Новейшая история еврейского народа. От французской революции до наших дней. Том 1

Из сыновей Моисея Мендельсона остался в еврействе до конца своей долгой жизни старший Иосиф (1770—1848), основатель банкирского дома Мендельсон в Берлине. Младший же его брат и компаньон в банковском деле, Авраам Мендельсон-Бартольди (1776—1835), был евреем только наполовину. В Париже, где он в молодости служил в торговом доме, он проникся модным тогда космополитизмом и вернулся в Германию совершенно равнодушным к еврейству. Женившись на девушке из ассимилированной еврейской семьи, он решил окрестить своих детей, чтобы облегчить им доступ в высшее христианское общество. Вначале тень великого отца удерживала Авраама от этого шага, но потом он поддался доводам своего крещеного шурина, Соломона Бартольди, который писал ему: «Ты говоришь, что имеешь долг по отношению к памяти твоего отца, но наступишь ли ты дурно, если ты своим детям дашь ту религию, которую ты считаешь лучшею для них? Можно оставаться верным преследуемой религии и навязывать ее своим детям как наследие мученичества на всю жизнь, если считаешь эту религию единоспасающей, но если такого убеждения у тебя нет, то поступать так было бы варварством». Авраам должен был согласиться с этим доводом, окрестил своих детей и прибавил к своему фамильному имени немецкое имя Бартольди. Один из его в детстве окрещенных сыновей, Феликс Мендельсон-Бартольди (1809—1847), прославился впоследствии как гениальный композитор, особенно в области религиозной музыки. Старшая сестра Феликса, компонистка Фанни Гензель, получила от отца ко дню своей конфирмации по протестантскому обряду следующее письмо-исповедь:

«Форма, в которой твой законоучитель изложил все это (христианское учение), образовалась исторически и, как все человеческие законы, подвержена изменению. Несколько тысяч лет тому назад господствовала иудейская форма, затем языческая (античная), а ныне господствует христианская форма. Мы, твоя мать и я, воспитаны нашими еврейскими родителями в иудейской вере и, не меряя этой формы, следовали велениям Бога внутри нас и нашей совести. Вас же, тебя и твоих братьев, мы воспитали в христианстве, так как оно стало формою веры наиболее цивилизованных людей...».

В этих словах отразился весь дух эпохи, когда внезапный переход от прежней замкнутости к общению с окружающим миром толкнул многих на полное слияние с этим миром.

Так фатально погиб для еврейства род апостола просвещения. Первое соприкосновение с германской культурой оказалось роковым для образованного еврейского общества. Женщины открыли этот исход из еврейства: они по воспитанию были менее связаны с культурою и традициями своего народа и не могли сопротивляться волшебным чарам романтизма. Рядом с именами Генриетты Герц и Доротеи Мендельсон стоит еще третье имя высоко даровитой женщины, похищенной у еврейской культуры германскою. Рахиль Левин (1771—1833), дочь берлинского ювелира, гораздо глубже и сознательнее усвоила идеологию эпохи «бурных стремлений», чем названные ее подруги. Она находилась всецело во власти индивидуалистического мировоззрения Гете, с которым лично была знакома и произведения которого понимала, как немногие в Германии. Не своей скромной наружностью, а своим острым умом и литературным вкусом привлекала она к себе представителей мыслящего немецкого общества. В ее «салоне-мансарде», в мезонине ее отцовского дома в Берлине, перебывали многие писатели и политические деятели Германии и приезжие знаменитости (например, мадам Сталь). Сама Рахиль мало писала, но обладала искусством вдохновлять других на творческую работу, формировать деятелей в том кружке, где она властвовала над умами. Уже поздно, после ряда сердечных увлечений, Рахиль вышла замуж за своего друга, прусского дипломата и писателя Варнгагена фон Энзе, и приняла крещение (1814). Ее ничто сознательно не связывало с покинутым народом, хотя эта оторванность наводила ее иногда на грустные размышления. «Мне чудится, — писала она, — что в минуту моего появления на свет какое-то неземное существо вонзило мне в сердце следующие слова: будь чуткою, наблюдай жизнь, как способны наблюдать немногие, будь великой и благородной, будь полна вечных дум! — но забыло прибавить: будь еврейкой! И вследствие этого я истекаю кровью в течение всей моей жизни». В жизни Рахили, однако, это болезненное чувство оторванности и душевной раздвоенности очень слабо проявилось: она до конца своих дней жила радостями и горестями немецкого народа, его патриотическими волнениями во время войн с Наполеоном и более всего интересами немецкой литературы, многие представители которой собирались в салоне четы фон Энзе. Только на одре смерти Рахиль снова вспомнила о своем народе, и в состоянии экстаза у нее вырвались слова: «Я с восторгом вспоминаю о своем происхождении, о той цепи истории, которая тянется над далью времен и пространств, соединяя отдаленнейшие воспоминания человечества с событиями наших дней. Я, беженка из Египта, нахожусь здесь и встречаю сочувствие. То, что в течение моей жизни казалось мне величайшим позором, я бы теперь не уступила ни за какую цену».

