Разные годы жизни

— Не стоит.

Он удивился моей резкости и откровенности. А я уже не могла остановиться. Что-то не выдержало во мне, какая-то клеточка в мозгу или кровеносный сосудик, и мне стало необходимо говорить, говорить: до сих пор мне просто не с кем было поговорить по душам правдиво и откровенно.

— Сегодня я это платье надела в последний раз. Больше не горюю, да и все остальные ему близкие тоже наверняка утешились. Потому что мой бывший муж Артур никого не умел ни любить, ни осчастливить. Кроме себя. Он был... нарциссом... понимаешь... нарциссом.

Алексей понимающе кивнул и промолчал. Я бросила на него взгляд: сидит понурившись. Взгляд опустился ниже. Тучноват. Широкие брюки делают его ноги, обутые в черные ботинки на шнурках, тяжелыми и толстыми. Я не стала поднимать головы. Вспомнила ноги Артура. Он всегда спал голым. Любил часто купаться, и по квартире разгуливал нагишом, демонстрируя свою фигуру античного героя. Но особенно гордился ногами. Поднимал то одну, то другую, приговаривая: «Я родился для балета. Зря тогда послушался матери...» Вот когда вспомнился миф о Нарциссе. А в другой раз поняла: для меня нарцисса мало. Может быть, потому я и жила в ожидании чуда...

— Ну, где твоя гавань, твоя семья? — спросила я.

— Гавань есть, семьи нет. Могу объяснить. Расстался через полтора года после женитьбы. Вот и все. Думаю, что с любимыми не расстаются — ни с женой, ни с мужем. Да к тому же считаю, что склеенная посуда уже не посуда.

— Любовь так скоро прошла?

Теперь Алексей, подняв голову, взглянул на меня с иронией.

— Кое-чему прожитые годы все-таки научили. И тому, что я не хочу быть похожим на философа, сказавшего: «Любовь — это теорема, которую нужно каждый день доказывать заново». Я не хотел доказывать, мне хотелось просто жить. Если пламя сильное, ветер лишь раздувает его, слабый огонек гаснет от первого же дуновения.

Конечно, не бог весть какая мудрость, судил мой директорский рассудок, но что я знаю о нем вообще? Не знаю, в каком направлении он думает, каков его уровень. И сохранилась ли в нем та самоотверженность, что заставляет без размышлений закрыть собой товарища, чтобы он остался живым и здоровым, даже ценой собственного здоровья. Но в личной жизни и ему не повезло. Почему? Может быть, мы, фронтовики, слишком требовательны к своим близким? Может быть, оставшись и в мирные дни максималистами, чем-то отталкиваем своих любимых? Или же они не понимают наших идеалов? А возможно, фронтовое наше прошлое и не при чем, все дело в характере и судьбе? Наука проникла в атомное ядро, высвободила заключенную в нем энергию, наука при помощи множества средств ведет массированное наступление на рак. Человек ступил на Луну. Ну а тайна интимных отношений людей? Чудо соединения и расставания? Кто раскроет их, кто объяснит?

— Почему так мало счастливых семей? — спросила я.

Алексей промолчал. Потом несмело попросил:

— Не позволишь ли мне переобуться?

Потом он снова сел на вращающееся кресло напротив меня и, наверное, чтобы набраться смелости для дальнейшего разговора, дважды повернулся вместе с креслом вокруг оси.

— С виду все просто: развелся с одной, женись на второй. Но нельзя заменить одного человека другим, потому что каждый из нас уникален, каждый — единственный экземпляр. Нередко мы понимаем это лишь много лет спустя, уже разойдясь, когда сердце основательно переболело.

— Ты...

— Нет, я не сожалею. Я всю жизнь ожидал возвращения чуда.

Он закинул ногу на ногу, и стало вдруг заметно, что тонкие носки обтягивают жесткие, неживые лодыжки. У меня сжалось сердце. Я даже вздрогнула от внезапной радости или изумления — что оно, сердце, способно еще сжиматься и дрожать. Я ощутила слабость и испугалась, что могу выдать и эту слабость, и боль, и мало ли еще что. Вот, значит, откуда упоминание о Маресьеве! И тут же мелькнула мысль: моя жизнь лежит на той же чаше весов, что и эти два протеза. Мне трудно было поднять глаза, выговорить слово. Хотелось убежать и спрятаться, лишь бы не видеть его ног.

И снова пришел на память Артур: как повел бы себя он, если бы ему пришлось пройти тот же путь, что прошел Алексей: из заснеженного окопа через госпитали — до ампутации ног. Наверняка всем, кто оказался бы на его пути, пришлось бы выслушивать целые потоки причитаний. А может быть, и та женщина, которой пришлось вести Алексея под руку, не выдержала какой-то тяжести? Спросить об этом я не решилась.

