Разные годы жизни

А Янис встретил меня на вокзале, отдал мне свою комнату — те две в Межапарке после приговора у меня отобрали — а сам перебрался к товарищу. Он не лез с ухаживаниями, и только после того, как мы уже побывали в загсе, я поняла истинную причину его скромности...

Надежда на собственных детей рухнула, и мы решили удочерить девочку. Так в нашей семье появилась Лена. Она стала предметом и нашей радости, и споров: мы никак не могли прийти к согласию в вопросах воспитания. Может быть, разногласия о том, что можно и чего нельзя разрешать ребенку, были не столь существенны, и мы могли при желании держаться одной линии: когда мать сказала «нет», отцу не следовало говорить «да»... А он говорил. Так что постепенно я сделалась вредной мамашей, на которую всегда можно было безнаказанно пожаловаться «доброму папочке», получая заодно и лишние карманные деньги, и не по возрасту дорогие вещи, и разрешения посещать сомнительные компании. И как подарок после с грехом пополам оконченной школы — однокомнатную квартиру. Янис годами откладывал свою пенсию инвалида войны, утаивал от меня премии, скрыл и то, что вступил в кооператив. «Молодой девушке приличное жилье нужно куда больше, чем нам, старикам», — словно оправдывался он впоследствии.

— А я вовсе не чувствую себя старухой.

— Вот и прекрасно. Подольше сможешь помогать девочке.

Я и помогала. Ходила прибирать в новой квартире, чистить Ленину обувь, стирать. У нее самой на это никогда не оставалось времени. Я взвалила на себя все, надеясь, что она продолжит учебу. Но ей ничего не нравилось, не интересовало, кроме тряпок и поклонников. Когда я отказалась от компенсации, связанной с моим судебным делом, она рассердилась не на шутку:

— И ты не взяла таких денег? Сколько на них можно было бы купить!

— Деньги — не главное. Стыдно оказаться рабом вещей.

— Ну, это старо. Теперь рассуждают иначе.

Она часто меняла работу. Я пыталась как-то вмешаться. Янис сказал: «Брось. Она — взрослый человек. Жизнь подскажет, как лучше».

Не подсказала...

И вот Янис умер. Я попросила Малду обзвонить боевых товарищей: он был одним из нас, и, что бы там ни происходило, мы, фронтовики, должны держаться вместе до последнего часа на этой земле.

Не мне судить его. Может быть, лишь сейчас, окончательно потеряв его, я с предельной ясностью поняла, что он пытался самоутверждаться как мужчина: оберегал свое единовластие в доме, стремился к упрочению отцовства сомнительной ценой рабского преклонения перед нашей приемной дочерью; требовал безукоснительного сохранения угодного ему порядка, начиная с поддержания определенной температуры воздуха в нашей комнате и кончая выбором телевизионной программы и временем сна. Зато я никогда не чувствовала себя женщиной — подругой и возлюбленной...»

Я всегда просматриваю объявления в траурной рамке. И однажды в «Ригас Балсс» наткнулась на такое: «Умер мой горячо любимый муж Янис Заур... Скорбящая жена Ивета Зауре». Я и не подумала, что это тот Янис — разведчик. Ведь его жену звали Диной! Да и разве мало в Латвии Зауров? Только позже Малда объяснила мне.

— Бедная Дина, — сказала я. — Непременно схожу к ней.

— Сходить, конечно, можно и нужно. Учти только, что смерть Яниса ничего уже не могла изменить к худшему. Женскую долю ее он искалечил, отнял и последнюю надежду — дочь. Избаловал девчонку так, что ничего путного из нее не вышло. По-моему, Дине горевать не о чем. Может, бог даст, еще встретит порядочного человека... Так что, когда пойдешь, о Янисе не сокрушайся...

