Новейшая история еврейского народа. Том 3

С половины марта в Балте и ее районе носились упорные слухи о готовящихся погромах. Когда евреи заявили о своих опасениях балтскому полицеймейстеру, они получили от него двусмысленный ответ. В городе, где еврейское население втрое превышало христианское, нетрудно было устроить самооборону, но жители знали, что такая организация строго запрещена начальством, и пришлось ограничиться тайным уговором между некоторыми семействами — постоять друг за друга в минуту опасности. На второй день русской Пасхи и седьмой день еврейской, 29 марта, начался жестокий погром, в котором уже открыто участвовали местные власти. О нем сообщаются следующие подробности в неопубликованной записке, составленной на основании специального расследования (в газетах цензура не давала писать всю правду): «В начале погрома сбежавшиеся евреи заставили шайку буянов отступить и укрыться в здании пожарной команды, но с появлением полиции и солдат буйствующие вышли из своего убежища. Вместо того чтобы разогнать эту шайку, полиция и войско стали бить евреев прикладами и саблями. В этот момент кто-то ударил в набат, на колокольный звон стала стекаться городская чернь. Опасаясь, что в этой части города она будет подавлена численностью еврейского населения, толпа направилась через мост на так называемую Турецкую сторону, где живет меньше евреев. Толпу сопровождали полицеймейстер, городской голова и часть солдат местного батальона. Турецкая сторона была разгромлена в течение 3-4 часов, так что к первому часу ночи грабителям уж нечего было там делать. В ночь полиция и военные власти арестовали 24 грабителей и далеко большее число евреев — последних за то, что они осмелились стоять при своих квартирах. На следующее утро христиан освободили, и они усилили собою ряды грабителей, а евреев продержали под арестом два дня... На другой день, 30 марта, с 4-х часов утра стало стекаться в город множество крестьян, вызванных исправником из соседних сел, числом около 5000 человек, вооруженных дрючками. С прибытием крестьян к собору стали стекаться массы местной черни и около 8 часов утра начали давать сигналы к возобновлению погрома. Толпа бросилась на близстоящий склад питей, разбила его, напилась там вдоволь водкой и пошла бить и грабить при содействии вызванных исправником крестьян, а также солдат и полицейских. Тут-то разыгрались те страшные, дикие сцены убийства, насилия и грабежа, описание которых в газетах есть только бледная тень действительности».

Об этих «диких сценах», о которых тогдашняя цензура запрещала печатать, узнали только из позднейших судебных отчетов. Кроме разрушения 1250 домов и магазинов, уничтожения или разграбления имущества и товаров («Все состоятельные люди превратились в нищих, пущено по миру не менее 15 000 человек», — извещал местный раввин), в Балте убивали, увечили людей и насиловали женщин. Было убито и тяжело ранено 40 евреев, легко ранено около 170; случаев изнасилования женщин было больше 20. Погром прекратился лишь на третий день, когда в Балту приехал подольский губернатор. Тотчас обнаружилось, что местные власти были прямо или косвенно причастны к погрому, но губернатор старался выгородить своих подчиненных. Многих арестованных погромщиков скоро выпустили из тюрьмы, так как они грозили в противном случае назвать имена подстрекателей из администрации и представителей русского общества. Балтский погром вызвал только слабое подражание в соседних местах, в некоторых городах Подольской и Херсонской губерний (Летичев, Дубоссары и др.). Вообще весенняя погромная кампания 1882 года охватила небольшой район, но по жестокости превзошла кампанию 1881 года: деяния Балты являлись уже солидным задатком на позднейшие ужасы Кишинева и октябрьских погромов 1905 года.

Под свежим впечатлением балтского погрома заседал в Петербурге от 8 до 27 апреля съезд делегатов еврейских общин, созванный Горацием Гинцбургом с разрешения министра Игнатьева. В состав съезда вошли около 25 делегатов из провинции (между ними известный окулист Макс Мандельштам из Киева и рабби Ицхак-Элханан из Ковны) и 15 нотаблей петербургских (барон Гинцбург, железнодорожный финансист С. Поляков, профессор-физиолог Н. Бакст и др.). Главное место в программе съезда занимал вопрос об эмиграции, но в связи с ним развернулись прения об общем положении народа. Смесь глубокой национальной скорби и гражданского малодушия проявилась на этом маленьком конгрессе. С одной стороны, говорились такие волнующие речи о безвыходном положении евреев, что один из делегатов (Шмерлинг из Могилева) по окончании своей речи упал в обморок и через несколько часов умер. С другой стороны, наиболее влиятельные столичные делегаты трусливо озирались в сторону правительства, опасаясь, как бы не возбудить подозрения в недостатке патриотизма. Некоторые видели в эмиграции непозволительную форму протеста, «бунт», и оставались на этой точке зрения даже после того, как от имени министра внутренних дел было сообщено, что съезд должен обсудить вопрос: как «разредить еврейское население в черте его оседлости, имея в виду, что во внутренние губернии России евреи допущены не будут». Крайний сервилизм проявился в речи финансиста Полякова, который заявил, что работа съезда будет бесплодна, если она не будет вестись «на основании инструкции от правительства». Поляков сообщил съезду, что в беседе с Игнатьевым он выразил свой русский патриотизм в следующей фразе: «Поощрение эмиграции евреев из России является как бы подстрекательством к бунту, ибо для русских граждан эмиграция не существует»; на вопрос же министра, как разредить еврейское население «черты оседлости», Поляков ответил:

«Расселением по России», но министр заявил, что он мог бы дозволить переселение только в Среднюю Азию, в новозавоеванный оазис Ахал-Теке. И услужливый финансист рекомендовал съезду серьезно обсудить предложение Игнатьева. Против этого проекта горячо высказались доктор Мандельштам и некоторые другие делегаты, как против «ссылки в отдаленные места», приравнивающей евреев к преступникам.

После продолжительных дебатов были приняты следующие резолюции: 1) совершенно отвергнуть мысль об устройстве эмиграции, как противоречащую достоинству русского государства (!) и исторически приобретенным евреями правам на их настоящее отечество; 2) указать как на единственное средство урегулирования отношений еврейского населения к коренному на необходимость уничтожения действующего исключительного законодательства о евреях; 3) довести до сведения правительства о явно обнаружившемся во время беспорядков бездействии власти; 4) ходатайствовать о вознаграждении еврейского населения, пострадавшего от погромов вследствие недостаточной полицейской охраны. Вместе с тем съезд решил опровергнуть старое обвинение, вновь повторенное в «губернских комиссиях», будто среди евреев сохранилась еще былая автономная организация кагалов. Декларация съезда гласила: «Нижеподписавшиеся считают своим священным долгом, призывая в свидетели всеведущего Бога, заявить перед лицом всей России, что никакого ни явного, ни тайного кагального управления среди русских евреев не существует, что жизнь евреев совершенно чужда какой-нибудь подобной организации и всех злонамеренно приписываемых такой организации атрибутов». Подписавшие эту торжественную декларацию не сознавали, сколько унизительного отречения от национальных прав кроется в заявлении, что евреи, утратившие свою былую широкую автономию, считали бы сохранение ее в настоящее время чем-то преступным, антигосударственным.

Результат принятых съездом решений выразился в том, что его уполномоченные представлялись разным министрам, в том числе и Победоносцеву, и составили прошение на имя царя, которое даже не было подано. Ибо скоро последовало распоряжение правительства, которое не оставляло никаких сомнений относительно его дальнейшей репрессивной политики в еврейском вопросе.