Новейшая история еврейского народа. От французской революции до наших дней. Том 1

§ 20. Наполеон и евреи; декрет 1806 года

Новая сила, вторгшаяся в жизнь Европы, одновременно разрушавшая и созидавшая, сочетавшая произвол деспотизма со свободой революции, — эта буйная сила задела и еврейский народ. Как для всей Европы, Наполеон I явился и для евреев одновременно поработителем и освободителем, гением зла и добра; низость и величие сочетались в отношениях покорителя мира к нации, которую мир не мог покорить.

Первая встреча Бонапарта с евреями произошла на древней родине их, во время сказочного похода славолюбивого генерала в Сирию и Египет. После взятия Газы и Яффы (февраль—март 1799 г.), стоявший у ворот Иерусалима Бонапарт обнародовал воззвание к азиатским и африканским евреям, в котором предлагал им оказывать помощь французскому войску, обещая восстановить древний Иерусалим. То был политический маневр, попытка приобрести в лице восточных евреев доброжелательных посредников при покорении палестинских городов. Евреи не откликнулись на зов Бонапарта и остались верными турецкому правительству. Слухи о жестокостях французских войск побудили евреев Иерусалима принять горячее участие в приготовлениях к обороне города. Фантастический план покорения Азии не осуществился, и Бонапарт вернулся на Запад, чтобы приручить Францию ударом 18 Брюмера, а затем покорить Европу.

Мысль об устройстве евреев в современном государстве впервые привлекла внимание Бонапарта, как первого консула, когда заключение конкордата с Папою (1801) поставило на очередь вопрос об организации религиозных культов во Франции. Желая установить и отношения еврейского культа к государству, первый консул поручил министру исповеданий Порталису составить доклад по этому вопросу. Доклад был изготовлен и прочитан в заседании Законодательного корпуса (5 апр. 1802 г.), но в нем, вместо проекта устройства духовных дел еврейских граждан, оказались доводы относительно трудности проведения такого проекта. «Заботясь об организации различных исповеданий, — писал Порталис, — правительство не упускало из виду и еврейскую религию: наравне с другими она должна пользоваться свободою, установленною нашими законами. Но евреи представляют собою не столько исповедание, сколько народ (forment bien moins ипе religion qu’un peuple); они живут среди всех наций, не смешиваясь с ними. Правительство обязано было принять во внимание вечность этого народа, который дошел до нашего времени сквозь перевороты и крушения веков, который в области своего культа и духовного устройства обладает одною из величайших привилегий, имея своим законодателем самого Бога». В этой тираде уже сказалась позднейшая двойственность наполеоновского правительства в еврейском вопросе: с одной стороны — исторические комплименты стойкости еврейства, а с другой — опасение, что такая стойкая нация не сможет приспособиться к строю французской государственности, т. е. сохранит и впредь свою историческую стойкость. Вследствие таких опасений решение вопроса о внутренней организации еврейства было отложено.

Императору пришлось довершить то, что предпринял первый консул; на в основе этого нового дела лежало уже больше опасений и подозрений, чем уважения к «вечности еврейского народа». Совершенно незнакомый с еврейскою жизнью, Наполеон составил себе понятие о ней по мимолетным впечатлениям во время военных походов, по частным жалобам или официальным донесениям. В походах он не замечал еврейских солдат среди пестрой, разноплеменной армии, нивелированной мундиром, тем более что эти солдаты часто скрывали свое происхождение под военными псевдонимами (§ 19); но зато ему бросались в глаза толпы еврейских маркитантов, следовавших за армией и жадно искавших торговой добычи там, где вождь французов искал добычи военной. Возвращаясь после Аустерлицкого сражения через Страсбург (январь 1806 г.), император выслушал здесь ряд жалоб на эльзасских евреев, которые своими кредитными операциями «закабалили все сельское население края». Христианские жители Страсбурга, издавна охранявшие свою старую «привилегию» недопущения евреев, все еще не могли примириться с актом эмансипации 1791 года и с возникновением равноправной еврейской общины в стенах города, где раньше еврей не имел права переночевать. От Наполеона страсбургские и прочие эльзасские юдофобы ждали того, чего они напрасно добивались в годы революции: недопущение фактического равноправия евреев. Они не обманулись; император обещал рассмотреть жалобы и принять меры.

