Новейшая история еврейского народа. Том 3

§ 2 Попытки самозащиты: отречение от национального еврейства

Как реагировало еврейское общество на первые вспышки антисемитизма? Культурно ассимилированное, лишенное национальнополитической организации, оно имело только плохой суррогат организации в своих «синагогальных общинах» («Synagogengemeinden») большая часть которых была объединена в «Германско-израелитский союз общин» («Deutsch-israelitischer Gemeindebund»). При первых признаках антиеврейского движения союз принял решение бороться против него всеми легальными способами путем подачи жалоб административным и судебным властям на агитаторов, призывающих к преследованиям и погромам. В 1879 году, после появления памфлета Марра, правление «Союза общин», находившееся тогда в Лейпциге (позже оно переместилось в Берлин), обратилось в саксонское министерство юстиции с просьбою принять меры против опасной агитации. В ходатайстве указывалось на возможность применить к агитаторам имперский закон против «общеопасных стремлений социал-демократов», так как Марр и его сподвижники натравливают массу на евреев как капиталистов и движение может направиться против класса имущих вообще. Ходатайство союза осталось без последствий, так как из всех правительств Германии саксонское было издавна наиболее юдофобским. Ни к чему не привело одновременное обращение союза и к князю Бисмарку. Канцлера просили не об официальном воздействии, а только о том, чтобы он «высоким моральным авторитетом своего слова указал путь права и гуманности смятенному и ложно направленному общественному мнению». Бисмарк не удостоил просителей даже прямого ответа, а только поручил начальнику своей канцелярии сообщить, что их «письмо касательно агитации против евреев получено». С явным презрением отнеслось прусское правительство к попыткам еврейской общины в Берлине обратить его внимание на антисемитскую опасность. Три раза (1879— 1880 гг.) обращалось правление общины к министру внутренних дел Эйленбургу с письменным заявлением о необходимости принять меры против «агитации, нарушающей общественное спокойствие», имея в виду безобразное поведение сторонников Штеккера и Марра в столице; но министр не отвечал. Тогда сам председатель правления Магнус отправился к министру для личных объяснений, но получил в канцелярии грубый ответ, что министр не может входить с просителем в объяснения. На новое письменное заявление правления министр наконец ответил, что берлинская община не уполномочена подавать жалобы от имени всех евреев Пруссии, а государственная власть не может препятствовать публичной «критике» существующих религиозных обществ, как, например, в выступлениях «Христианско-социальной партии» (июнь 1880 г.).

При таком отношении со стороны тайных покровителей Штеккера еврейские деятели должны были бы понять, что не хождением по канцеляриям, а открытой политической борьбою еврейство может добиться уважения к своим правам, — но на это не хватило гражданского мужества. Представители германского еврейства решили воздержаться от всякой контрагитации и соблюдать спокойствие, чтобы еще больше не рассердить врагов. В конце 1880 г. «Союз общин» разослал циркуляр: «Как должен еврей держаться по отношению к антисемитскому движению?» То было пастырское увещание, которое должно было убедить всех, что у евреев больше евангельского смирения, чем у ратоборцев «христианского государства». «Как ни больно, — говорилось там, — всякому мыслящему и чувствующему из наших единоверцев видеть, как распространяется вновь искусственно возбужденная религиозная и расовая ненависть, — пусть, однако, не ожесточится сердце его против христианских сограждан, пусть не слабеет его рвение в исполнении своих гражданских обязанностей! Это время испытания, которое учит нас ценить истинных друзей и заступников, должно также приучить нас осмотреться на самих себя». Дальше говорилось о любви к труду, необходимости соблюдать честность в торговле во избежание «chilul haschem», о том, что можно быть «верными немцами» и вместе с тем преданными сынами синагоги, и т. п. Сам по себе призыв к нормализации еврейской хозяйственной жизни путем усиления в ней трудового начала был очень симпатичен, но в связи с призывом к политическому смирению он свидетельствовал о бессилии и некотором сознании своей виновности.

