Новейшая история еврейского народа. От французской революции до наших дней. Том 1

§ 53. Веяния просвещения; «Берлинеры»

Трудно было деяниям западного просвещения проникнуть в это темное царство двоевластия раввинизма и хасидизма. Ведь хасидизм сам претендовал на роль своеобразного просветителя: он нес «просветление» верующей душе, мистический свет, совершенно чуждый свету, исходившему из критикующего ума. Хасидский «ор га’гануз», таинственный ночной огонек, чуял опасность со стороны все обнажающего дневного светила, Разума. В стане хасидских фанатиков одинокий рационалист был бы обречен на гибель. Он мог появиться только среди «миснагидов», но и тут должен был сначала соблюдать осторожность, если не хотел подпасть под раввинский херем. Робко выступали первые деятели просвещения в Литве и Белоруссии, где хасидизм еще занимал оборонительное положение. Они даже не поставили лозунга просвещения на своем знамени, а только требовали терпимости для светских наук, наряду с талмудической.

В белорусском торговом городе Шклове жил в то время богатый меценат Иошуа Цейтлин, наживший капитал от поставок для армии фельдмаршала Екатерины II, Потемкина, во время турецкой кампании. Купив себе имение близ Шклова, Цейтлин устроил там приют для ученых талмудистов, с которыми любил беседовать по вопросам законоведения, так как сам обладал большими познаниями в Талмуде. Среди гостей этого приюта встречались оригинальные люди, стремившиеся совмещать раввинскую науку с изучением математики и естествознания. Ссылаясь на авторитет виленского Гаона, они доказывали, что науки могут быть полезны даже для талмудического знания, как, например, астрономия для календаристики. Шкловский талмудист Барух Шкловер (ок. 1740—1812), или Шик, бывший некоторое время даяном в минском раввинате, поехал за границу, изучил в Лондоне и Берлине медицину и математику и вернулся на родину с определенной миссией: популяризировать на еврейском языке давно забытые запретные науки. Он издал в еврейском переводе «Элементы» Эвклида (1780), учебник тригонометрии («Кене га’мидда», Шклов, 1793), руководство по гигиене («Дерех иешара») и другие книги. В предисловии к переводу Эвклида Барух Шик с негодованием говорит о фанатиках, которые объявляют еретиком всякого, занимающегося светскими науками. По вине таких невежественных людей, говорит Шик, еврейский народ ныне пренебрегает теми науками, которые некогда были украшением наших предков. Живя в цейтлиновском приюте для ученых, Барух Шик устроил там лабораторию для химических опытов, которые, вероятно, казались простонародью какой-то мастерской дьявола.

Судьба забросила на время в этот культурный оазис Белоруссии одного пионера берлинского просвещения, вышеупомянутого Менделя Левина из Сатанова (§ 40). После крушения надежд, связанных с его проектом реформы евреев в Польше, Левин жил на своей подольской родине, в городке Миколаеве, принадлежавшем его покровителю Адаму Чарторыйскому. По-видимому, вслед за князем, другом императора Александра I, Левин приехал в Россию, побывал в Петербурге и в Шклове, где состоял учителем в семье Цейтлина и его петербургского зятя Перетца. Позже он жил попеременно в Подолии и Галиции, где до самой смерти (в Тарнополе в 1826 г.) участвовал в просветительном движении. Эта деятельность проявлялась главным образом в литературе. Еще в 1789 г. появилась в Берлине его книга «Друг Знания» или «Научные Письма» («Мода ла’бина», «Иггерот хохма»), где на хорошем библейском языке излагались сведения из естественных наук и особенно по гигиене. В 1794 г. Левин издал в Жолкиеве перевод популярной книги Тиссо по медицине, которая быстро распространилась в народе; еврейские госпитали покупали ее как руководство для ухода за больными. Позже Левин издал систему житейской морали по Франклину («Хешбом га’нефеш», Лемберг, 1808). Наконец популяризатор наук задумал смелое предприятие: популяризировать Библию путем издания ее в переводе на обиходный еврейский язык Восточной Европы, идиш. Левин по-своему хотел достичь ту же цель, что Мендельсон в своей немецкой Библии: восстановить истинный смысл библейского текста, не затемненный легендарными толкованиями; но у Мендельсона была и другая цель: через перевод Библии на чистый немецкий язык отучить евреев от употребления своего «жаргона», между тем как Левин именно этот народный язык избрал орудием своей пропаганды и тем укреплял его. Ратоборцы просвещения усмотрели в этом измену берлинским заветам[66], и как только появился первый выпуск левинской Библии, содержавший перевод Соломоновых Притчей («Мишле», Тарнополь, 1813), против автора началась литературная кампания. Живший в Бердичеве галицийский писатель Товия Федер, сочинявший книги по библейской грамматике и стихи на обновленном библейском языке, написал резкий памфлет («Кол мехаццим», 1815), в котором обрушился на Левина, профанирующего Священное Писание переводом его на «язык улицы». Памфлет распространился в списках, и друзьям Левина с трудом удалось помешать появлению его в свет (он был напечатан гораздо позже, в 1853 г.). Эта полемика отпугнула Левина от издания дальнейших частей перевода. В последние годы жизни, проведенные в Галиции, он заканчивал на немецком языке систему философии и этики по Канту, которую начал писать еще в молодости, но и эта книга осталась неизданною («Nachlass eines Sonderlings zu Abdera»).

