Новейшая история еврейского народа. Том 3

§ 1 Начало антисемитской реакции (1879-1881)

Когда после франко-прусской войны был заключен в 1871 году мир между победителями и побежденными, Европа еще не знала, что вместе с тем предрешалась на полвека ее политическая судьба. В этот момент, закрепивший торжество грубой силы, родилась реакция более глубокая, чем реакция, последовавшая за Венским конгрессом 1815 года. Тогда, после французской революции и наполеоновской империи, был создан «Священный союз» монархов против либерально-конституционных стремлений века, но через три десятилетия вешние воды 1848 года снесли эту плотину и в Средней Европе установился, хоть и плохой, конституционный порядок, принесший гражданскую эмансипацию и евреям. Более злокачественною оказалась вторая реакция, зародившаяся вскоре после франко-прусской войны и вполне созревшая к 80-м годам XIX века. Она коренилась в международной вражде, приведшей впоследствии к образованию двух европейских коалиций, тройственного и двойственного союзов, вооруженных с головы до ног и готовых в любой момент броситься друг на друга. В Европе процвел культ милитаризма. Государства стремились превзойти друг друга в умножении своих армий, в изобретении и фабрикации орудий взаимоистребления. Это оправдывалось желанием предупредить новые войны и называлось состоянием «вооруженного мира». Культ Марса рядился в маску пацифизма, но трудно было под этой маской скрыть лик кровожадного бога. Родным братом милитаризма был империализм. Охваченные жаждой колониального могущества, «великие державы» наперерыв гнались за захватом внеевропейских территорий и расширением своей «сферы влияния». Борьба за мировую гегемонию возбуждала взаимную ненависть и готовила кровавую жатву будущего.

Внешней борьбе между государствами соответствовала внутренняя борьба между народами каждого государства, также основанная на праве силы. Усилился режим «национального государства», или государственного национализма, который стремился к слиянию инородцев с господствующей нацией или к угнетению не поддающихся слиянию. Угнетенные же народные меньшинства отвечали на это усилением своего национального фанатизма. Так здоровое национальное чувство вырождалось в шовинизм. К этой борьбе народностей присоединялась борьба классов, борьба между капиталом и трудом, все более обострявшаяся потому, что милитаризм и национальные раздоры отвлекали внимание правительств от широких социальных реформ, которые могли бы спасти государство от страшных потрясений. Так подготовлялись те взрывчатые вещества, которые вызвали в 1914 году катастрофу мировой войны, а затем ужасы гражданской войны, раздробившей восточную половину Европы.

Очагом «второй реакции» была Германия. Победа 1870 года была губительным ядом для страны высокой умственной культуры, увлекшейся культом «бронированного кулака». Объединение разрозненных государств в большую военную империю под главенством Пруссии усилило здесь до крайности принцип национально-государственного унитаризма. Сама идея «государственности» превратилась в какой-то фетиш. Официальный историограф Пруссии Трейчке развивал в своей книге «Политика» мысль о том, что государство есть «личность», для которой «забота о своем могуществе есть высший нравственный закон»; отрицание этого закона есть «хула на Духа Святого». Прежнее обожествление монарха превратилось при конституционном строе в обожествление государства, монархический абсолютизм — в государственный. Всякая общественная группа должна жертвовать своею индивидуальностью ради индивидуальности государственной. Германизм, «немецкий дух» ревниво охранялся от всякого соперничества. На этой почве прусское правительство в лице канцлера Бисмарка затеяло «культурную борьбу» (Kulturkampf) с космополитическою силою католицизма, исповедуемого значительною частью населения. Церковный абсолютизм «непогрешимого» папы Пия IX, ставший на пути имперского абсолютизма, был сокрушен рукою железного канцлера. Майские законы 1873 года сократили культурную автономию католиков. Патриотически настроенные евреи сочувствовали «культуркампфу» и тем навлекли на себя неприязнь католических политиков. Не предвидели они, что железный молот, ковавший государственное единство, больно ударит и по евреям, как ни старались они приобщиться к германскому национальному культу.

