Новейшая история еврейского народа. Том 3

§ 6 Экономическая и духовная жизнь под гнетом реакции

Антисемитизм был направлен против подъема евреев по социальной лестнице после эмансипации. В какой мере удалось ему установить это движение вверх? Статистика последних десятилетий XIX века должна дать нам ответ на этот вопрос.

Рост населения. — В 1871 г. число евреев в Германии достигло 512 000 (из них в только что присоединенной Эльзас-Лотарингии числилось около 30 000), а в 1880 г. это число возросло до 562 000[6]. Это десятилетие между началом осуществления эмансипации и возникновением антисемитизма дало нормальный прирост еврейского населения (почти 10%). Но в следующие десятилетия прирост резко падает: в 1890 году в Германии числится 568 000 евреев, т. е. прирост составляет только 1,15% (против христианского прироста в 9,27%), а в 1900 г. числится 587 000, что составляет прирост в 3,35 %. В этом сокращении роста сказалось прежде всего влияние антисемитического движения конца века: оно вызвало ухудшение экономических условий и эмиграцию в Америку и другие страны, между тем как приток иммигрантов в Германию из России был остановлен прусским правительством (массовые изгнания 1886-го и следующих годов). Была и естественная причина замедления роста населения: понижение рождаемости; с 80-х годов она падает среди германских евреев с 37 до 22 на каждую тысячу человек, между тем как христианские рождения сохраняют нормальную высоту (38 на тысячу). Все это привело к тому, что процент еврейского населения в Германии сильно понизился к концу XIX века. В Пруссии, например, евреи составляли в 1880 г. 1,33% всего населения, а в 1900 г. только 1,14%.

Переселение в большие города.—Две трети еврейского населения Германии находились в Пруссии (в 1880 г. — 363 000, а в 1900 г. — 380 000). В этом населении росла тяга в большие города. В Берлине, где в 1880 г. жило 54 000 евреев, оказалось в 1890 г. 80 000, а в 1900 г. — 106 000, то есть за двадцать лет берлинская община удвоилась. Такое же явление замечалось и в других больших городах и промышленных центрах: Франкфурте-на-Майне, Лейпциге, Кельне. В Берлин переселялись преимущественно из Познанской провинции, которая в ту эпоху все более теряла своих еврейских жителей: в 1880 г. там было 56 000, а в 1900 г. осталось только 35 000 евреев. Мелкие провинциальные общины в Германии сильно сокращались вследствие переселения их членов в большие центры, так что оставшейся горсти трудно было содержать свои синагоги и другие учреждения. Этому уходу из провинции содействовало и антисемитское движение. В небольшом провинциальном городе агитация антисемитов, призывы к бойкоту еврейских торговцев или даже к эксцессам часто находили немедленный отклик, и личная безопасность заставляла евреев переселяться в большие города.

Профессии. — Городским элементом германские евреи оставались и по своему профессиональному составу. Перемены произошли только в распределении их по городским профессиям. По переписи 1895 года это распределение представляется в следующем виде: в торговле были заняты 313 000 человек, или 55% всего еврейского населения, в индустрии и ремесле — 128 000, или 22%, свободными профессиями и общественной службой занимались 37 000, или 6!ó %, на ренты или доходы с капиталов жили 80 000, или 14%, сельским хозяйством занимались 5 700 (1%), а в домашнем услужении находились 1892 (0,3%). Таким образом, старая хозяйственная структура сохранилась только в преобладании торговли над всеми другими профессиями, но это преобладание уже было понижено до размеров 55%. Выросло участие евреев в фабричной индустрии и в ремесле, хотя и здесь они больше являлись в роли работодателей (фабрикантов и содержателей мастерских), чем в роли рабочих. Совершенно новым послеэмансипационным явлением был значительный еврейский элемент в свободных профессиях: число адвокатов, врачей, инженеров, журналистов, учителей выросло до размеров, которые давали себя чувствовать в больших городах, где концентрировалась эта армия интеллектуальных работников. Лишь небольшая ее часть могла пристроиться на государственной службе, куда евреев допускали в гомеопатических дозах; большинство же занималось частной практикой или служило в учреждениях еврейских общин. Большое число рентнеров, живших на доходы с капиталов, свидетельствовало о высоком уровне благосостояния среднего класса у евреев (14% против 8% у христиан). Что же касается сельского хозяйства, то один процент евреев против 28% христиан является только «тестимониум паупертатис» еврейской сельской культуры, обычной аномалией диаспоры.