Медленно просачивалось «берлинерство» в некоторые слои польско-русского еврейства. В Варшаве, как мы видели (§ 43), оно выражалось в том, что «новые люди» носили короткое немецкое платье, брили бороду, говорили по-немецки или по-польски. Этот вольный дух был занесен в маленькую еврейскую колонию Петербурга, состоявшую из привилегированных крупных коммерсантов и подрядчиков. Среди них видное место занимала семья вышеупомянутого Абрама Перетца. В доме Перетца жил его учитель Лейб Невахович, уроженец Подолии, проникнутый идеями берлинского просвещения. Во время заседаний правительственного «Комитета по еврейскому вопросу» в Петербурге, к которому был близок и Перетц, Невахович старался расположить в пользу евреев сановников, которые решали их судьбу. В 1803 году опубликовал он брошюру на русском языке (а затем и на еврейском), под заглавием «Вопль дщери иудейской», и посвятил ее министру внутренних дел Кочубею, руководителю «Еврейского комитета». В посвящении выражена основная мысль «Вопля»: преклонение пред «величием» России и скорбь о судьбе соплеменников, не приобщенных к «благоденствию» страны. «Сколько сими предметами (победами и мощью русского государства), — пишет автор, — возвышается душа моя, столько уничтожается она прискорбием моих единоплеменников, отвергаемых от сердец соотчичей их». И на протяжении всей книжки «дщерь иудейская» плачет о том, что ни XVIII век, «век человеколюбия, терпимости и кротости», ни «улыбающаяся весна нынешнего столетия, коего начало увенчано восшествием на престол Александра Милосердного», не устранили исконной вражды к евреям в России. «Иудейское племя осуждено многими умами на презрение. Имя иудей учинилось поносным, презренным, поруганным для детей и скудоумных». Ссылаясь на Мендельсона и Лессинга, автор восклицает: «Вы ищете в человеке иудея! Ищите в иудее человека — и вы, без сомнения, его найдете». Книжка Неваховича кончается скорбным воплем: «Когда сердца всех европейских народов между собою сблизились, народ еврейский еще видит себя презираемым. Я чувствую всю тяжесть сего мучения. Я взываю ко всем чувствительным и сострадательным: за что осуждаете целый мой народ на презрение?.. Так вопияла печальная дщерь Иудейская, отирала слезы, воздыхала и была еще неутешима». Сам автор, однако, скоро утешился: спустя несколько лет после опубликования «Вопля» он, все еще «отвергнутый от сердец соотчичей», нашел магический ключ к этим сердцам: принял крещение, превратился в «Льва Александровича» Неваховича и стал писать нравоучительные русские драмы, нравившиеся невзыскательному вкусу тогдашней публики. Невахович, таким образом, довел свое «берлинерство» до того эффектного конца, который тогда был в моде в самом Берлине, где свирепствовала эпидемия крещений. Его примеру последовал и меценат его, Абрам Перетц, который в войну 1812 года разорился на интендантских поставках. Потомки обоих выкрестов занимали видные посты на русской государственной службе.

Таким образом, в Петербурге повторилось в миниатюре берлинское явление: первое соприкосновение еврейского общества с христианским на почве гражданственности потребовало жертвы с еврейской стороны. В России, однако, это явление осталось единичным. Русскому еврейству предстоял еще длинный и своеобразный путь культурного развития, да и в самом западном еврействе процесс перехода от старого порядка к новому окажется гораздо более сложным, чем в первоначальной его стадии.

ПРИЛОЖЕНИЯ