Оставалась еще литературная борьба. Идеологи антисемитизма доказывали, что еврейство есть инородное тело в государственном организме Германии, — нужно было поэтому доказать противное. Это можно было делать 'bona fide, ибо вожди еврейской интеллигенции искренно считали себя немцами по национальности. И вот начались декларации отречения от национального еврейства. Первым выступил с такой декларацией профессор Берлинского университета Мориц Лацарус, бывший председатель реформистских синодов (том II, § 37). В декабре 1879 г., после учреждения «Антисемитской лиги» и появления академического памфлета Трейчке, он выступил в публичном собрании в Берлине с обширным докладом, вскоре напечатанным под заглавием «Что такое национальность?» («Was heisst national?»). Научно-психологическими доводами этот творец теории «Völkerpsychologie» силился доказать, что сущность нации заключается не во внешних признаках происхождения или языка, а в субъективном сознании общности с данной национальной группой. Евреи в Германии, которые и по языку давно стали немцами, сознают себя таковыми в силу духовного влечения. «Мы немцы, и только немцы, когда говорится о категории национальности; мы принадлежим только к одной нации: германской...» Будучи и по языку и по самосознанию немцами, исповедующими иудейскую веру, евреи должны занимать в Германии такое же место, как немцы-католики среди немцев-протестантов. Однако и это решительное отречение от еврейской национальности не произвело надлежащего эффекта. В своей третьей полемической статье в «Preussische Jahrbücher» Трейчке возразил Лацарусу, что протестантство и католичество как ветви христианской религии могут уживаться в германизме, между тем как «иудейство есть национальная религия искони чуждого нам племени». Это был удар не в бровь, а в глаз, и причиненная им боль заставила Лацаруса призадуматься, как это видно из его позднейшей «Этики иудаизма».

Не больший успех имела и брошюра еврейского политика, члена рейхстага Людвига Бамбергера «Германизм и еврейство» («Deutschtum und Judentum», 1880). Автор уже на первой странице выражает свое негодование против тех, которые не оценили «этой удивительной способности (евреев) к ассимиляции, к отречению от своего и воспрятию чужого». Он опасается, что крики антисемитов отпугнут тех, которые еще не подверглись благодетельному процессу онемечения. В нападках Трейчке он видит острие, направленное против либерализма: хотят скомпрометировать леволиберальную партию, где важную роль играет «идеалист» Ласкер, выступающий против «великого реалиста» Бисмарка, и ради этого поднимают еврейский вопрос, пускают в ход идею, что еврей не может вести немецкую политику. Кстати, нужно отметить, что сам Ласкер в этот критический момент совершенно не откликнулся на тревогу еврейства: он, по-видимому, не хотел дать врагам лишний повод умалять его репутацию чисто немецкого политика и поэтому симулировал (ибо в душе, несомненно, страдал от вакханалии антисемитизма) равнодушие к судьбе еврейства (ср. том II, § 36).

