Разные годы жизни

———

«Какое счастье, что меня взяли с собой в Старую Руссу. Значит, в глазах боевых товарищей я реабилитирована. Их доверие мне очень дорого. Большая для меня честь. Спасибо, родные. А поездка незабываемая. Я словно родилась заново. Воистину — «Никто не забыт и ничто не забыто». Какие встречи! Как радушно принимали нас и пожилые, и комсомольцы, и пионеры. «Вы, латыши, так много для нас сделали! Мы у вас в неоплатном долгу!» Но долг возмещался — и ухоженными солдатскими могилами, и названными в честь латышских воинов улицами, и возрожденными деревнями. Все новое замечалось здесь сразу: каждое дерево, каждый дом на щедро политой кровью земле так дороги сердцу.

Ловать! Твою воду мы пили. На твоих берегах под ивами промывали раны, стирали не раз уже использованные бинты. Туганово! На твоей окраине, уже изрядно утонув в грунте, стоит тот танк, под которым я часами лежала, выслеживая цель для снайперской пули.

А вдоль всего пути, словно почетный караул — братские могилы. Слезы застилают глаза. Трудно прочесть надписи. А как много знакомых имен! И возникают перед глазами живые лица, молодые, радостные, с верой в победу, в возвращение в родную Латвию.

Нашим детям есть куда поехать, чтобы получить урок верности и мужества. Сюда. Чтобы никого и ничего не забыть.

Мы гостили у колхозников. Выступали в домах культуры, в школах. В поздние вечерние часы делились друг с другом впечатлениями. Но больше всего вспоминали. Тут осталась наша военная молодость. И теперь кажется, что даже опасность была не страшна, и горе — живительно. Тогда мы этого не чувствовали. Зато сегодня стала важна каждая мелочь.

Среди нас — и те, кто не вернулся. И говорим мы о них как о живых...»

«Интервью с участником делегации воинов Латышской стрелковой дивизии Диной Зауре.

Корреспондент. Вы, прославленный снайпер, участвовали в освобождении нашего района от фашистского ига?

Д. Зауре. Да. Только моя доля тут невелика. Вот мои товарищи... Например, Ливия Лоце вынесла из-под огня более ста раненых; еще одна, санинструктор Малда Грубе, сама тяжело раненная, перевязывала раненых, ухаживала за ними; автоматчица Марите Осе подняла солдат в атаку...

Корреспондент. Простите, я вас перебью. Ведь на вашем счету восемьдесят девять врагов. Разве это мало? Если бы каждый...

Д. Зауре. Извините, теперь перебью вас я. В том, что я делала, нет ничего особенного. Это долг солдата. На фронте не сидят сложа руки.

Корреспондент. Чем вы занимаетесь теперь? Довольны ли жизнью?

Д. Зауре. Самое большое счастье для ветерана войны — мирное небо. С работой мне повезло. Много лет проработала ткачихой, сейчас я мастер-наставник. Мне дороги мои девушки, быстрые, как их челноки. Я радуюсь, когда их ловкие пальцы проворно связывают нить. Я учу их ценить труд, гордиться своим мастерством. Трудящийся человек не может жить без своей гордости. Работать надо с полной отдачей, не думая, сколько получишь за это в день зарплаты».

«От кого-то Лена узнала, что я на десять дней уезжаю. Она давно у меня не появлялась, а тут попросила оставить ей ключи от комнаты.

— У тебя же своя квартира.

— А сейчас мне нужна твоя.

Что ж, оставила. А вернувшись, пожалела о своей уступке. В комнате царил хаос. Грязная посуда, пустые бутылки, окурки. На диване — неубранная постель.

Поинтересоваться у соседей тем, что здесь происходило, я постеснялась. Да они вряд ли знали: жизнью других они не интересуются.