«Как хочется тишины, покоя. Но тишины нет. В нашей огромной квартире шесть семей. Малда как-то сказала, что Ингрида обещала похлопотать у начальства, чтобы мне выделили однокомнатную квартиру. Вот было бы счастье! Она еще сказала, что такая квартира будто бы положена мне по закону. Теперь появилась мода кочевать из одного нового дома в еще более благоустроенный. Старые квартиры оставляют детям, а ради расширения площади прописывают «мертвые души». Она права: так сегодня поступают, но, к счастью, не все. Рабочие себе такого не позволяют, а если уж приходится совсем туго, долго и усердно собирают деньги на кооператив. Ну, а кто же из фронтовых девчонок живет в роскошных квартирах? Вот Рута: с одной ногой — на шестом этаже без лифта! А сама Ингрида? Читала в ее «Биографии одного поколения»: тридцать лет без удобств и кухни; бюрократы не сочли нужным дать ей что-нибудь получше, а мы, ветераны, требовать не умеем, скромничаем.

Мне тоже нужна самая малость. Я ведь одна. Лена который уж год под собственной крышей. Не исключено, что у нее живет какой-нибудь парень. Это мне бы надо знать точно, но я не знаю. Устала быть следопытом. После похорон Яниса она подошла ко мне, обняла, поцеловала: «Бедный папочка, не спутался бы с этой — жил бы еще да жил!» Я ожидала, что она пожалеет и меня, посочувствует, скажет, как в детстве, «мамочка»; тогда я, наверное, забыла бы прошлое, простила все на свете. Но она не сказала...

За какие грехи судьба отняла у меня счастье жены и матери? А начало ведь было! Какой радостной прибежала однажды Леночка из школы: «Мамочка, я сегодня получила отметку! Первую в жизни!» — «Ты у нас молодец!» — поцеловала я ее. «Смотри!» — и она гордо протянула дневник. Там была двойка. Я смутилась. Только что я ее похвалила. Что сказать теперь? Что это самая плохая отметка, которая никого не радует, но всех огорчает? Но можно ли было разрушать ее самую первую школьную радость?

Из школы она всегда возвращалась бегом, вприпрыжку, возбужденная и уже с порога начинала делиться новостями. Были они примерно такими: «Учительница наша совершенно ничего не знает, все спрашивает у нас». Или: «Теперь я могу больше в школу не ходить: учительница сама уже немножко научилась, велит нам сидеть тихо и слушать ее, а мне так совсем не интересно».

Янис прямо-таки таял от ее рассуждений и спокойно расписывался под двойками и замечаниями. У него возникла собственная педагогическая теория: ребенку нужно позволить свободно развиваться. В это развитие входили импортные сапоги — в четвертом классе, магнитофон — в седьмом, кружевное белье и воротник из чернобурки — в девятом. Я годами носила одни туфли, у Лены же валялось пар пять. Я возражала, но у Яниса на все было одно оправдание: «Пусть ей достанется все то, что у нас отняла война». — «Но мы ведь лишаем ее чувства удовлетворения плодами собственного труда!»

Самый острый конфликт, пожалуй, произошел между мной и Леной, когда ее класс собирался на экскурсию в Ленинград. Я говорила о блокаде, о страданиях людей, о цене хлеба, стуже и мужестве. Она, никак не отзываясь на мои слова, укладывала чемодан.

— Ты меня слушаешь?

— М-м... Да, конечно. Все это я уже слышала тысячу раз.

Я смолкла и тут явственно услышала, как булькает жидкость. Чемодан был полон бутылок с водкой и дешевым вином. Сказалась моя военная выдержка, иначе... Так и подмывало взять бутылку и треснуть ее, пятнадцатилетнюю, по лбу. Бутылки я все же перебила все до последней. Девчонка стояла не шелохнувшись, пока на полу вырастала гора осколков, а вокруг растекалась лужа.

— Эх ты! — протянула она затем сожалеющим и осуждающим голосом. — А мы-то хоть в Ленинграде думали повеселиться... Ну ничего, другие захватят.

В тот день она впервые сказала мне: «Ты ведешь себя как динозавр. Ты самое настоящее ретро. В эпоху научно-технической революции нечего строить из себя недотрогу».