Новая «германско-еврейская война» вызвала на арену человека, который в ту пору причислял себя к «нации Канта» и был всецело погружен в переустройство кантовской философии по новой системе. Профессор Марбургского университета Герм ан Коген (1842— 1918), имевший глубокие корни в еврействе по своему воспитанию (он учился в Бреславской теологической семинарии под руководством Греца, 3. Франкеля и Иоэля), почувствовал себя оскорбленным нападками Трейчке на евреев, будто бы портящих чистоту немецкой духовной культуры. В брошюре под заглавием «Признание по еврейскому вопросу» («Ein Bekenntniss in der Judenfrage», Берлин, 1880) Коген выражает свое огорчение по поводу того, что люди, всею душою слившиеся с «нацией Канта», вынуждены теперь формулировать свое еврейское кредо. Он признает вместе с Трейчке моральный примат государства: принадлежность к государству не есть нечто формальное, а внутреннее, религиозное, и поскольку германское государство связано с христианской культурой, «еврейское меньшинство немецкого народа» должно установить известное позитивное отношение к последней. Это вполне совместимо с верностью чистому иудаизму. Этика иудаизма со свойственным ей ригоризмом гармонирует с кантовским категорическим императивом, а иудейская теодицея тесно связана с христианством в его протестантской форме, в основу которой Лютер положил Библию. С немецкой же нацией евреи имеют глубокое духовное родство. «После умственного расцвета еврейства в арабско-испанскую эпоху еврейское племя снова развило универсальную культуру только среди немецкого народа». Здесь сознательно осуществляется «идеал национальной ассимиляции», или амальгамации, и с каждым поколением он будет осуществляться все сознательнее. Этот восторженный гимн немецко-еврейскому единению прерывается гневной филиппикой Когена по адресу своего бывшего учителя Греца. Еврейский историк тогда провинился перед ассимиляторами тем, что в своей «Истории евреев» он резкими отзывами об отрицательных проявлениях христианской и германской культуры дал повод к нападкам Трейчке. Коген причисляет

Греца к «партии палестинцев, не имеющих никаких корней в немецкой культуре», и требует от таких людей, по крайней мере, респекта и пиетета по отношению ко всему, что связано со своеобразием и величием германского духа. Молодой еврейский философ, смотревший на свою кафедру в Марбургском университете как на священный алтарь, где совершалось служение немецкой философии, находился тогда всецело под гипнозом боевого германского патриотизма и за это удостоился даже похвалы со стороны Трейчке, которого, впрочем, апологетика Когена отнюдь не удовлетворила.

Много еще апологий писалось тогда против антисемитизма, и все с той же точки зрения полной ассимиляции. Среди этих голосов слабо прозвучал голос человека, который должен был бы громче всех говорить, ибо против него главным образом направлялась полемика Трейчке. Грец находился тогда меж двух огней: с одной стороны, прусский историк обвинял его во вражде к христианству и германизму, а с другой — все ассимилированное еврейское общество считало его виновным в страшном преступлении: ведь за «еврейский национализм» еврейского историка сажают теперь на скамью подсудимых все германское еврейство. Грец был подавлен тяжестью этих обвинений. По своему официальному положению, как профессор Бреславского университета и Еврейской теологической семинарии, он не решался откровенно высказать в печати свои еретические взгляды, да и не нашлось бы такого журнала, который дал бы место ответу «еретика». Он ограничился тем, что поместил в провинциальной газете «Schlesische Presse» (1879 г., № 859) слабую отповедь на первую статью Трейчке. Отвергая истолкование отдельных выражений в «Истории евреев» в смысле вражды к христианскому миру, Грец весьма неудачно прикрывает еврейскую национальную идею «теорией расы» Дизраэли-Биконсфильда и цитирует гордые слова этого иудео-христианина: «Вы не можете уничтожить чистую расу кавказского типа. Это — физиологический факт, закон природы, против которого напрасно боролись цари Египта и Ассирии, римские императоры и христианские инквизиторы». На это Трейчке ответил второю из упомянутых статей, где подкрепил свое обвинение цитатами из «Истории» Греца, а против довода о «высшей расе» выставил угрозу, что «на германской земле нет места для двойной национальности». Перед угрозой Грец отступил. Во втором своем ответе в той же газете («Последнее слово профессору Трейчке») он отвергает упрек в недостатке у него германского патриотизма и в претензиях на официальное признание еврейской национальности: он только требует признания равноценности иудаизма, иудейской религии, а не еврейской национальности. Тут не было «courage de son opinion». Впрочем, это отступление перед опасным врагом объясняется не только чувством ответственности перед еврейским обществом, но и тем, что в уме историка еще не вполне созрела ясная национальная идеология, которую он мог бы противопоставить твердой и законченной системе ассимиляции. Он действительно не претендовал на государственное признание еврейской нации с законными национальными правами, на что дерзнула национальная интеллигенция следующего поколения, да и то не в Германии.