Разные годы жизни

— Скоро полетишь.

— Как?

— А вот так. Со мной. В энский городок. Знаешь, зачем? Там есть действующий загс. Ребята летали туда за запчастями, рассказывали — женятся люди. Да почему бы и нет?

— Не время, — заметила я рассудительно. — Отложим на после войны.

— Не согласен. Человек должен быть счастлив. Всегда. И здесь, на фронте. Зачем нам ждать? Чего ты боишься?

— А если один из нас... И потом, другим будет завидно, даже больно. Мы можем обидеть товарищей.

— Неправда, — перебил он. — Кто станет завидовать, глядя на счастливых людей? Разве только плохие люди. И я везучий, ни разу даже не оцарапало. К тому же я теперь там, наверху, всегда нашептываю боженьке: «Храни нас, меня и мою Песню!»

— У нас ничего нет, — слабо возразила я.

— А что тебе, собственно, нужно? — начал сердиться он. — Есть два одеяла. Мало тебе? Вместо подушки возьмем старый комбинезон. Или ватные брюки. Зимой будет полушубок.

Опять мы сидели на могилке, тесно прижавшись щека к щеке. На фронте наступила передышка, и в тот вечер Эдуард был свободен от полетов. Он принес и показал мне разрешение командования на наш брак. Через пару дней мы собирались в Энск, и я не осмеливалась признаться, что боюсь летать.

— Как там наверху, звезды близко? — спросила я между прочим.

— Знаешь, разглядывать некогда. Надо глядеть в оба, чтобы «мессер» не сел на хвост. Но, пожалуй, пока еще не близко.

— Почему — пока?

— Понимаешь, они еще чужие, незнакомые. Но станут своими, обязательно станут, как вот этот клочок земли, на котором мы сидим. Я вот хотел бы податься во-он на ту, которая нам так хитро подмигивает. А потом нашел бы себе такую службу: по заказу сбрасывать для любимых девушек букеты цветов. Или удобрять поля, какой-нибудь особенный полив с воздуха устроить, что ли... Бомбы, штурмовки — это же все скоро кончится, навсегда кончится.

В тот вечер он был разговорчив и весел, как никогда раньше. Впервые я видела его в гимнастерке и хромовых сапожках. Он оказался стройным и легким и ничем не напоминал неуклюжего медведя. Он понравился мне как-то по-новому, еще сильнее прежнего. Я очень любила его в тот вечер на сельском кладбище.

А на другой день меня снова затрясла малярия, и санитарка отвезла меня в армейский госпиталь в город Энск — тот самый, куда мы собирались с Эдуардом. Я лежала на носилках и через высокие узкие окна машины видела лишь самые верхушки сосен, стремительно проносящиеся мимо: подняться, взглянуть на дорогу не хватало сил. Потом уже, много дней спустя, я разглядела ее, дорогу в Энск, километр за километром; не в машине и не в самолете, а пешком прошла я весь путь до самой Бараньей Горы, и это было как восхождение на Голгофу...

Я лежала в госпитале, и незнакомые парни передавали мне крохотные записки от Эдуарда, приторно-сладкое ореховое варенье и банки с американскими сосисками. Уже в самой первой весточке меня поразило одно слово. «Милая моя жонушка, теперь-то я уже могу тебя так называть», — писал он. Я даже не обратила внимания на ужасную грамматическую ошибку, бог с ней. Меня пронзило острое, неведомое ранее чувство невыразимого словами единения с человеком, назвавшим меня женой, и такая огромная нежность к нему поднялась во мне, что я никак не могла написать ответное письмо, не знала, как дать и ему почувствовать это единство. «В первую же свободную минуту вырвусь к тебе, — писал Эдуард, — надо же наконец сдать нашу бумажку в одно учреждение. Быстрее, быстрее, быстрее поправляйся. Навеки твой...»

В субботу меня должны были выписать. Я сумела заблаговременно переслать Эдуарду письмо и удивительно скоро получила ответ. «За тобой приеду сам. Раз ты хитришь и не хочешь лететь — так и быть, спущусь и я с небес: свадебное путешествие совершим на «виллисе».

Как я ждала субботы, как я ее ждала! Но он не приехал. Мне разрешили переночевать в госпитале. Миновало воскресенье. Его не было. На понедельник меня приютила санитарка. Во вторник надо было явиться в часть. Утром я попрощалась с доброй старухой и медленно пошла по городу. И случилось так, что первая вывеска, за которую зацепились мои невидящие глаза, была «Городское бюро загс». Серое обшарпанное здание, с окнами, крест-накрест заклеенными полосками когда-то белой бумаги.

Зачем я поднялась по ступенькам? Что я здесь забыла? Может быть, просто подумала, что там будет пусто и мне станет легче. Но перед очень высоким столом, напоминавшим прилавок магазина, стояли двое, совсем еще дети.

— Зачем? — глухо спросила я. И парень, наверняка еще моложе меня, но повзрослевший на войне, сразу угадал суть вопроса.

— Завтра на фронт, — коротко ответил он.

Безумное племя, как рвалось оно в огонь, как торопилось стать взрослым! Жить!

Суббота... Воскресенье... Понедельник... Он был в бою. Горел в самолете. Чудом посадил машину, спас ее ценой своей жизни. Его хоронили на старом сельском кладбище, на том самом. И я пришла туда еще на одно свидание с ним, на свидание, никак нами не запланированное. «Умер, кто забыт. А ты навеки с нами. 29‑й полк». Наверное, он очень любил это прочное, стойкое слово — «навеки».

