Разные годы жизни

Так, значит, люди испытывают потребность в сентиментальности, мелодраме?

Линда переминалась с ноги на ногу. «Невелико удовольствие — так стоять. Во всяком случае, восприятию это не способствует. В антракте уйду. Или попробовать сразу протиснуться к выходу?»

Плотная стена вокруг не позволяла сдвинуться с места. Она вгляделась в окружающих. Молодые люди. Бородатые и безбородые. В глазах внимание. Свежие сорочки. Нарядные, как на празднике. Какая-то особая торжественность отличает их от тех гривастых ребят, которые бегают на ее концерты, а потом толпятся у служебного входа, выпрашивая у нее автограф или рукопожатие. А может быть, здесь есть и ее слушатели?

Линде захотелось спросить у стоявшей вокруг молодежи: «Почему вы сюда пришли? Что вас здесь привлекает?» Но она не спросила, только подумала, что не понимает их, ведь у каждого поколения свое время и свои песни. Но, возможно, Комарова из тех, о ком говорится, что они переживают свое время?

Не спросила она еще и оттого, что, ощущала вокруг какую-то благоговейную атмосферу: никто не перешептывался, не усмехался, не свистел и не вскрикивал, как это случалось у них на концертах, когда они отхватывали что-нибудь зажигательное, вроде песенки о бедной мошке.

А этот оркестр, чинно рассевшийся академическим полукругом, — разве такой оркестр вообще годился для эстрадной певицы? Но ведь Комарова была ею, именно ею! Однако оркестр звучал совсем неплохо, и с каждым номером программы все больше раскрывалась мелодия — то, от чего Линда быстро отвыкла, еще не успев как следует привыкнуть.

Да, отец рано приучил ее к роялю, главному сокровищу скромной сельской школы. Когда Линда освоила гаммы, отец научил ее играть народные песни. Сам он владел скрипкой, пел, а мама с тетей Минной подпевали. «Ансамбль Лингов, — гордился он. — Вот увидите, мы еще такой концерт закатим, что только держись! У одной Линды голос чего стоит... колокольчик».

Мама, когда они пели песню о сироте, не могла сдержать слез. Она как чувствовала, что скоро умрет и Линда осиротеет. Отцу нравились другие песни. Когда он запевал шутливую народную песню о зеленой щучке, у него искрились глаза и лицо изображало лукавство.

Милый, наивный ансамбль Лингов! Не он ли заронил тоску по... по чему именно? Уж не по такому ли спокойному музицированию?

Линда никогда не задумывалась, годится ли она для эстрады или нет. Голос и внешность подходили, в этом никто не сомневался. Возможно, ей следовало бы идти в консерваторию, к серьезным педагогам? Когда вскоре после мамы умер и отец, вся ее жизнь пошла кувырком: не закончив музыкальной школы, она поступила на работу в совхозный клуб, руководила самодеятельностью; вскоре посыпались конкурсные призы. Жизнь закружила ее в вихре, так что на раздумья, на какие бы то ни было сомнения вообще не оставалось времени. Такие вещи, как классическое искусство, идеалы артиста, к которым в своей работе следовало стремиться, и в голову не приходили. Конечно, кто-то из певиц ей нравился больше других, например Айно Балыня. Она старалась ей подражать, но у них были совсем разные голоса, и Линда вскоре прекратила никчемное копирование. «Надо искать себя», — решила она, и, как многократное эхо, эта формула, решение, обет или... как его там назвать, сопровождала ее и по сей день.

И теперь, стоя у задней стены зала на концерте популярнейшей певицы, зажатая со всех сторон так, что казалось, она чувствует чужой пульс и чужое дыхание, Линда вспомнила еще раз это «надо искать себя», что, быть может, означало идеал индивидуальности, личности в искусстве, и подумала: «Да, но сколько можно искать, если уже за тридцать, да и стоит ли вообще, если Линда Линга — уже понятие? Для кого, для кого именно? На всех не угодишь. А ведь сегодня здесь и молодые, и пожилые».