Спросил он:

— Ну, а как ваши... прости... твои дела?

— Наверное, хорошо.

— Терпеть не могу тех, у кого все хорошо. Бла-го-по-луч-ных.

— Как же это ты, с твоей душой милосердного самаритянина... — Я ощутила, что становлюсь несправедливой. — Тебе ведь нужен убогий, кого можно врачевать, формировать, оберегать...

— Разве плохо — делать добро, подать руку слабому?

— Я тоже подала, я тоже старалась быть доброй, но мне на это сказали: «Старомодно, каждый должен помогать себе сам!» И, желая ему помочь, я не сделала ничего. Может быть, просто не умела сделать это как следует.

— Старомодно и копить вещи, они всегда портили людей. Только раньше гонялись за каретой с парой лошадей, а теперь — за «Жигулями». Но мы начали спорить не о том.

— А о чем же?

— О благополучных. Для них все остановилось — и душевные движения тоже. Вот такую душевную дремоту я не люблю, не терплю, ненавижу. Потому что с самодовольством приходит высокомерие, отрыв от окружающих, та самая неконтактность, о которой мы сейчас кричим как о социальной беде...

— Скажи, что такое доброта? — прервала я его. — Всегда ли другим хорошо от нее?

— Бывает доброта — от трусости...

— Не годится. Не тот случай. Видишь ли, я не могу понять, каков был человек, с которым я прожила жизнь. Но если человек всю жизнь ожидает чуда, если ищет счастья, значит... значит, он был несчастен?

— Может быть, ты придумала своего человека, придумала чувство. Идеала не бывает. Но какая-то далекая звезда заставляет верить, что он все-таки есть, и потому мы так беспокойны, мечемся, ищем, ждем. Один миг чуда в молодости отнимает покой на долгие годы. Расскажи мне о своем муже...

И я стала рассказывать, еще раз прошла через все то, что одолевало меня этой ночью. Рассказывала откровенно, ничего не тая, как близкому человеку, как родственной душе. Почему?

— Он был неудачником? — спросил Алексей.

— Как сказать? И да, и нет. Мне теперь начинает казаться, что беда именно в том, что он был все же талантлив. Звучит парадоксально, но есть, наверное, такие люди среди определяющих культурную жизнь, кто боится таланта. Отстраняя таланты, они сами не выглядят столь серыми. И разве есть такой царь, что подпустит к своему трону другого? У молодости всегда было множество преимуществ, теперь — в особенности. Труднее всего тем, кто и не молод, и не стар. Таким и был Артур последние десять лет. Ему отказывали в одной постановке за другой. Почему? Под всякими глупыми предлогами. А он распланировал их вперед. Сколько? У него были свои мечты. В молодости он еще рассказывал мне о своих цветных снах, и я его слушала. Тогда небо еще соединялось с землей, любовь — с повседневностью. Слушай, Алексей, не забываем ли мы о звездах и солнце в повседневной суете?

— Ты долго прожила с художником. Спросила бы хоть раз: что произошло бы с Джульеттой, стань она женой Ромео, или Лаура — супругой Петрарки, если бы Беатриче и Данте, Офелия и Гамлет начали жить семейной жизнью?

— Но почему не может вечно существовать женщина-мечта, почему поклонение, культ любимой женщины не может продолжаться и после свадьбы?

— Может! — почти крикнул Алексей. — Но поклонение должно быть обоюдным.

Вот какие высокие слова вырвались у Алексея. А я — я никогда не употребляла их в разговорах с Артуром. Почему радист говорил то, что на самом деле должна была сказать я, жена режиссера? Не выпала ли я на каком-то повороте из жизни Артура? И почему я не попробовала, пусть и на закате, войти в нее снова и, может быть, успешно?

— Девятнадцатый век был, говорят, веком первой любви, двадцатый — век любви последней, — вывел меня из раздумий голос Алексея. — Так что ты ничего не потеряла.

Он засмеялся. Встал и, слегка придерживаясь за край столика, подошел ко мне, наклонился. И снова моя щека ощутила мгновенную теплоту, так давно не испытанную и, может быть, так же издавна ожидавшуюся как величайшее в мире чудо, которого стоило ждать.

— Помнишь наш последний бой, сани, медсанбат? — спросила я, странно взволнованная.

— Прости, Вера, прости. Только я — не твой Алексей. Мы смогли так, от сердца, поговорить, потому что у нас много общего. Молодость. Фронт. И то, что мы не теряем надежды...

Я не ощутила разочарования. И стыда за откровенность — тоже. Я смотрела в дружески, совсем рядом улыбавшиеся глаза и думала, что своего чуда я все-таки дождусь. Когда? Кто знает...

ДВА СВОБОДНЫХ ЧЕЛОВЕКА