Стремление к высшему образованию. — Свойственный старому культурному народу интеллектуализм проявлялся в эту эпоху в усиленном наплыве еврейской молодежи в германские высшие школы. Эти школы посещались евреями в числе, значительно превышавшем пропорциональное отношение их к прочему населению. Это объяснялось прежде всего отсутствием общеобразовательных национальных школ, которых не могли заменить элементарные «религиозные школы» в еврейских общинах, составлявшие придаток к синагоге. Еврейская молодежь получала свое образование в немецкой школе всех ступеней, и тут замечалось следующее явление: в то время как из ста учащихся христиан в Пруссии 94 довольствовались обязательным элементарным образованием и только шесть посещали среднюю школу (гимназии и реальные училища), из ста учащихся евреев около половины посещало средние школы, т. е. в восемь раз больше, чем христиане. В прусских университетах евреи составляли в 1895 г. почти десятую часть всех студентов, между тем как в стране они составляли лишь несколько более одной сотой части населения, — следовательно, и здесь они учились в десять раз больше христиан. (Тут, однако, нужно иметь в виду, что в 90-х годах значительную группу еврейских студентов составляли выходцы из России, учившиеся преимущественно в Берлине и Гейдельберге.)

Смешанные браки и крещение. — Немецкая школа была главным фактором ассимиляции. За ним следовали браки между евреями и христианами, число которых сильно возросло в рассматриваемую эпоху. До 1880 года смешанные браки в Пруссии составляли десятую часть всех еврейских браков, а в следующие годы они растут и в 1899 г. составляют уже пятую часть всех браков, т. е. на каждые 5 браков приходится 4 чисто еврейских и 1 еврейско-христианский. Сначала преобладали случаи женитьбы христиан на еврейках, а к концу периода участились случаи женитьбы евреев на христианках. В тех и других случаях дети обыкновенно причислялись к христианам, и таким образом большая часть потомства пропадала для еврейства. Крайняя ступень ассимиляции, крещение, также дает в это время численное повышение: в Пруссии число крещений увеличилось за период 1880-1900 гг. в шесть раз (76 крещений в 1879 г. и 480 в 1900 г.). Совершенно не поддавались учету случаи крещения новорожденных по воле родителей, которые сами оставались в еврействе, а детям обеспечивали хорошую карьеру приобщением к господствующей церкви. В новом ренегатстве преобладал вообще материальный расчет. Религиозная ассимиляция стала орудием осуществления гражданского равноправия, как национальная ассимиляция служила раньше орудием его достижения. Относительно первой вернее было бы употреблять термин «симуляция». Только в редких случаях евреи принимали христианство по убеждению, вследствие мистического настроения или крайней идейной последовательности в духе Момзена: если уж ассимилироваться и приобщаться к немецкой культуре, то надо идти до конца, ибо из этой культуры нельзя выделить ее христианский элемент. Впрочем, абсолютная величина крещений была незначительна: до 500 крещений в год на всю Германию (из них свыше половины в Пруссии), что при с лишком полумиллионном еврейском населении составляло небольшую дробь. Только в связи с повальной ассимиляцией и смешанными браками, как подготовкою к отпадению потомства, это явление приобретало значение грозного симптома.