Пришлось чистить, скрести, мыть. Сказалась ли трудная поездка или приступ гнева при виде грязной комнаты, но я заболела. Колет в сердце, немеет левая рука. Саднит некогда пораненный лоб. Хорошо, что у меня два выходных. Отлеживаюсь, читаю, выписываю то, что очень нравится. Читаю Сухомлинского, гениального педагога, у которого все должны учиться. Разве не прекрасно сказано: «Возлагать все надежды на то, что зло пресечет кто-то другой, просто недостойно. Больше того: если ты закрываешь глаза на зло, утешаешь себя мещанской истиной «Моя хата с краю», ты сам делаешь себя беззащитным перед злом.

Помни, чем чаще стремишься ты уклониться от сражения со злом, тем чаще ты подвергаешься нападению, и тебе приходится защищаться. Настоящий человек должен быть нравственно наступающим, непримиримым и несгибаемым».

«Ригас Балсс»: «Дружинникам много помогает ветеран войны кавалер двух орденов Славы Дина Зауре. В районе текстильного комбината резко упало количество нарушений общественного порядка».

«Я снова воюю, и даже на два фронта.

После возвращения моего из поездки ко мне несколько раз заходил какой-то неприятный тип. Он не из длинноволосых, лохматых и грязных. Наоборот, с головы до ног вылощен, коротко острижен.

— Я подожду Рамону, — не терпящим возражений голосом говорит он, без стука войдя в комнату часов в десять вечера, и, не сняв пальто, разваливается в кресле.

— Никакой Рамоны тут нет.

— Это мне, мамаша, лучше знать.

Время идет. Лена, конечно, не является. Пробую расспросить парня, что да как. Он хмуро молчит. Потом, словно через силу, цедит: «Не люблю, мамаша, когда слишком интересуются моей персоной».

Я устала. Пора спать. А незваный гость и не помышляет об уходе.

— Мне время спать.

— На здоровье.

Он просиживает всю ночь. И я, разумеется, тоже.

К семи утра я собираюсь на работу. А он все сидит, даже не меняя позы. Потом неожиданно вскакивает, бросает стальным голосом: «Пойду. Только предупредите свою дочку, что я не терплю обмана».

Через пару дней он появился снова. Приказал:

— Немедленно разыщите Рамону!

— Мне она не нужна.

— Тогда я буду ждать ее здесь.

Снова была бессонная ночь. Но он не ушел и утром.

Надо было пригрозить ему милицией, вызвать участкового, но я испугалась за Лену. Вдруг она чем-то связана с этим парнем?

Я поехала к ней. Квартира заперта. Оттуда — в ателье, где она работала приемщицей... В конце концов разыскала ее у одной из подруг.

— Почему ты не живешь дома?

— Да приклеился один тип.

У нее чудесные голубые глаза, чистые, наивные, как у невинного ребенка. И в мое сердце входит острая жалость.

— Доченька, тебе уже двадцать три. Не пора ли подумать о серьезном спутнике жизни, о семье, о настоящей профессии.

— Милый ты мой динозаврик, трогательное ископаемое! Покажи, где они, эти серьезные? Дорогой папочка — и тот ведь оказался...

— Пойдем, скажешь этому типу, чтобы он убирался.

— Вот сама ему и скажи.

Я действительно передала это типу.

— Она еще горько пожалеет, — спокойно сказал он, выслушав. — Тоже мне, принцесса. Но за обман она поплатится.

Господи, и почему только я не сообщила в милицию? Хотя — разве мало у милиции дел и кроме этого парня? Я сама обязана была поговорить с ним по душам. Неужели я не смогла бы растопить лед? Надо было говорить о красоте любви. О нас, фронтовиках. Как Рейнберг любил Анну. И Петер — Малду. Видно, никто не сказал этому парню, что люди рождены для добрых чувств. Но разве мы с Янисом внушили Лене прелесть самоотверженной любви к ближнему? Наверное, упущенное в детстве потом очень трудно восстановить».

На моем поколении лежит огромная вина: сумев завоевать Победу, мы оказались неумелыми воспитателями. Мы только... давали. Убивали себя работой, лишь бы у детей было все.

Часть молодежи оказалась неспособной перенять нашу эстафету мужества и самоотверженности: у них не хватает чувства ответственности за порученное, чувства долга в малом и великом. Нет желания честно трудиться, работать красиво. Они не умеют заглядывать в свое нутро, чтобы увидеть сущность, они лишены внутреннего зрения, что так помогает, когда стоишь на распутье. Наверное, тот, кто не знает забот о ближнем и не дрожал от страха за его жизнь, глубоко несчастен.

