Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953

ГЛАВА V

Над Одессой вновь сгущались тучи контрреволюционных сил. Рассказывали, что в Черниговской губернии орудует атаман под кличкой Ангел. Его шайка особенно жестоко преследовала большевиков. Южнее Чернигова рекой лилась кровь от банд батьки Махно. Его вояки гоняли бешеных лошадей, впряженных в телеги, строчили из пулеметов и убивали всех без разбора: пленных, интеллигентов, крестьян. Так продолжалось до августа 1921 года, пока их бравый предводитель не сбежал в Румынию. Оттуда он перебрался в Париж, сапожничал и в качестве плотника одного из театров мирно стучал молотком. Западноевропейским образом жизни он явно тяготился.

25 августа деникинские войска овладели Одессой. В тот же день Вера Николаевна записала в дневник: «Мы решили уехать из Одессы, при первой возможности, но куда — еще не знаем. Власть еще не укрепилась. Нужно подождать, оглядеться. Жутко пускаться теперь куда-либо, но нельзя же вторую зиму проводить в этом милом городе».

Спустя шесть дней новая запись: «Надежда попасть этой осенью в Москву у меня пропала. Как у меня болит сердце за оставшихся там…»

18 сентября к Буниным заглянул знакомый по фамилии Кипен. Иван Алексеевич говорил, что русский народ — интернационалист. Кипен возражал. «Ему все кажется, что ненависть к евреям у класса, у (белой) власти, тогда как она у… простонародья, которое рассуждает так: революцией кто занимался главным образом? — евреи. Спекуляцией кто? — евреи. Значит, все зло от евреев. И попробуй, разубедить их…» (Дневниковая запись Веры Николаевны.)

Вечером того же, 18 сентября в комнату Веры Николаевны кто-то постучался. Она открыла дверь и увидала военного, с красивыми густыми усами и обильной плешью. Щелкнув каблуками, военный представился:

— Пуришкевич, Владимир Митрофанович! Могу я видеть господина Бунина?

— Проходите, Иван Алексеевич скоро, вероятно, вернется!

Бессарабский помещик, монархист и один из основателей «Союза русского народа», один из участников убийства Распутина, депутат трех Государственных дум, шагнул в комнату.

— Я давно мечтал познакомиться с замечательным русским писателем. И вот, временно находясь в этом городе…

— Располагайтесь, как дома! Чай подать? Анюта, приготовь…

Пуришкевич поднял руку:

— Спасибо, но не надо! Мне некогда. Я хотел выяснить взгляды господина Бунина на некоторые основополагающие вопросы современности. Передайте ему нашу партийную программу. — Владимир Митрофанович протянул жидкую брошюрку. — В ней два главных пункта — конституционная монархия и против евреев. Я надеюсь, он будет нам сочувствовать.

Вера Николаевна удивилась:

— Но Иван Алексеевич не антисемит! Да, кроме того, он человек не партийный.

— Теперь все должны быть партийцы!

— Он всего лишь поэт! Он чужд всему остальному…

— Очень, очень жаль. — Пуришкевич жестко посмотрел на Веру Николаевну. — А мне сообщили, что он желает вступить в «Союз русского народа». Поэтому я и пришел… Что ж! Верните программу.

Он повернулся и быстро вышел. Ровесник Бунина, он погибнет на следующий год.

Вскоре пришел Бунин. Узнав о визитере, он пожал плечами:

— Зачем я понадобился Пуришкевичу? Если рождался когда-либо человек, далекий от всяческих групп, группировок и политических течений, то это — я. Лишь одного хочу в жизни — спокойно и свободно работать. А вот этого как раз я и лишен теперь…

Помолчав, с тоской произнес:

— Голова кругом идет! Что дальше делать, как жить — ума не приложу. Бывает, жалею, что из Москвы уехал. Там все-таки наш дом, да о Юлии сердце изошлось. Но как не уехать? Эти идеи всемирного братства и равенства вовсе не по мне. Скажи большевики нашему дворнику, что он мне брат — так он и сам смеяться начнет: «Куда с нашим рылом в калашный ряд? Они — дворяне, академик, а я хрестик заместо подписи ставлю». Такого равенства, слава богу, никогда не будет. А если будет — свет погубит.