В Париж Наполеон вернулся в состоянии крайнего раздражения против евреев, с твердой решимостью повоевать с ними, не останавливаясь перед нарушением их равноправия. Он приказал Государственному совету (Conseil d’etat) немедленно обсудить этот вопрос. Докладчиком был назначен известный впоследствии консервативный государственный деятель, граф Моле, тогда еще молодой чиновник, приверженец наполеоновского режима, очень ценимый императором. Когда Моле в своем докладе в секции Государственного совета упомянул о необходимости подчинить евреев исключительным законам, либерально настроенные члены возмутились. Раздались голоса против реакционной попытки воесоздать для евреев старый порядок. В следующем полном заседании совета, состоявшемся под председательством императора (30 апреля 1806 г.), докладчиком выступил представитель либеральной оппозиции Беньо (Beugnot); он произнес горячую речь против проекта ограничения евреев в правах, причем образно выразился, что всякая исключительная мера такого рода была бы «сражением, проигранным на поле справедливости». С оратором было согласно большинство собрания. Но людям закона возразил человек меча. В очень резкой речи Наполеон выразил свое презрение к тем «идеологам», которые жертвуют действительностью ради абстракции», а действительность представлялась ему в ужасном виде. «Правительство, — раздраженно говорил Наполеон, — не может равнодушно видеть, как нация, униженная, опустившаяся, способная на всякие подлости, овладевает двумя прекрасными департаментами старого Эльзаса. Евреев нужно рассматривать как нацию, а не как секту: это — нация в нации... Их нельзя поставить в один разряд с протестантами или католиками; к ним нужно применять не гражданское право, а политическое, ибо они не граждане... Я хочу отнять у евреев, по крайней мере на известный срок, право брать в залог недвижимость. Целые деревни уже экспроприированы евреями: они заняли места прежних феодалов. Это сплошные стаи воронов... Можно было бы запретить им и торговлю, которую они пятнают ростовщичеством, и признать недействительными их прежние сделки, основанные на обмане». В заключение император открыл источник своих сведений о евреях: жалобы христианских жителей Страсбурга и донесение местного префекта.

В соображениях Наполеона, освобожденных от случайных впечатлений, была система: революция дала евреям равноправие как религиозной группе или «секте» внутри французской нации; если же они составляют особую нацию, то к ним, как иностранцам, применим не гражданский, а «политический» кодекс — опасный вывод, ибо политический кодекс Наполеона был в такой же мере плох, в какой его «Code civil» был хорош. На деле, однако, император отказался от последовательности, которая дала бы ему сомнительную славу гонителя евреев. Он спохватился, что в предыдущем заседании Государственного совета он впал в тон юдофобской полемики, и поспешил исправить ошибку. В следующем заседании (7 мая) он отверг крайнее предложение докладчика: изгнать из страны еврейских странствующих торговцев и отдать ростовщиков под надзор судебных трибуналов. «Я далек от мысли, — говорил он, — сделать что-нибудь в ущерб моей славе, что могло бы вызвать осуждение потомства. Было бы слабостью гнать евреев, по проявлением силы будет исправить их». Под исправлением Наполеон подразумевал не только репрессии против вредных сторон еврейской торговли, но и коренное изменение общественного строя евреев. Высказав мысль, что «причиняемое евреями зло проистекает не от отдельных лиц, а из самой конституции этого народа», он тут же заявил о необходимости созвать в Париже еврейские «генеральные штаты». Представители подсудимого народа должны ответить, можно ли исправить дурную «конституцию» еврейства и подчинить ее государственной конституции, или евреи для гражданской жизни непригодны.