Не сказалось ли в этих словах позднее раскаяние прозревшей души? Верная ученица литературных пророков Германии, Рахиль была совершенно чужда духу древних пророков своей нации. Вся та общественная среда, откуда черпали свои идеалы Рахиль и ей подобные «новые люди», была пропитана антипатией к еврейству и его духовным ценностям. Воскреситель эллинского эстетизма Гете был по существу своего миросозерцания враждебен этическому иудаизму, и не даром он из идеального общества «прекрасных душ» (в «Вильгельме Мейстере») исключает евреев, «отрицающих самый источник нашей высшей культуры». Политически консервативный, Гете был убежденным противником гражданской эмансипации евреев. Он смотрел на еврейский вопрос с точки зрения своих сородичей, франкфуртских патрициев, которые вели бесславную борьбу против эмансипации (см. выше, § 31). Другой столп тогдашней литературы, философ-националист Фихте, проповедовал культурную юдофобию (в своей книге о французской революции, 1793 г.). В еврействе он видел разбросанное по всей Европе «враждебно настроенное государство, находящееся в состоянии постоянной войны со всеми остальными». Опасно, по его мнению, предоставить гражданские нрава людям, которые признают «совершенно чуждые нам законы нравственности»; «для защиты от евреев нет лучшего средства, как завоевать их обетованную землю и сослать их всех туда». Так думал о евреях, как мы видели, и Шлейермахер, интимный друг и спаситель душ красивых еврейских дам. Новая еврейская интеллигенция, жившая идеалами всех этих властителей дум, иногда сама заражалась презрением к своему народу и часто, подобно Рахили, видела «величайший позор» в принадлежности к нему.

Пошла эпидемия крещений. С верхов общества зараза проникла в средние и низшие слои. Крестились с целью «приобщиться к немецкой культуре», вступить в брак с христианином или христианкой, добиться карьеры и занять выгодное положение в немецком обществе. В упомянутом выше (§ 30) письме к Гарденбергу Давид Фридлендер дает поименный список членов берлинской общины, принявших христианство в течение нескольких лет (1802— 1810): из общего числа 405 семейств «оставили веру отцов» 50 целых семейств или частей их[48]. «А сколько еще, — прибавляет Фридлендер, — остались мне неизвестными! Сколько родителей тайно окрестили своих детей! В провинциальных городах, особенно в Бреславле и Кенигсберге, пропорция (выкрестов) также велика. Если это есть зло — а для еврейства это очень большое зло в смысле моральном и убыточно в финансовом отношении (сокращение общинных податей), — то я считаю своим долгом, даже рискуя быть навязчивым, безбоязненно об этом докладывать вам». Фридлендеру приходилось тогда наблюдать многие случаи беспринципного, распущенного ренегатства. Провинциальная молодежь в Берлине, освободившись от опеки родителей, предавалась веселию и кутежам. Когда старшины еврейской общины, пользуясь своим правом, налагали на гуляк взыскания, «вольнодумцы» грозили, что они примут крещение, и часто приводили угрозу в исполнение, освобождая себя этим от общинной опеки. Видя угрожающие размеры отступничества, берлинские старшины исходатайствовали у властей, чтобы было запрещено детям и слугам принимать крещение без дозволения родителей и хозяев и чтобы иногородние выкресты высылались на родину. Прусское правительство обратило наконец внимание на это чрезмерное обогащение церкви неофитами сомнительного достоинства и решило установить контроль. В 1810 г. королевским рескриптом было запрещено пасторам крестить евреев без письменного свидетельства от местной полиции о серьезности намерений прозелита.

Было бы несправедливо подходить ко всем вышеописанным явлениям с точки зрения узкой морали, как это делают некоторые историки. Нужно понять психологическую и историческую закономерность даже этих крайностей движения, которое в основе представляло собою бунт свободной человеческой личности против тяжелой дисциплины национального коллектива. Ведь то была пора резкого исторического антитезиса против многовекового тезиса «ограждения» и обособления еврейства, который тоже был доведен до уродливых крайностей. А в таких случаях разрушительная сила антитезиса всегда тем мощнее, чем упорнее был в своей косности устарелый тезис. Здесь упрощенный, элементарный гуманизм стоял против национализма, закованного в железный панцирь религиозных законов. Не было еще того синтеза «человека» и «еврея», который явился позднейшим поколениям после ряда роковых блужданий и горьких ошибок. Ведь весна тогда была, весна освободившейся человеческой мысли, вырвавшейся из вековых оков. Лед таял, река разметала свой зимний покров под влиянием весенних лучей, и потекли бурные вешние воды, затопляя берега. Можно ли пенять на этот весенний разлив, как бы разрушителен он ни был? Не будь мрачной средневековой зимы с ее вьюгами и морозами, не было бы этого весеннего половодья, промежуточного между скованною зимнею рекою и тою же рекою, катящею летом свои тихие воды в восстановленных берегах. Вообще само по себе появление антитезиса, как промежуточной стадии между тезисом и синтезом, свидетельствует о здоровом и восприимчивом духовном организме; антитезис становится опасным лишь в том случае, если его функция отрицания длится больше нормального срока, не уступая творческому синтезу.