И вдруг с каким-то изумлением добавил:

— Но что удивительно: когда жил и в России по-человечески, постоянно тянуло путешествовать. Весь мир с тобою, Вера, объехали… А теперь, когда жизнь хуже собачьей стала, не могу Россию покинуть. Капитаны вместе с кораблем на дно идут. Теперь это хорошо понимаю.

Боюсь, Вера, ох боюсь, — Бунин понизил голос до шепота. — Коли уедем, то уже никогда нам России не видать. Чует беду сердце. Господи, научи, что делать?

Весь мир стронулся с места. Все перемешалось, ничего не понять, не разобрать. Самые мудрые оказывались в дураках, а задним числом легко правду высчитывать. * * *

Через французское консульство получили письмо из Парижа — от Цетлин. Она взахлеб хвалилась своей новой жизнью. И вновь повторяла: ждем к себе, пока не пропали вы в этой ужасной России от голода, большевиков, тифа или ножа какого-нибудь экспроприатора.

— Ян, чего мы ждем? — решилась наконец сказать свою заветную мысль Вера Николаевна. — Давай уедем, скроемся на самое короткое время. — Тяжелые слезы катились из ее глаз.

Бунин молчал.

Вера Николаевна, взяв его руку и нежно ее поглаживая, говорила:

— Я прошу тебя… Я так устала от страха, от голода! Зима пройдет, и мы вернемся домой, в Россию.

Бунин не отвечал.

— Шполянский уезжает, Овсянико-Куликовский и Кондаков хлопочут о визе в Сербию, у Полонских уже есть виза, и они едут в Париж, Толстой давным-давно уехал, говорят, он сейчас в Париже, хорошо устроился, — убеждала Вера Николаевна. — Вчера ночью на Преображенской какие-то бандиты опять несколько интеллигентных семей вырезали. Почему ты молчишь?

Наконец он сказал:

— Если станет совсем невмоготу, я обещаю тебе, Вера, мы тогда уедем. Давай пока все-таки подождем! Я не хочу стать эмигрантом. Для меня в этом много унизительного. Я слишком русский, чтобы бежать со своей земли.

Она поняла, что спорить бесполезно. Лишь в ее дневнике появлялись новые записи:

«Известия о Махно: взяты Бердянск, Мелитополь и Александровск. Вырезывается вся интеллигенция» (14 октября).

«Вчера была у нас Ольга Леонардовна Книппер[1]. Странное впечатление производит она: очень мила, приветлива, говорит умно, но чувствуется, что у нее за душой ничего нет, точно дом без фундамента, ни подвалов с хорошим вином, ни погребов с провизией тут не найдешь. Большевики к ним предупредительны, у нее поэтому не то отношение к ним, какое у всех нас… Шаляпин на «ты» с Троцким и Лениным, кутит с комиссарами. Луначарский приезжал в Художественный театр и говорил речь — «очень красивую, но бессодержательную, он необыкновенный оратор».

«Электричества опять нет» (10 ноября).

«Ян сказал с большой грустью: «Бедные наши, едва ли они переживут эту зиму. Неужели мы так с ними и не увидимся? Я не верю в это» (13 ноября).

«Немцы отказались подписать мирный договор. Во Франции мобилизация, это грозит большими осложнениями. О немецкой ориентации слухи все упорнее и упорнее.

В Ростове напечатано в газетах, что на днях будет опубликован акт исторической важности. Деникин — Верховный правитель, а Врангель — Главнокомандующий.

Колчак второй раз разбит (слухи)…» (11 декабря).

«Уже декабрь (по старому стилю — 2, по новому — 15 декабря. — В. Л.). В комнатах холодно… Мы опять как на иголках. Каждую минуту, может быть, придется сорваться с места. Но куда бежать? Трудно даже представить. Курс нашего рубля так низок, что куда же мы можем сунуться? Везде зима, холод. Правда, нас трудно теперь чем-либо напугать — мы знаем, что такое холод, что такое голод, но все переносится легче у себя дома…»

Дома — значит в России.

