Разные годы жизни

— Самопожертвование, — упорствовала Аня.

И это можно было истолковать и как вопрос, и как подтверждение какой-то глубоко запрятанной, но давно признанной мысли.

— Нет, настоящая любовь! Лю-бовь! — Я дважды произнесла это слово, потому что оно таило в себе огромную чудотворную силу.

Аня беспокойно зашевелилась. Она чутко к чему-то прислушивалась, слегка склонив голову в мою сторону. Казалось, она хочет уловить и вспомнить давно утихшую, полузабытую, но все-таки близкую сердцу, дорогую мелодию юности. На ее руке, которая безвольно покоилась на моем плече, напрягаясь, заиграли мышцы. Она вздохнула, видимо непривычно глубоко, и где-то под халатом с треском порвался какой-то шов рубахи.

— Ты говоришь, все меня вспоминали?

— Ну конечно, а как же иначе...

Потом Аня долго сидела молча, и я чувствовала, как изредка по всему ее телу пробегала нервная дрожь.

— И зачем ты мне все это рассказала? Ну зачем? — заговорила она, и в ее голосе я снова услышала враждебные нотки. — Сама завтра уедешь, а я? Человечно ли так: растревожить зажившие раны? Напомнить о былом... И вообще, зачем ты так спешишь в эти горы? Он говорит, страшно там: перевалы, пропасти бездонные... опасно очень...

— Да, конечно, в предгорье куда спокойнее... Ну, иди, иди. Спи. Покой прежде всего!

— Покой... Да, опять наступит покой... Тишина везде и во всем... и, вероятно, навсегда... Вряд ли еще кто-нибудь из наших заглянет сюда, — тихо, очень медленно, с болью говорила Аня. — Да и поздно желать иного... Бабье лето...

— Анка, родная, прости... Но мне так обидно за тебя. Тебе ли стать мамонтом!..

Последнее мое слово хватило ее как удар плетью. Она тут же отстранила мою руку, которую всего минуту назад крепко сжимала, встала и направилась к дверям.

Ночь тянулась бесконечно долго, но уснуть так и не удалось. Снова и снова, как записанные на пленку, звучали слова Ани, сказанные этой ночью, слышался ее голос — то грустный, то сердитый. Впрочем, она ведь ни разу не назвала мужа по имени... Он... у него... он...

Эх, юность, юность! Зачем ты заставляешь совершать неразумное, за один ложный шаг расплачиваться всей жизнью? Как часто мы к сорока годам вздыхаем: «Была бы у меня тогда нынешняя мудрость!»

Начало светать, и мы собрались в путь. Не хотелось будить хозяев, меньше всего — еще раз увидеть Ивана Ивановича, Фросю, словно сошедшую со страниц сказки о злой ведьме. Потихоньку пробрались через коридор, повернули ключ в дверях, но она оказалась незапертой. На скамейке перед самой калиткой сидела Аня в плаще и в клетчатом платочке.

— Возьмите меня... в горы, — робко и поспешно попросила, словно опасаясь, что может отказаться от своего неожиданного и, видимо, случайного шага, который совершается однажды или никогда и который потом всю жизнь либо вспоминается с благодарностью, либо проклинается. — На денек...

— А ты ему сказала? — спросил Николай.

Сразу потухли Анины глаза, она поникла, вздрогнула, наверно от утренней прохлады. Ступила несколько шагов в сторону дома, потом снова повернула к нам, пытаясь улыбнуться погасшими глазами. Медленно прощаясь, помахала рукой. Из-под платочка выбилась светлая прядь волос и легла на чистый высокий лоб. В эту минуту она напомнила ту юную Анку, которая мечтала отправиться в путешествие по дальним, неведомым странам.

Притихшими улицами выбрались мы из города. В туманной дымке куталось предгорье. Блеснул первый луч солнца и осветил ярким светом синие отроги недалеких гор. Словно сговорившись, мы с Николаем взглянули на белый дом, тишина которого не нарушалась ни единым шорохом, даже собаки не подали голоса. Мы почувствовали себя дезертирами, постыдно бежавшими с передовой.