Новейшая история еврейского народа. От французской революции до наших дней. Том 1

Король удовлетворил просьбу и отдал в этом смысле приказ генерал-директориуму. Последний немедленно предписал еврейским общинам избрать из своей среды уполномоченных, которые представили бы комиссии «пожелания всего еврейства». 17 мая 1787 г. от имени «депутатов всех еврейских колоний прусского государства» поступила обширная записка для «Королевской комиссии по реформе еврейского быта», которая тогда учреждалась при генерал-директориуме. В записке, где перечислены все установленные для евреев правоограничения, депутаты просили, чтобы при выработке проекта реформ комиссия не исходила из сурового «Регламента» 1750 г., а составила бы, при участии еврейских депутатов, план реформ, «основанный на началах терпимости и уважения к человеку».

Ближайшим результатом всех этих ходатайств была только отмена позорного «лейбцоля» для евреев, прусских подданных (1787). Назначенная королем чиновничья комиссия получила от генерал-директориума инструкцию, пропитанную старым духом казарменной регламентации. В этой инструкции (10 дек. 1787) комиссии преподаны следующие указания: «улучшение положения евреев должно находиться в точном соотношении с их полезностью для государства»; ограничения в промыслах должны быть смягчены, ибо нужда толкает евреев на путь недозволенных средств наживы; но с другой стороны, расширение прав евреев без упразднения их «обособленности» может принести государству еще больший вред. Отсюда вывод о необходимости осторожно взвешивать всякое предположение, клонящееся к реформе еврейского быта; правовые облегчения должны вводиться в жизнь с строгой постепенностью, «пока дети и потомки нынешних евреев исправятся вполне или отчасти, на пользу государству и себе самим». После такой инструкции от комиссии, конечно, ничего хорошего нельзя было ожидать. И действительно, после двухлетних совещаний она выработала такой проект «реформы» (1789), что даже смиренные еврейские депутаты возмутились и заявили, что предпочитают уже остаться при старом регламенте... Эта жалкая канцелярская попытка совпала с годом Великой французской революции (см. дальше, § 27).

Позор еврейского бесправия в Пруссии особенно бросался в глаза в последней четверти XVIII века, когда оно оказалось в резком противоречии с культурным обновлением еврейского общества и просветительным движением эпохи Мендельсона. Сам Мендельсон, прославленный немецкий писатель, прототип Натана Мудрого, был в политическом отношении бесправным «терпимым евреем», жившим в Берлине на правах бухгалтера одной фабрики. Философу только «прощали» его принадлежность к еврейству. Интересную бытовую картину рисует один современник, описывая первую встречу гостившего в Кенигсберге Мендельсона с Кантом (1777). Мендельсон инкогнито явился в аудиторию, где Кант читал лекцию. «Маленький человек, с острой бородкой и порядочным горбом, не обращая внимания на присутствующих, робко, тихими шагами вошел в аудиторию и остановился недалеко от входных дверей. По обыкновению, послышались насмешливые возгласы, перешедшие в шиканье, свист и топание; но к общему изумлению, незнакомец оставался на своем месте, как прикованный, и лицо его выражало ледяное спокойствие. Желая дать ясно понять о своей решимости дождаться профессора, он даже взял свободный стул и уселся на нем. К нему подошли, заговорили — он отвечал кратко и учтиво: он дожидается тут, желая познакомиться с Кантом. Шум прекратился, только когда в зал вошел Кант. Его лекция отвлекла внимание всех в другую область; все были так очарованы, так увлечены потоком новых идей, что забыли о появлении еврея. Но вдруг, по окончании лекции, гость со стремительностью, странно контрастировавшей с его прежней невозмутимостью, пробрался сквозь толпу, направляясь к кафедре. Среди студентов снова послышался презрительный смех, который, однако, тотчас уступил место немому изумлению: Кант, внимательно всмотревшись в незнакомца и услышав от него несколько слов, сердечно пожал ему руку и затем заключил его в свои объятия. По толпе пронесся как бы беглый огонь: «Это Моисей Мендельсон, еврейский философ из Берлина». Благоговейно расступились ученики, образуя шпалеры, когда оба прославленных мудреца, держась за руки, покидали аудиторию».