Ну, а потом пришли его товарищи. Заботились. Беспокоились. Речь шла уже не о шоколаде и консервах. Я очутилась в редакции газеты авиасоединения. Сейчас я понимаю, что это был неразумный шаг, мне следовало перебраться куда-нибудь подальше. Потому что я возненавидела самолеты и извелась от ежедневных страхов за его товарищей, что уходили в полет. Стоило мне завидеть фигуру в комбинезоне и унтах, как вспоминалось зеленое кружево веток и листьев, а за ним все ближе и ближе — два рыжих лохматых сапога, чуть косо повернутых друг к другу.

Вот, собственно, и все. Вся история первой любви, начавшейся внезапно, случайно, сильно...

Сын всегда жил со мной. Я не могла разлучиться с ним ни на день. Мне казалось — мы с ним дружны. Он был доверчив и откровенен. Я должна была оценить это и ответить тем же. И я отвечала. Скрыла я только одно. И за это он осудил меня.

Накануне экзаменов у него собрались одноклассники. Мне хотелось доставить ему удовольствие и угостить его друзей чем-нибудь повкуснее. Я тихо и быстро накрывала на стол и краем уха ловила обрывки разговора.

— Ты предатель, Эдька, — произнес ломкий басок. — Откололся от нас в последнюю минуту.

— Да, правильно, — подхватили остальные.

А первый продолжал:

— Все скопом собрались в медицинский, ходили к твоему предку в клинику, а ты вдруг решил в летчики. Брось дурить. При таком учителе, как твой старик, мы все станем великими живодерами...

Я окаменела. Руки заледенели, как в тот августовский вечер, когда, возвращаясь с передовой, я не могла даже удержать повод. В летчики? Мой сын?

Эдик молчал. Мне захотелось немедленно кинуться в его комнату и крикнуть: «Нет, никогда!» Но тут он заговорил с какой-то зрелой и покоряющей убежденностью в своей правоте, но так тихо, что мне пришлось напрячь весь свой слух.

— Поймите, ребята. Жил прекрасный летчик. Погиб в двадцать лет. А вакуума быть не должно. Понятно?

— Ничего не понятно. Ну и что же?

— А то, что его звали Эдуардом. И меня тоже.

— Мало ли Эдуардов на свете?

— Он особый. Мой отец.

Он замолк. Никто не произнес ни звука. Потом затопали, зашаркали ноги: ребята стали расходиться. Проходя мимо меня, они безмолвно прощались кивком головы. Последним, немного косолапя, шел Эдик.

— Это ведь так, мама? — спросил он. Нет, не спросил, взглядом очень светлых серо-синих глаз приказал: «Признайся, будь откровенной до конца!»

Я не посмела взглянуть на него. Это была такая же страшная минута, как тогда, когда я прочитала: «Умер, кто забыт». И я поняла, что опасалась ее с того самого часа, когда сын стал самостоятельно думать.

Нет, я никогда не стыдилась того, что произвела его на свет без записи в загсе. И я вовсе не хотела лишить его вечной и святой памяти о настоящем отце, тут моя совесть была чиста. Но я смертельно, до судорог боялась, что он тоже захочет стать летчиком, и еще — что не поймет, как я, потеряв самого близкого мне человека, смогла выйти замуж за другого; скажет, что я предала свою первую любовь.

Поздно же я убедилась в собственной наивности. И эгоизме тоже. Ведь сын, как и каждый подрастающий мальчик, наверное, уже годами тайно искал в себе отцовские приметы, а после моей исповеди искал особенно настойчиво, — и с растущей тревогой и смятением обнаруживал, что ни в облике своем, ни в чертах характера и поступках не может найти ни капли общего с тем, кто считался его отцом. И мой рассказ послужил лишь толчком, стал последним штрихом той истины, о которой он раньше смутно догадывался, но постичь которую никак не мог, постоянно теряя слабый, прерывистый след. А теперь он догадался: это оказалось не так уж трудно.

На поезд я провожала его одна: муж был занят на срочной операции. А может, он просто не захотел присутствовать при нашем нелегком прощании. Умный, чуткий человек. И я не удержалась и сказала Эдику:

— Папа хороший. Он спас нас обоих, когда я умирала при родах. Никогда и ни в чем не упрекал меня. И не обижал тебя...

— Я знаю, что хороший. Вообще, тебе везет на хороших. Можешь гордиться.

— Сынок...

— Да?

— Прости.

— Да за что, собственно? Но только... в первый же мой отпуск съездим туда, где эта надпись. Ведь он не забыт, верно? Как сказано в стихах — «мальчишки России, которые вечно живы...».

Он стеснялся обнять меня при посторонних, огромный, широкоплечий, совсем взрослый парень. Он лишь порывисто прижался щекой, как однажды тот, другой... И все поглядывал по сторонам, беспокойно, с тревожным ожиданием. Он ждал ее.

Накануне отъезда сына я поняла, что он спешит на свидание. Он долго гляделся в зеркало, нарядно оделся. «Зачем берешь транзистор?» — ревниво спросила я. «Надо», — коротко ответил он и, позабыв поцеловать меня, как обычно, в щеку, помчался вниз по лестнице. Наверное, в тот вечер он где-то танцевал со своей девушкой. На тихой аллее парка или на берегу озера. И хорошо, что в тот вечер не было сигнальных ракет и что его любимая не знает, что значит ждать и не дождаться. Они, наверное, говорили об умных вещах, ведь сейчас учат такому, о чем мы и понятия не имели: космос и дальние звездные миры, например. Но не вчера ли прокладывали путь к ним двадцатилетние капитаны?

Да, очень может быть, что сын сказал ей заветное, единственное слово, что-то обещал — и она сразу поверила ему. Верно, многое повторяется в жизни, но не всё. И это хорошо и правильно, что не всё.

II СОЛНЦЕ БАБЬЕГО ЛЕТА