Комарова тем временем начала песню о последнем бое, трудном самом, потому что погибнуть в нем — страшно обидно и несправедливо.

Линда пела всегда только о любви. Разделенной и неразделенной. О счастье и страданиях. А иногда еще о цветах и весне. Но если бы ей предложили такую песню? Смогла бы она с такой силой, с такой... ну, как бы сказать... с такой искренностью передать тоску и печаль?

Она зорко вгляделась в ряды слушателей. Охватить взглядом весь зал не было возможности: скопление стоявших оставило ей для обозрения только щелки, сквозь которые она видела лишь отдельные лица. Но и того было достаточно, чтобы убедиться — люди плачут. Кто они: бывшие воины, уцелевшие в последнем бою, матери, не дождавшиеся сыновей? А может быть, такие же сироты, как Линда, все еще тоскующие по своим матерям? Скорее всего и те, и другие; подернуты влагой бы ли и молодые, и старые глаза.

Может быть, именно эти чувствительные зрители писали жалобы на ансамбль, что, мол, как не стыдно песню о журавлях — душах погибших воинов — исполнять в джазовом ритме, громко, бравурно. Художественный руководитель не ответил тогда на эти корреспонденции, не собирался где бы то ни было оправдываться. Он только деловито сказал: «Пустяки! Замедленный темп, пиано сегодня не пойдут! Надо искать что-то современное! Экстра!»

Современное! Новаторское! Наверно, это и есть главное. Но как тогда расценивать «Последний бой» Комаровой? Оказывается, песня ничуть не устарела, раз трогает сердца, раз вызывает аплодисменты, о которых может только мечтать любой солист и автор песни. И трогает даже совсем юные сердца, не знающие, что такое последний бой и что переживает человек под угрозой смерти.

Сила искусства? Это в ансамбле называлось «эффектом искусства». «Эффектная песня», «эффектный костюм», «эффектное выступление», «эффектный успех». И еще у них в ходу словечко «потрясно». Но чаще всего — «поиск»!

Какая-то магическая сила притягивала к сцене, на которой величественно, как оперная примадонна, возвышалась Комарова. И если в начале концерта Линда отметила, что платье певицы удачно стушевывает ее полноту и со злорадством подумала, что гостья слишком дородна и тяжеловесна для эстрадной певицы, ни дать ни взять императрица Екатерина, а вот Линда никогда не позволит себе так расплыться, то теперь, когда «Последний бой» был исполнен на бис еще и еще раз, потому что аплодисменты, как неукротимая стихия, все не смолкали, Линда поймала себя на том, что полная фигура не мешает певице, более того — ее не заметно, о ней не думаешь. Царит песня, и конечно же песня оживила лица людей, их губы и глаза. Да, теперь ее окружали счастливые лица, люди улыбались друг другу, что-то единило молодых и стариков. Это были уже не слушатели, а участники концерта, посылавшие флюиды на сцену, откуда те, получив новый заряд, возвращались в зал.

Линда чувствовала эти токи, они пробивались сквозь стену самоуверенности и предубеждения, возведенную ею же самой из боязни подпасть под влияние старого, уходящего. Задушевно поет Комарова! Ее песня рвется из узких рамок интимности. Мелодию подхватывает зал и уносит с собой песню-эстафету, летящую как стрела от одного к другому, простую и прекрасную.

В зале невыносимая духота, во всяком случае у стены, где топчется Линда, давая отдых то одной, то другой ноге. Это, в конце концов, невыносимо! Сколько можно слушать одно и то же, ничего нового, старая манера, постаревшая певица!

А Комарова с улыбкой признается: да, у меня есть морщины, их очень много. И что же? Зато сердце мое не стареет.