Презирая евреев вообще, немецкое общество делало исключение для отдельных лиц. Некоторая часть общества находилась под гуманизирующим влиянием драмы Лессинга «Натан Мудрый», появившейся в 1779 г. Еврей в этих кругах уже не отождествлялся с мелким торговцем: в нем иногда видели задатки глубокой интеллектуальной и этической культуры. Вышеупомянутое сочинение Дома также убедило многих в том, что бесправие и гражданское унижение являются главными причинами упадка еврейской массы и ее социальной отчужденности. В высших кругах берлинского общества стал о замечаться сближение между евреями и христианами. Это было не то общение единичных писателей и ценителей литературы, которое происходило раньше в скромной квартире Мендельсона, в кружке Лессинга и Николаи. В 1780-е годы нарождался «берлинский салон», где сходились представители христианской и еврейской аристократии. Еврейская денежная аристократия была новым продуктом тогдашнего экономического строя. Обрекая еврейскую массу на прозябание в мелких промыслах, Фридрих II поощрял крупных еврейских капиталистов в их фабричных, откупных и банкирских предприятиях. Многие евреи Берлина, Кенигсберга и Бреславля разбогатели на подрядах и поставках во время Семилетней войны; откупщики монетного дела (Münzjuden) и банкиры приобрели влияние при дворе; королевские финансы в значительной степени регулировались при их посредничестве. Для таких лиц король делал изъятие из сурового «еврейского регламента», выдавая им «генеральные привилегии» на правах христианских купцов. Так появились привилегированные богатые дома Эфраимов, Ицигов, Майоров и других. В то время как главы этих домов были погружены в свои коммерческие предприятия, их жены и дети, в богато обставленных квартирах, открывали «салоны» по образцу лучших аристократических салонов Берлина, стараясь даже превзойти их роскошью и изяществом. Красивые, образованные еврейки, охваченные порывом сближения с немецким обществом, служили главной приманкой этих салонов. Дома банкиров Эфраима, Когена, Майера, Ицига в Берлине охотно посещались прусскими офицерами, сановниками и дипломатами; здесь завязывались романы с любезными дочерями Израиля, которые готовы были променять свое еврейство на титулы немецкой баронессы или прусской офицерши. Около 1786 г. в Берлине выдвинулся более литературный, интеллигентский салон Генриетты Герц — пышной еврейской красавицы, жены врача Маркуса Герца, ученика Мендельсона. В этот салон случайно попал граф Мирабо, приехавший с дипломатическим поручением в Берлин, и был поражен его блеском. Но настоящий расцвет салона относится к годам французской революции (см. дальше, § 33).

Иллюстрацией тогдашнего отношения берлинского общества к евреям может служить следующий эпизод, рассказанный современником. «В августе 1788 г. в берлинском «Национал-театре» была поставлена драма Шекспира «Венецианский купец». Актер Флек, мастерски игравший роль Шейлока, не решался выступить в этой роли перед публикой, где находилось немало евреев, без предварительных извинений. Пред началом пьесы Флек продекламировал в театре, в виде пролога, сочиненное для этого случая стихотворение, в котором предупреждал, что артисты вовсе не намерены осмеивать со сцены «единоверцев Мендельсона»; они одинаково изображают на сцене добродетели и пороки как христиан, так и евреев, и так же охотно играют «Натана Мудрого», как и «Шейлока»:

Nun das kluge Berlin die Glaubensgenossen des weisen
Mendelssohn höher zu schätzen anfängt; nun wir bei diesem
Volke (dessen Propheten und erste Gesetze wir ehren)
Männer sehen, gleich gross in Wissenschaften und Künsten, —
Wollen wir nun dies Volk durch Spott betrüben?..
Nein, dies wollen wir nicht. Wir schildern auch hübische Christen...
Wir tadeln der Klöster Zwang und Grausamkeit...
Im Nathan dem Weisen spielen die Christen die schlechtere Rolle,
Im Kaufmann Venedigs tun es die Juden...[4]

Современный «летописец» (автор «Анналов евреев в Пруссии») прибавляет, что это слишком предупредительное отношение к евреям не было сочувственно принято публикой, и при следующих представлениях пролог не повторялся. «Справедливо роптали на то, — говорит он, — что евреи хотели создать себе исключительное положение в театре, где выводятся все сословия, каждое в своих комических или серьезных чертах».