Мне кажется, мое поколение не могло бы жить с пустым сердцем, без святыни, без идеалов. Кто из нас позволил бы себе ударить ногой прохожего, бросить человека в луже крови?

Девушки с фронтов Великой Отечественной, сколько вы, все вместе, вытащили раненых — плакали, но вытащили! Парни с фронтов Великой Отечественной, вы ведь не бросали раненых товарищей и во имя боевого братства, случалось, погибали сами! Знайте это, сегодняшние девчонки и мальчишки: с равнодушием, жестокостью и злом ни нам, ни вам не по пути.

«Здравствуй, Ингрида! Спасибо тебе за «Биографию одного поколения». Ты права: мы были святым поколением. И есть! Пусть считают нас мечтателями, идеалистами. Мы можем ответить, что без идеалов жить нельзя, иначе каждый может превратиться в раба вещей и собственного желудка. Каждому необходима путеводная звезда, прочный идеал, смысл жизни.

Нас называют еще и максималистами. И на это мы можем ответить, что наш максимализм идет от чистой души, от готовности жертвовать всем ради идеи, отказываясь от личных выгод. И не надо смеяться над тем, что и в пожилом возрасте мы сохранили способность по-детски радоваться. И не надо считать нашу железную выносливость чем-то сверхъестественным. Мы таковы и другими быть не можем. И потому, что мы никогда не предавали свои ясные идеалы, надо бороться против тех, кто извращает коммунистическую нравственность.

Скажи, откуда какая-то часть молодежи заимствовала зло и жестокость? Откуда моральная распущенность? Что значит «трудновоспитуемый»? Я сейчас увлеклась Сухомлинским; жаль, что это случилось так поздно. Вот что он пишет: «Трудный ребенок — это дитя пороков родителей, зла семейной жизни, это цветок, расцветающий в атмосфере бессердечия, неправды, обмана, праздности, презрения к людям, пренебрежения своим общественным долгом. Чтобы воспитать трудного ребенка, сделать его хорошим человеком, прежде всего надо понять и почувствовать его горе, пережить ту опасность, которая может увлечь ребенка в пропасть, а это возможно лишь в атмосфере глубокого и повседневного уважения к личности».

Я понимаю, если отцы и матери пьют, то им не до детей. Но ведь Янис не пил, и я не бросала дом; почему же Лена выросла холодной и считает нас старыми дураками с отжившими идеалами?

Все больше я убеждаюсь в том, что воспитывать надо не балуя, а подавая примеры добра, которые, словно в цепной реакции, вызывают к жизни новые проявления доброты.

Недавно я ушла из театра как оплеванная, совершенно больная. Смотрела американскую пьесу «Инцидент». Нечего сказать, хорошая школа для хулиганов — есть, где поучиться, как безнаказанно издеваться над людьми, потому что люди не умеют себя защищать, постоять за честь — свою и своих ближних. И хулиганы усвоили эту нашу пассивность. Именно это открыло в свое время в Германии дорогу фашизму, и только мы его разгромили, потому что только мы по-настоящему сопротивлялись.

Недавно я сказала соседям: «Давайте выгоним наконец из подъезда мальчишек с бутылками!» — «Оставьте их в покое, они же никого не трогают». — «Верно. Пока — не трогают». — «Чего же вам еще?»

Чего? Хочу, чтобы не было таких компаний в подъезде и на чердаке. Чтобы у Лены был широкий круг интересов, не ограниченный мыслями об очередном поклоннике и о вечеринке с выпивкой. Как-то она мне сказала: «Мечтаю о настоящем отдыхе!» — «Как же он должен выглядеть?» — «Совсем ничего не делать». — «Да разве это отдых — погрузиться в праздность?» — «И-де-альный!» А когда я спросила мальчишек в подъезде: «Зачем вы здесь околачиваетесь?» — они ответили: «Скучно. Некуда пойти, нечем заняться».