще говорить), знавший Ивана Алексеевича с двадцатых годов, утверждает: всю жизнь писатель не мог отделаться от мысли, что это воровство было кем-то спланировано. Но загадочность ситуации в том, что в отеле Бунин был далеко не самым богатым. Так почему же жертвой грабителей стал именно он? Ответа на этот вопрос нет…
Но не случись этой истории, могла бы быть другая — еще более страшная. Почти в тот же момент, когда обнаружилась кража, Бунину сообщили: за минуту перед началом лекции, на которую не попал он, под эстрадой взорвалась «адская машина». Несколько человек из первого ряда, где наверняка сидел бы и Бунин, были убиты наповал.
Судьба спасла его, а болгарское правительство за свой счет отправило в вагоне третьего класса в Белград. Когда поезд прибыл в этот город, вагон загнали на запасные пути. В этом железнодорожном тупике и жили Бунины, тратя последние гроши, которые подарило болгарское правительство.
«Сербы помогали нам, русским беженцам, только тем, что меняли те «колокольчики» (деникинские тысячерублевки), какие еще были у некоторых из нас, на девятьсот динар каждый, меняя однако только один «колокольчик», — писал Бунин много лет позже. — Делом этим ведал князь Григорий Трубецкой… И вот я пошел к нему и попросил его сделать для меня некоторое исключение, — разменять не один «колокольчик», а два или три, — сославшись на то, что был обокраден в Софии».
Тот посмотрел строго на просителя и сухо спросил:
— Вы, говорят, академик?
Кровь бросилась в голову, но Бунин сдержал себя:
— Так точно!
— А из какой именно вы академии?
Это было настоящим издевательством.
— Я не верю, князь, — сказал Иван Алексеевич, — что вы никогда ничего не слыхали обо мне.
Трубецкой залился краской и резко отчеканил:
— Все же никакого исключения я для вас не сделаю. Имею честь кланяться.
Бунин вышел на улицу, с трудом соображая: «Как быть? Что делать?» Вновь возвращаться в Софию, в этот страшный отель, переполненный тифозными больными?
Из окна посольства, где размещался Трубецкой, вдруг раздался крик:
— Господин Бунин!
В окне виделся русский консул. Он продолжал:
— Только что из Парижа пришла телеграмма. Она вас касается. Госпожа Цетлин выхлопотала для вас визу во Францию и еще прислала тысячу французских франков.
28 марта 1920 года, испив «несказанную чашу мучений», Бунин прибыл в Париж. В городе на Сене было яркое весеннее солнце, почти не замутненное облаками, которые в это время года порой приносятся ветром с океана, удивительно вкусный и дешевый хлеб, множество русских и шумные улицы, со скрипом тормозов, цоканьем копыт и блеском витрин.
Бунин долго с платоническим интересом изучал их содержимое: шелковые галстуки, хрустальные флаконы, мягкое нижнее белье, модные костюмы и платья, десятки сортов колбасы, розовые окорока от Феликса Потена и бриллиантовые ожерелья в зеркальных окнах Картье.
Хотелось идти осматривать Лувр, а пошел в дом № 77 по рю де-Греннель, в русское посольство к Кандаурову и князю Кугушеву — за видом на жительство, хотя, собственно говоря, жить было негде.
В посольстве принимали согласно живой очереди, которая была чуть короче, чем до площади Согласия. Все просили как милостыни разрешения жить
Талантливая писательница-сатирик (и единственная, пожалуй, женщина в этом жанре), Надежда Тэффи, уже получившая «вид», опубликовала заметку:
Мария Самойловна встречала Буниных на Лионском вокзале. Наобнимавшись с Верой Николаевной, подставив для поцелуев холеную кисть с крупным, чистой воды бриллиантом Ивану Алексеевичу, она повела их к авто, которое стояло у вокзального подъезда. Извергнув из стального нутра струю ядовитого дыма, авто понесло их на рю де ла Фэзандри. В доме номер 118 находилась квартира Цетлиных, которую они занимали уже много лет и которая потрясла своим невиданным комфортом Веру Николаевну: двумя туалетными комнатами и тремя ванными! Буниным отвели небольшую комнату.
— Моя родина там, — говорила Мария Самойловна, изящным движением поднося к губам чашечку кофе, — где мне хорошо. Я не ностальгирую!
Иначе рассуждал Толстой, который в первый же вечер пришел к Буниным:
— Иван, скажу по чести, мне здесь противно! Живем материально неплохо, за весь свой век так не жил. Только вот деньги куда-то моментально исчезают, черт их знает! Я, на всякий случай, накупил себе белья, ботинок, три пиджачных костюма, смокинг, два пальто… Шляпы у меня тоже превосходные, на все сезоны. Но все равно не лежит душа к этой самой Европе.
Да и Наташа, — он кивнул на жену, сидевшую в уголке с Верой Николаевной, — все скучает по дому.
— Вот кончатся наши франки, — отозвалась Наташа, — и будем ходить голодными и оборванными. Вот увидишь!
Наташа писала стихи, талантливостью которых восхищался требовательный Бунин, и имела очаровательную внешность. Толстой был ее вторым мужем.
Этот разговор с Толстыми поверг Ивана Алексеевича в глубокие раздумья.
Четвертого апреля Вера Николаевна продолжила записи в дневник. Вот некоторые из них:
«Неделя в Париже. Понемногу прихожу в себя, хотя усталость еще дает себя чувствовать. Париж нравится… Устроены превосходно. Хозяева предупредительны, приятны и легки, и с физической стороны желать ничего не приходится, а с нравственной — тяжело. Нет почти никаких надежд на то, чтобы устроиться в Париже. Вероятно, придется возвращаться в Софию. За эту неделю я почти не видела Парижа, но зато видела много русских. Только прислуга напоминает, что мы не в России…
Толстые здесь, очень поправились. Живут отлично, хотя он все время на краю краха. Но они бодры, не унывают. Он пишет роман. Многое очень талантливо, но в нем «горе от ума». Хочется символа, значительности, а это все дело портит. Это все от лукавого. Все хочется — лучше всех, сильнее всех, первое место занять… Было чтение. Народу было много. Всем роман понравился. Успех очевидный…
Был Шполянский… Уверяет, что в Софию нам возвращаться не придется».
Роман А. Н. Толстого — «Хождение по мукам». Критические замечания в адрес его автора сделаны, можно не сомневаться, с голоса Ивана Алексеевича. Вообще, в дневниках Веры Николаевны многое навеяно высказываниями ее мужа. Не случайно в письмах Бунина, в его дневниках мы находим немало фраз, почти дословно повторенных Верой Николаевной. Но в этой «несамостоятельности» для нас много ценного, как ценно все, что относится к великому писателю.