Создание Германской империи совпало с окончательным признанием гражданского равноправия евреев, и они считали своим патриотическим долгом поддерживать новый строй. Они старались не уступать коренным немцам в ультрапатриотизме, в служении идолу великодержавия. Многолетний процесс ассимиляции давно уже вытравил в новом поколении еврейское национальное самосознание, заменив его суррогатом религиозного единства, которое, в свою очередь, ослабело после раскола между ортодоксами и реформистами в общинах, где вдобавок увеличивалось число безисповедных (Konfessionsose). Бесформенное и раздробленное внутри, германское еврейство всегда демонстрировало свое национальное единство с немецким народом. С трудом добившись звания Staatsbürger, евреи всех рангов силились доказать, что они достойны этого звания. Вместе с тем они, конечно, старались воспользоваться плодами долгожданной эмансипации. Они устремились в большие города, куда развившийся капитализм вообще привлекал предприимчивых людей. Главным притягательным пунктом был Берлин, где еврейское население за первое десятилетие после эмансипации увеличилось в полтора раза (с 36 000 в 1871 до 54 000 в 1880 г.). Для крупной буржуазии открылось широкое поприще деятельности, когда разбогатевшая от французской контрибуции страна была охвачена горячкою строительства, «грюндерства». Учреждались всевозможные акционерные общества, строились железные дороги, продавались и скупались акции, развилась бешеная биржевая игра, — но в конце концов эта пляска миллионов привела к финансовому краху (1873), разорившему огромную массу владельцев акций в среднем классе. Тогда стали сваливать вину на евреев, которые в этой спекуляции бросались в глаза лишь потому, что они вообще были пропорционально больше представлены в торговом классе (на самом деле среди видных дельцов биржи и грюндерства фигурировало и много христианских имен, даже титулованных). В обществе и консервативной прессе поднялись крики о «золотом интернационале», о мнимом союзе еврейских капиталистов всех стран, представляющем такую же опасность для Германии, как интернационалы черный и красный — католическая церковь и социал-демократия.

Другою причиною недовольства были быстрые успехи евреев на более видных поприщах государственной и общественной деятельности. Образованные евреи, устремившиеся в различные области государственной службы и свободных профессий, часто выдвигались там благодаря своим дарованиям. Особенно бросались они в глаза в политической прессе: наиболее влиятельные либеральные газеты, где часто задевались больные места германской жизни, издавались евреями или имели талантливых сотрудников еврейского происхождения, хотя и совершенно чуждых еврейским интересам («Berliner Tageblatt», «Frankfurter Zeitung» и др.). Это «вторжение» евреев в общественную жизнь вызывало раздражение в различных кругах. Потомки феодалов, аграрии и юнкерство презирали новую денежную аристократию, в которой видное место занимали евреи. Бюрократы были недовольны вторжением еврейских чиновников в канцелярии, хотя никогда германские правительства не пускали их дальше средних ступеней служебной иерархии. Лица же свободных интеллигентных профессий — адвокаты, врачи, профессора, журналисты — испугались конкуренции. В той области, где личная конкуренция переплеталась с партийной политической борьбой, антиеврейские настроения были особенно сильны. «Евреи захватили всю прессу!» — вопили консерваторы всех оттенков, раздраженные популярностью либеральных газет. Реакционные газеты («Kreuzzeitung», католическая «Germania») старались опорочить либеральную прессу как «еврейскую», ненациональную, хотя еврейские либеральные журналисты писали в архипатриотическом духе.

