Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953

26 декабря Иван Алексеевич посетил Сербское консульство. Заплатил 10 франков и ушел с двумя визами в Белград.

Консул, который Бунина не читал, говорил ему на прощание:

— Белград переполнен беженцами. Есть случаи заболевания сыпным тифом. Но я буду рад, если вы, господин писатель, у нас сумеете устроиться.

Немного утешил Нилус — верный друг, который до самой своей кончины в сорок третьем году будет разделять «общую территорию» с бунинской квартирой в Париже, — его жилье на той же лестничной площадке, что и Ивана Алексеевича. Нилус приволок два чайника того самого красного вина, которым угощать должны тех, кто не имеет претензий в случае их потопления. Отметили его отплытие в Варну.

Истощавшие, изголодавшиеся люди пили бокал за бокалом.

«Ян возбудился, хорошо говорил о том, что он не может жить в новом мире, что он принадлежит к старому миру, к миру Гончарова, Толстого, Москвы, Петербурга, — записала в дневник Вера Николаевна. — Что поэзия только там, а в новом мире он не улавливает ее. Когда он говорил, то на глазах у него блестели слезы. Ни социализма, ни коллектива он воспринять не может, все это чуждо ему. Близко ему индивидуальное восприятие мира. Потом он иллюстрировал:

— Я признавал мир, где есть I, II, III классы. Едешь в заграничном экспрессе по швейцарским горам, мимо озер к морю. Утро. Выходишь из купе в коридор, в открытую дверь видишь лежит женщина, на плечах у нее клетчатый плед. Какой-то особенный запах. Во всем чувствуется культура. Все это очень трудно выразить. А теперь ничего этого нет. Никогда я не примирюсь с тем, что разрушена Россия, что из сильного государства она превратилась в слабейшее. Я никогда не думал, что могу так остро чувствовать».

Он предчувствовал разлуку с Россией, и это угнетало его. Накануне описанной вечеринки Иван Алексеевич сказал Вере Николаевне:

— Боже, как тяжело! Мы отправляемся в изгнание, и кто знает, вернемся ли? И куда ехать? В Париж? Очень не хочется…

Вера Николаевна 26 декабря отметила в дневнике: «Я почти отказалась от мысли ехать в Париж. И холодно, и голодно, и, вероятно, отношение к нам будет высокомерное…»

Через день Бунин сильно простудился и с повышенной температурой слег в постель.

Пришло письмо от доктора И. С. Назарова, бывшего жителя Одессы, нынче имевшего большую практику в Константинополе. Он писал о тех ужасных бедствиях, которым подвергаются русские на берегах Босфора.

Назаров умрет в Константинополе в 1927 году. Его сын уедет в США. В послевоенные годы он будет организовывать Бунину материальную помощь. Письма Ивана Алексеевича к обоим Назаровым в конце концов попадут к автору этой книги. Некоторые из них мы своевременно приведем.

Первое послание датировано 20 января 1920 года (по ошибке указан 1919 год). Письмо, собственно, писал Е. И. Буковецкий, а Иван Алексеевич сделал всего лишь небольшую приписку.

Итак, рукой Буковецкого: «Дорогой Иван Степанович. Завтра сестра вашей супруги повезет наши письма к вам в Константинополь, к счастливому человеку, уже пережившему давно момент нерешительности — ехать или не ехать, неопределенность положения… в чужой стране и даже, как до нас дошли слухи, получившему признание в своих знаниях и талантах не только от средней и высшей публики, но и от двора падишаха. Я очень порадовался вашим успехам, хотя чем больше будет у вас славы на Босфоре, тем меньше надежды увидеть вас на Княжеской улице.

П. Нилус уехал… в Варну с писателем Федоровым и еще 2 или 3 лицами. Они составят как бы миссию в Софию для информирования болгар о русских делах. Бунин до сих пор в Одессе, имеет паспорт со всевозможными визами, но медлит еще с отъездом.