В чемодане были еще губная помада, тушь для ресниц, пудра. Косметика, о которой мое поколение и знать не знало. А может, были там и те таблетки, которыми сегодня пользуются молодые девушки, чтобы избежать последствий случайных связей. Я бы и этому не удивилась.

На динозавра я не обиделась. Было мучительно жаль Лену, подобранную крошечным младенцем в лесу, самоотверженно выхоженную бывшим военврачом Айной, — ее, которую я, бывший снайпер, хотела вырастить достойным человеком. Мне это не удалось, и это самое горшее в моей жизни. Почему так получилось?

Говорят, будто, не испытав беды, человек не обретает представления о счастье, а главное — не способен на отзывчивость и сострадание. И на ответственность за других.

Достаточно ли на уроках истории рассказать о блокаде Ленинграда? Вызубрить отрывок из поэмы о Зое? Видимо, все, все надо пропустить через сердце.

— Могла бы ты поступить, как Зоя? — спросила я однажды.

— А что она такое совершила? Подумаешь, сарай подожгла.

Я почувствовала острую боль при мысли, что из нее Зоя не вышла бы. И даже Малда, Ингрида, Рута и Ливия тоже не получились бы. А ведь ее учили только хорошему, книги давали благородные образцы. Ну, а я сама — рассказала ли я дочери о том, что делала на фронте, подробно, с душой, чтобы она не осталась равнодушной? О том, что пережили девчонки тех времен, иронически названные Леной «неисправимыми дурочками»? Да, однажды она именно так и сказала: «Без рук, без ног, без глаз, а все не угомонитесь, все пытаетесь перестроить мир на свой лад — ты и твои подружки, неисправимые вы дурочки, смешно даже смотреть на вашу суету».

Вспоминались прекрасные строки Леонида Решетникова:

...Рано вы нас хороните,
Отчисляя в запас.
Рано травку бороните,
Что взойдет после нас...

А каков мой личный вклад в Победу? Каким был мой самый тяжелый день на фронте?..»

Наконец Ивар пришел ко мне в гости. Повстречайся мы на улице, я наверняка прошла бы мимо, не узнав, — так он изменился. От былой стройности не осталось и следа. Его прекрасные, некогда светлые волосы потускнели, стали серыми от проседи. В сорок втором мы встретились с ним в Удельной, в доме отдыха латышских стрелков. У меня чудом сохранилось фото: он стоит рядом со мной, его рука — на моем плече. Он мне тогда чертовски нравился: настоящий образец латышского парня. У нас было много общих интересов, сближало и то, что мы оба оказались первыми комсомольцами республики, вместе уходили из Риги, а в армии были комсоргами.

Ивар никак не мог откашляться. Кряхтел, вытирая платком губы, глядел на меня виноватыми глазами. Друг мой милый, да разве твоя вина, что фронт так тебя измотал?..

— Знаешь, — сказал он, — у меня только что сильно испортилось настроение. В твоем подъезде налетел на Екаба. Цветет и улыбается. Видно, в высшей степени доволен жизнью. На прошлой неделе вернулся из Америки — гостил у родных. Теперь многие ездят, а с чем их едят, заморских родственничков, ни для кого не секрет. Когда-то, двадцать восьмого июня утром, я ведь поклялся пристукнуть Екаба при первой возможности. Помнишь, как он бросил винтовку на той опушке, где мы устроили первый привал, и повернул обратно в Ригу — навстречу фашистам?

— Разве такое забудешь? Мы теперь станем видеться почаще, что-нибудь придумаем и насчет него. А сейчас расскажи, пожалуйста, еще что-нибудь о Дине Зауре.

— Ну, она была девчонкой что надо. Янис ее по-свински надул. Уже там, на суде, он мог повернуть все иначе. Всех нас поднять на ноги, хлопотать о пересмотре дела... Я, например, так ничего и не знал. Может, я и не прав, но мне почему-то кажется, что он это нарочно. Если бы Дину не закатали, ему наверняка не видать бы ее. Ему вообще нельзя было жениться. Конечно, беда его велика, но чтобы из-за этого страдала еще и женщина...