Общественная юдофобия вполне совпадала с тенденциями германского правительства. После разрыва Бисмарка с либеральной партией, раньше помогавшей ему в деле объединения Германии, правительство все более склонялось в сторону феодально-юнкерской реакции, опорою которой был император Вильгельм I. Имперский канцлер, в котором пробудился консерватизм юных дней (том II, § 6), был озлоблен парламентской либерально-прогрессивной оппозицией, где большую роль играли еврейские депутаты Ласкер и Бамбергер. Критика «еврейской» либеральной прессы бесила его. Он думал о способах обуздания евреев, но ему лично как главе правительства было неудобно выступить против эмансипации, которую он сам на Берлинском конгрессе 1878 года отстаивал для Румынии, Болгарии и Сербии. Поэтому Бисмарк мог только радоваться новой юдофобской пропаганде в немецком обществе и оказывал ей неофициальную поддержку. Общественной юдофобией могли теперь прикрыться министры, которые, вопреки основному закону о гражданском равноправии, не назначали еврейских кандидатов на ответственные государственные должности; в таких случаях было готовое оправдание: народ не доверяет еврею-чиновнику или судье. Антиеврейская агитация оказывала правительству еще одну услугу: направляя социальное недовольство против еврейских капиталистов, она отвлекала внимание мелкобуржуазной и части рабочей демократии от социал-демократического движения, с которым Бисмарк боролся путем жестоких репрессий (законы 1878 года).

В этой атмосфере, насыщенной ядом милитаризма и шовинизма, развилась новая разновидность вековечной германской юдофобии, получившая название антисемитизм[1]. Связанная с европейской «второй реакцией» новая вспышка юдофобии проявлялась в формах, сходных с антиеврейским движением 1815-1819 гг., в начале первой реакции (том И, § 2). Тогда на первом плане стоял лозунг «христианского государства», а на втором — национальное государство; теперь места переменились, и боевым лозунгом эпохи стал государственный национализм. Однако старый дух сказался еще в том, что зачинщиком новой антиеврейской кампании явился придворный проповедник Адольф Штеккер, начавший свою агитацию под знаменем религии. Основанная им в 1878 г. в Берлине «Христианско-социальная рабочая партия» (Christich-soziale Arbeiterpartei) имела сначала целью борьбу с социал-демократами. Вдохновляемый консервативными кругами, придворный пастор противопоставлял опасному для них рабочему движению свой «христианский социализм», вытекающий из Евангелия и совместимый со страхом Божиим, преданностью кесарю и политическим смирением. Но рабочие не шли в штеккеровскую партию, и ей пришлось вскоре снять со своей вывески слово «Arbeiter» и называться просто «Христианско-социальной партией». В это название вкладывался теперь новый смысл: необходимо строить социальную жизнь на «христианских началах», которые слабеют под вредным влиянием либерального еврейского общества, а потому нужно вести борьбу с еврейством. Эта проповедь привлекла к Штеккеру совсем иную публику, чем та, на которую он рассчитывал раньше: в новую организацию шли ремесленники, торговцы, приказчики, содержатели ресторанов и пивных лавок — вообще те элементы мещанства, которые унаследовали неприязнь к евреям от средневекового бюргерства с его цехами и гильдиями. Перед этой публикой Штеккер говорил в церквах и народных собраниях о том, что евреи зазнались после получения гражданского равноправия, что они пробираются в верхи общества, приобретают все большее влияние на ход государственной жизни, а это таит в себе великую опасность для германизма. Когда берлинские либеральные газеты осмеяли агитацию придворного пастора, он стал яростно нападать на «еврейскую прессу, развращавшую немецкий народ». Он постоянно внушал слушателям страх перед всемогуществом «еврейского интернационала» и враждебность его к христианскому миру, чтобы тем оправдывать юдофобию. В тоне истинного демагога он говорил: евреи хвастают своей религиозной миссией среди народов, но «где их миссионеры? Не на биржах ли Берлина, Вены и Парижа?». Мысль о наличности 45 000 евреев в Берлине его ужасает: ведь это передовой отряд интернационала, призванного разрушить Германию. Но он не говорил, что нужно делать против этой опасности. Эмиссар придворных реакционеров, он не мог компрометировать своих высоких покровителей вульгарной агитацией, а потому выражался неопределенно, стараясь только пробудить атавизм юдофобии в восприимчивых душах. Так вел он себя в собраниях членов «Христианско-социальной партии»[2], в прусском ландтаге и позже в рейхстаге (он был избран депутатом в ландтаг в 1879 г., а в рейхстаг в 1881 г.). Старый император Вильгельм I и канцлер Бисмарк, несомненно, поощряли агитацию гоф-предигера и следили только за тем, чтобы он не доводил дела до общественного скандала.