Про остальных ваших знакомых: Васьковский собрался в Польшу. Польское подданство приобрести очень легко. Вообще, скверное время переживаем. Опять самые невероятные слухи. И иной раз хотя знаешь наверное, что слухи ложные, но почти веришь им некоторое время — нельзя же быть в бедственном состоянии долгое время.

Воскресники давным-давно прекратились. Редко собираемся при случайных обстоятельствах. Так что присланный вами коньяк и папиросы ждут. От себя и друзей благодарю за память и желание доставить нам удовольствие. Я пока не собираюсь никуда ехать, но если вы выхлопочете мне звание художника при гареме какого-нибудь принца, я приеду к вам. Жму вашу руку, ваш Евг. Буковецкий».

Далее рукой Бунина:

«Дорогой Иван Степанович, ничего не могу вам написать, — так чувствую себя отвратительно, так все ужасно. Стремимся уехать из Одессы, пока хотел бы в Сербию. Как поедем — на Варну или через Константинополь — еще неизвестно. Если через Константинополь, буду рад обнять вас. Дай вам бог всего хорошего. Ваш Ив. Бунин». * * *

Бунин действительно медлил…

20 января, в день, когда писалось вышеприведенное письмо, от одесского причала отошел полуобугленный (после пожара) пароход «Дюмон д'Юрвиль». На нем разместилась та самая «группа литераторов», которая вытрясала из французского консула Готье визы «на выезд и въезд». Среди отплывших были Я. Б. Полонский, А. П. Шполянский (Дон-Аминадо), известный художник-карикатурист Ремизов (Ре-Ми), журналист Василевский (He-Буква). Последнего сопровождали сразу две жены: с одной он недавно развелся, с другой — недавно сошелся. Одну он разместил на носу, другую на корме.

К большому удовольствию пассажиров, он то и дело перебегал с кормы на нос и с носа на корму, норовя угодить каждой из жен.

На этом пароходе мог плыть и Бунин. Но он решил еще выждать. 31 января Вера Николаевна записала в дневник: «Я уже жалею, что не уехали мы на Дервиле (т. е. на «Дюмон д'Юрвиле». — В. Л.) вместе со Шполянским и другими журналистами… В комнате у нас так холодно, что я сижу в двух платьях и пальто, поверх чулок шерстяные носки, башмаки, гетры и галоши, и все кажется, что ноги стоят во льду…»

Наконец, под влиянием жены, друзей и обстоятельств, Бунин принял окончательное решение — уезжать. «На сердце очень тяжело, — писала в дневник Вера Николаевна 2 февраля. — Итак, мы становимся эмигрантами. И на сколько лет? Рухнули все надежды и надежда увидеться с нашими. Как все повалилось…»

В ночь с пятого на шестое февраля 1920 года, последнюю ночь перед посадкой на пароход, Бунины долго не ложились спать. Горестные чувства переполняли их.

— Ты пойми, Вера! — говорил Иван Алексеевич. — Все мои предки, весь род веками был связан с русской землей — с пятнадцатого столетия, как некий «муж знатный» Симеон Бунковский выехал из Польши к великому князю Василию Васильевичу. Правнук его Александр Бунин убит под Казанью. Стольник Козьма Бунин жалован за службу и храбрость на поместья грамотой. Многие из нашего рода служили в самых высоких чинах. Род этот дал — ты помнишь, Вера, прекрасную поэтессу начала прошлого века Анну Бунину и поэта Василия Жуковского.

Да и я русской земли, кажется, не посрамил. Служил ей честно и правдиво, сколько бог разуму отпустил — все отдавал нашему народу. Так за что же меня так! — Он обхватил голову руками и со стоном повалился на постель лицом вниз. — Провались в тартары все эти Троцкие и Зиновьевы, растоптавшие мою землю!

…На следующий день, в четыре часа пополудни, простившись с хозяином своим Буковецким, выйдя через парадные двери, до того долго не растворявшиеся, Бунины направились к причалу. Нетрезвый мужичок, подрядившийся за пятьсот керенок, толкал тележку с их пожитками.

Они делали последние шаги по родной земле.

Недалеко от порта ухали взрывы — это наступала Красная Армия.