Это не кокетство. Не показной оптимизм. Семидесятилетняя женщина с мягкой иронией, со скрытой грустью пела о себе. Быть может, в этом и состоит секрет артиста: пока душа молода, твое искусство не устаревает? Быть может, это и есть идеал эстрадной певицы?

Идеал, опять идеал! Теперь начни подражать Комаровой! Отшвырни микрофон, перестань метаться по сцене и заяви своему главному авторитету, что больше не желаешь петь одно и то же: о любви счастливой и несчастной. Ведь это далось тебе без труда, ты всего лишь повторяла собственные переживания. Не секрет, что твои охи и вздохи связаны с Гербертом, слишком он популярен, чтобы принадлежать одной тебе. А шеф на это скажет: «Не желаешь — не надо, ты нам годишься только такая, какой мы тебя создали!» И куда она подастся?

Боже милосердый, не зря она увиливала от концерта этой дамы; сидела бы та лучше на теплой печи в свои-то пенсионные годы и не бередила людям сердце.

А вообще шеф последнее время не в своей тарелке, чуть что — раздражается, все ему не так. Герберт, по его мнению, за десять лет не вырос, да и вообще, микрофон, мол, голоса не заменит. «Нет, уж меня он не выставит, — сказала себе Линда. — Я как-никак Линда Линга, и без меня концерты надолго прекратятся. И если зал переполнен, то, надо думать, меня тоже ни с кем не спутаешь. Да, но сколько я еще продержусь?

Чуяло ее сердце: не надо было идти на этот концерт! Засела в душе заноза, и саднит, и саднит. Все глубже и глубже... Стоп! А критика? Она хоть раз объяснила, что́ публике нравится в Линде Линге? Чем она самобытна или кого-то напоминает?

Она ходила на многие эстрадные концерты, ансамбли приезжали отовсюду, даже из самых дальних стран. Солистки пели, пританцовывая, свободно жестикулируя, с шепота, речитатива переходили на крик и обратно. А если у иных отобрать микрофон? К этим, последним, Линда относилась со смешанным чувством жалости и осуждения.

«Колокольчик, не голосок», — говаривал отец. Линда, бегая по саду, по лугу, по лесу, состязалась с птицами. Куда подевались твои звучные, веселые, радостные трели, Линда?

Хватит! Эта оглашенная публика все же невыносима. Нет, нет, она больше никому не будет поклоняться! Осанка, как у Мирей Матье... ха... И она стала проталкиваться к выходу, бормоча: «Извините». Толпа ее извергла, как инородное тело. Никто и не взглянул, никто не расплылся в улыбке при виде известной певицы. Сегодня ее никто не замечал, никто не хотел узнавать.

«Обалдели, обалдели, — лихорадочно думала Линда. — А если бы сейчас мой выход после Комаровой? Я бы не потянула. Сравнение не в мою пользу. Да и вообще сравнения быть не может!»

Она очень спешила, она хотела вернуться домой первой и запереться в своей комнате, чтобы не видеть зареванных глаз тетушки, а что глаза у нее будут красные, Линда не сомневалась. И все же она избрала длинный путь.

Линда проходила мимо тумб и с горьким наслаждением срывала с них свои свежие афиши, объявлявшие о предстоящем концерте Линды Линги. Дяденька с клеем перестарался: местами бумагу приходилось отдирать ногтями. И это лишь разжигало ее злость на себя, зароненную концертом Комаровой. Кто усыпил ее любовь к музицированию? Кто увел в сторону от собственного идеала?

Когда Линда расправилась с последним афишным столбом возле своего подъезда, раздался яростный окрик: «Это еще что за хулиганство! Сейчас милицию позову!» Возмущалась их дворничиха. Узнав Линду, она смутилась. А Линде вдруг стало весело, как после забавной первоапрельской шутки.

«Что ж, до семидесяти у меня еще есть время. Значит, еще можно что-то успеть. Каков же он сегодня — мой идеал? Может быть, с честью выдержать последний бой?»