Духовная жизнь. — Было бы, конечно, несправедливо отождествлять с этими покидающими знамя элементами те высшие круги еврейской интеллигенции, откуда под напором антисемитизма послышался клич отречения от национального еврейства (выше, § 2). Это были не отщепенцы, а национальные марраны. Как в средневековой Испании под давлением единой государственной церкви возникло религиозное марранство, так теперь под давлением идеи единой государственной нации возникло национальное марранство, стремление носить маску господствующей нации. Если для средневековых марранов могли служить оправданием ужасы церковного террора и позднейшей инквизиции, то для национальных марранов могло служить некоторым оправданием то, что они после длительного процесса ассимиляции в Германии так привыкли к чужой национальной маске, что часто считали ее своим настоящим лицом. Под влиянием такой умственной аберрации Мориц Лацарус мог развить целую теорию о том, что он и многие ему подобные являются «только немцами по национальности» в силу самосознания. Трудно допустить, что на дне души людей типа Лацаруса под налетом германизма не таилось более глубокое естественное самосознание, связывавшее их не с приемной, а с родной нацией, с длинной цепью поколений, прошедших под своим знаменем через все века всемирной истории. И действительно, то, что эти люди считали религиозной связью, соединяющей их с еврейством, было, в сущности, национальной связью, ибо в большинстве они были свободомыслящими, ценившими в иудаизме только его чистый этический монотеизм. И Лацарус, и Герман Коген после своих антинациональных деклараций искали в этике иудаизма те отличительные особенности, которые в сочетании с историческими переживаниями образуют особое еврейское самосознание. Рационалист и реформист Лацарус, опубликовавший в 1898 г. свой главный труд «Этика иудаизма», находит сущность иудейского вероучения в стремлении к «освящению жизни» («Heiligung des Lebens»), т. е. одухотворению всех житейских актов путем возведения их к высшему нравственному закону. Конкретнее он мог бы в силу такого принципа объяснить или осмыслить обрядовый элемент иудаизма (сочетание каждого житейского акта с религиозным обрядом) и найти в нем мотив национальной дисциплины, но как реформист и апологет ассимиляции он не мог довести эту теорию до конца. Тем не менее в своей «Этике» Лацарус уже делает значительные уступки еврейскому «партикуляризму» с точки зрения доктрины «народной психологии». Во всяком случае, он здесь значительно отодвинулся от своей вышеупомянутой декларации «Was heisst national?», написанной под влиянием первой вспышки антисемитизма.

Более последовательным в своем «универсализме» старался быть Герман Коген, автор другой декларации национального марранства. Весь поглощенный переработкою кантовской философии в областях логики, этики и эстетики, глава «Марбургской школы» в эту эпоху мало занимался проблемами еврейства, но от времени до времени спускался со своего философского Олимпа для установления связи между общей своей системой и учением иудаизма. Тут он, в отличие от Лацаруса, больше оперировал методами логики, чем психологии, и поэтому оказался более доктринерски неуступчивым. Для Когена этика была неразрывно связана с богопознанием, и иудаизм представлялся ему системой «этического монотеизма», между тем как Лацарус стремился отделить этику от теизма вообще и связать ее больше с народной психологией и историческим развитием. Отсюда упрек в склонности к еврейскому «партикуляризму», брошенный Лацарусу в резкой критике Когена на его «Этику иудаизма» (в бреславском «Монатсшрифт» 1899 г.). Обладатель кафедры немецкой философии не хотел знать никакой национальной изоляции в области мышления: ведь совмещал же Филон еврейское вероучение с греческой философией, а Маймонид с греко-арабской; следовательно, нынешний философ в Германии не может изолироваться от немецкого духа. «Если мы мыслим как немцы во всех вопросах духа, как делаем это со времен Моисея Мендельсона, то не должны ли мы признать немецкий дух как частично определяющий фактор также в нашем вероучении?» Немецко-еврейский синкретизм в мышлении—таков идеал Когена, как двойника иудео-эллиниста Филона. Но синкретизм не есть универсализм: он часто является только модной маской для самобытного мышления, между тем как еврейская история знает и противоположный тип: профетизм как национальная форма универсального мышления. На вершинах духа Лацарус еще мог отойти от своего «немецкого самосознания» к еврейскому, но Коген в ту пору не смог еще преодолеть в себе эту умственную подчиненность немецким образцам.