Результатом всех этих совещаний был императорский декрет 30 мая 1806 года, состоявший из двух частей. В одной повелевалось приостановить на один год исполнение судебных решений по всем искам еврейских кредиторов к крестьянам в департаментах Нижнего и Верхнего Рейна и в других «немецких» провинциях. Во второй части возвещалось, что к 15 июля 1806 года должно быть созвано в Париже «собрание лиц, исповедующих еврейскую религию и обитающих на французской территории», в числе не менее ста человек, назначаемых префектами из духовных и светеких представителей еврейских общин. Обе части декрета мотивированы во вступлении к нему желанием, с одной стороны, прийти на помощь земледельцам, которых закабаливают ростовщики, а с другой — оживить среди евреев чувства «гражданской морали, которые ослабели у очень значительной части их вследствие долтого пребывания в унизительном состоянии, которое мы, однако, не намерены ни поддерживать, ни возобновить».

Приказ о приостановке взысканий по обязательствам нанес жестокий удар не только интересам частных лиц, между которыми было много неповинных в ростовщичестве, но и самому принципу гражданского равенства, ибо тут наказывались не ростовщики вообще, а ростовщики-евреи. План же созыва еврейских народных представителей, сам по себе грандиозный, был опорочен связью с унизительной репрессией и обидной официальной мотивировкой. Здесь над евреями назначалось следствие; им предстоял допрос, публичный экзамен на звание граждан. Однако еврейское общество во Франции и вне ее было тогда склонно видеть не теневую, будничную сторону декрета, а светлую, парадную. Созыв «еврейского парламента» был сам по себе актом очень внушительным и казался началом новой эры для еврейского народа.

Одновременно с правительственными сферами еврейский вопрос обсуждала и французская печать. Поднявшая голову католическая реакция, идеологом которой был известный Бональд, выступила против самого принципа эмансипации евреев. В статье, опубликованной в феврале 1806 года (в «Mercure de France») Бональд объявляет, что эмансипация евреев была одною из самых фатальных ошибок революции, порожденных философией XVIII века. «Уже давно, — говорит он, — евреи пользуются благоволением философов и вниманием правительств. В основе этих чувств лежат филантропия, индифферентизм ко всем религиям и, может быть, некоторая доля ненависти к христианству. Философия, которой надоело господство в литературе, взяла бразды политического управления во Франции, открыла дорогу всяким проектам усовершенствования человечества и всемирного доброжелательства. Евреи были первым объектом философических страстей Учредительного собрания, которое сломало все преграды религии и политики и провозгласило евреев активными гражданами Франции». Эту ошибку надо исправить теперь, когда евреи воспользовались своей свободой для того, чтобы из состояния унижения подняться до положения «феодалов и могущественных сеньоров в Эльзасе». Бональд приходит к заключению, что «евреи не могут быть и никогда не сделаются, как бы ни старались, гражданами в христианской стране, пока сами не станут христианами». Другой реакционный публицист, некий Пужоль (Poujol) выпустил книгу, в которой требовал отмены эмансипационного декрета 1791 года. Против этого похода темных сил на завоевания революции выступили защитники евреев. Призыв к общей отмене равноправия встревожил сефардов, которых специальные нападки на эльзасцев до сих пор не беспокоили. Образованный купец Исаак Родригес из Бордо выразил свое возмущение по поводу того, что «в XIX веке, под сенью свободной и могущественной Франции, публикуются статьи, направленные к отнятию у евреев гражданских и политических прав, которые предоставлены им не только законами, но и самим разумом». Совпадение юдофобской агитации Бональда с началом обсуждения еврейского вопроса в Государственном совете не было случайным: близкий к придворным кругам реакционер, зная настроение императора, имел в виду повлиять на решение совета. Когда Моле читал свой вышеупомянутый доклад в Государственном совете, либеральные члены указали, что он проникнут идеями «антифилософской партии Фонтана и Бональда». Они знали, откуда дует ветер, но не могли не считаться с тем, что сам император в значительной мере захвачен этим ветром.