В эти же дни «группа ученых и литераторов» в очередной раз направилась к французскому консулу по фамилии Готье.

Консул обожал Россию, изучал ее историю по Леклерку. читал в подлинниках Толстого, Тургенева и Бунина (который ему очень нравился) и гордился тем, что знал наизусть кое-что из Пушкина.

Литераторы и ученые вновь прослушали отрывок из «Евгения Онегина» «Мой дядя самых честных правил…», после чего насели на Готье и наконец уломали. Но — с условиями:

— предъявить паспорта, справки о прививках, а также расписки, что в случае кораблекрушения утонувшие никаких претензий к французскому правительству иметь не будут.

За эти документы было обещано:

— бесплатно доставить по воде литераторов вместе с учеными до Константинополя и выдать по одному литру ординарного красного вина на душу.

Из Парижа от Толстого пришли сердечные письма:

«Мне было очень тяжело тогда (в апреле) расставаться с Вами. Час был тяжелый. Но тогда точно ветер подхватил нас, и опомнились мы нескоро, уже на пароходе. Что было перетерплено — не рассказать. Спали мы с детьми в сыром трюме рядом с тифозными, и по нас ползали вши. Два месяца сидели на собачьем острову в Мраморном море. Место было красивое, но денег не было. Три недели ехали мы (потом) в каюте, которая каждый день затоплялась водой из солдатской портомойни, но зато все это искупилось пребыванием здесь (во Франции). Здесь так хорошо, что было бы совсем хорошо, если бы не сознание, что родные наши и друзья в это время там мучаются».

В другом письме он сообщал:

«Милый Иван Алексеевич, князь Георгий Евгеньевич Львов (бывший глава Временного правительства, он сейчас в Париже) говорил со мной о Вас, спрашивал, где Вы и нельзя ли Вам предложить эвакуироваться в Париж. Я сказал, что Вы, по всей вероятности, согласились бы, если бы Вам был гарантирован минимум для жизни вдвоем. Я думаю, милый Иван Алексеевич, что Вам было бы сейчас благоразумно решиться на эту эвакуацию. Минимум Вам будет гарантирован, кроме того, к Вашим услугам журнал «Грядущая Россия» (начавший выходить в Париже), затем одно огромное издание, куда я приглашен редактором, кроме того, издания Ваших книг по-русски, немецки и английски. Самое же главное, что Вы будете в благодатной и мирной стране, где чудесное красное вино и все, все в изобилии. Если Вы приедете или известите заранее о Вашем приезде, то я сниму виллу под Парижем в Сен-Клу или в Севре с тем расчетом, чтобы Вы с Верой Николаевной поселились у нас. Будет очень, очень хорошо…»

В первом письме были еще такие строки: «Пришлите, Иван Алексеевич, мне Ваши книги и разрешение для перевода рассказов на французский язык. Ваши интересы я буду блюсти и деньги высылать честно, то есть не зажиливать. В Париже Вас очень хотят переводить, а книг нет… Все это время работаю над романом, листов в 18–20. Написано — одна треть. Кроме того, подрабатываю на стороне и честно и похабно — сценарий… Франция — удивительная, прекрасная страна, с устоями, с доброй стариной, обжилой(! — Д.Т.) дом. Большевиков здесь быть не может, что бы ни говорили…»

Письма эти обнадеживали. По просьбе Веры Николаевны «группа литераторов» выхлопотала для Буниных визы на Константинополь и Варну.

«Ехать нам не миновать, но когда и куда поедем, знает один бог. Проектов много», — писала в дневник Вера Николаевна.

Много проектов бывает тогда, когда нет одного надежного. Но в Париже были все-таки готовые помочь им Толстой и Цетлин.

Бунин писал Цетлин: «Если я и приеду в Париж или еще куда, то вовсе не собираюсь жить на чьем-либо иждивении». «Золотых запасов», спрятанных на печке в доме Буковецкого, им вполне хватило бы на первое время — года на два.