Разные годы жизни

ФРОНТОВОЙ ЭПИЗОД

Слушай, туман, будь другом. Ты же союзник солдата. Потерпи, не исчезай, не оседай прозрачными каплями на траву и листья. Чуть-чуть погоди. Они сейчас будут здесь, а тогда — пусть прогоняют тебя горячие мечи солнца.

...Я сижу в окопе боевого охранения, чуть ли не на нейтральной полосе, под носом у немцев, и жду возвращения разведчиков. Жду с тревогой, с нарастающим нетерпением. Как там Петька? Взял ли подходящего языка? Парнишке всего-навсего пятнадцать лет, но он гордость нашей роты. Война сделала его замкнутым, он кажется намного старше своих лет. Я никогда не слышала его смеха. Четыре ранения. Нежная, еще детская кожа — и уродливые рубцы с красными неровными краями...

Честью прошу, туман, не исчезай, укрой мальчишку своим серым пологом. Пусть хоть на сей раз минуют его пули и осколки!

Я словно вижу, как Петька пробирается сюда. Знаю, что он чувствует при этом. Знаю? Вижу? Нет, не те слова. Просто я могу мысленно проследить весь путь его группы: сколько раз этот путь был у нас общим, и чувства и действия были общими — в мороз ли, в оттепель мы одинаково прижимались к земле, старались слиться с ней и стать невидимками; ловко прорезали проходы в колючей проволоке; боясь дохнуть, вслушивались в таинственные ночные шорохи и, не разжимая губ, проклинали мертвенно-белое сияние осветительных ракет. И всякий раз был страх, было огромное напряжение, и еще — великая Необходимость, стремление выполнить приказ. И работа — тяжелая, черная.

Путь в тыл врага... Возвращение с пленным... Или — без него, с горькой пустотой на душе. Эх, туман ты, растуман, разве забудутся страшные метры такого пути? Разве забудутся те, кто шел рядом? Никогда, никогда. Бывало, Петька, отталкиваясь одним локтем, тащил меня, отяжелевшую от боли, к нашим позициям и онемевшими заскорузлыми пальцами то и дело ощупывал мой лоб. А порой я, плача от бессилия, волокла его через страшно широкую нейтралку. Всякое бывало. И поэтому сегодня, поджидая разведчиков в боевом охранении, где иной раз ребята дожидались меня, я словно вижу Петьку и, кажется, все о нем знаю. Только все ли?

...Черный, словно в трауре, городок. Солдатские гимнастерки пропитались приторным запахом трупов и гарью свежих пожаров. Полк на марше. А сзади плетется мальчишка — босой и тоже будто весь покрытый копотью. Ему протягивают сухарь, угощают бурым кусочком сахара, пахнущего табаком. Его расспрашивают о родителях. Полуобернувшись в сторону развалин, он нехотя цедит: «Мамка — там...»

Теперь у полка свой сын. Закончится война, и за парту сядут мальчишки с боевыми орденами и медалями на груди. Сверстники будут им страшно завидовать. Но они — те, кого война обошла стороной, — не будут знать, что сын полка — это сначала просто человечек, немного смешной в военной форме, кукольный солдатик, но с большим, храбрым сердцем, полным ненависти. Мальчик на войне, на серьезной, кровавой войне.

Таков и наш Петька. Но уже на первом году службы он перебрался в разведроту. Ему никто не шлет писем. «Где твой отец?» — «На фронте!» Он научился неслышно подкрадываться к немецким часовым, ясно и точно докладывать командиру. Он не играет в войну с ружьем, выструганным из доски. Он солдат, настоящий солдат, и это все, что известно о нем роте. Чем жил он вчера, каким был его мир без автомата и шрамов? В мир его детства не дозволяется заглянуть никому из нас.

...Чуть ли не на голову мне валится продолговатый тюк. Слышно прерывистое дыхание. За кромку траншеи судорожно хватаются четыре руки, и двое спрыгивают в узкую щель. Тюк освобождают от ремней, и он превращается в тощего немца. Разведчик подталкивает его в спину. В полной тишине мы по ходу сообщения уходим с переднего края.

На вопросы пленный отвечает с откровенным вызовом. Ему семнадцать лет, и голос его частенько срывается, пускает петуха. Выражение его глаз не различить: он стоит, подавшись вперед, опустив голову, словно приготовившись к прыжку. Петька тоже здесь, в землянке, хотя присутствовать при допросе ему не положено. Но никто его не гонит: всем понятно желание парня узнать о результатах своего нелегкого труда. Стоило ли идти на риск, тратить столько сил на этого долговязого хлыща?

Недоверчиво, с удивлением, с мальчишеским любопытством Петька ловит слова, чуть ли не заглядывает мне в рот, а порой прерывает допрос нетерпеливым жестом: «Ну, что он — не врет?» С ненавистью смотрит он на немца, и тот, почувствовав тяжелый взгляд, истерически визжит: «Хамбург! Американер! Хаус капут! Аллес капут!»

Ребята, ребята! Они могли бы гонять мяч в одном дворе, встретиться в международном молодежном лагере, вместе штурмовать бастионы науки. Но война втянула их в свои омуты, и два непримиримых врага, с чертами ранней зрелости на лицах, стоят друг против друга. У Пети исцарапано лицо и в нескольких местах разорвана гимнастерка. Не колючками, ногтями и зубами.

...Мы шагаем под покровом тумана, как под надежной крышей: сейчас нас не заметит «костыль», сволочной воздушный шпик, надоедливо жужжащий над головой. С трудом удалось мне уговорить Петьку дойти до хозвзвода, чтобы починить изорванную гимнастерку.

— В тыл? Вот еще! — противится он и сердито поддает сапогом консервную банку с пестрой американской этикеткой. — Не потому, что устал. Просто противно глядеть на тыловых крыс.

Какой уж там тыл, сколько тут от передовой... Путь наш короток, до деревеньки рукой подать. Налетевший бог весть откуда ветерок раскачивает полосы тумана, похожие на заиндевевшие разлапистые ветки. Вдруг перед нами возникает что-то темно-серое, напоминающее кладбищенский крест. Я вздрагиваю, останавливаюсь в нерешительности. Петя стоит, задрав голову, и глазами будто всасывает окружающее. Какая у него тонкая-тонкая шея...

Но пугающий силуэт — это просто колодезный журавль. Значит, мы уже прибыли.

— Да не пойду я, — все еще упирается Петька. — Подумаешь, велика беда — гимнастерка в дырах. На фронте так даже положено. Пусть видят, что человек дрался. Эти... сапожники, портняги — тыловые герои...

— Каждый делает свое.

— Нет. На войне надо стрелять. Здесь чего-то стоит только тот, кто спустит с катушек побольше немчуры.

Я собираюсь возразить, но Петя перебивает меня с неожиданной горечью, в которой чувствуется опыт взрослого, бывалого человека:

— Ты ведь, старшой, не знаешь, что такое оккупация.

Портной сидит на высоком, сколоченном из грубых досок столе и обметывает синие бриджи. В наскоро вырытой землянке сыро и сумеречно. Крохотное окошко бросает скупой свет на лицо портного, болезненно-серое, испещренное бесчисленными морщинками. Не знаю, как его зовут, слышала — дядя Силин. Так и говорю:

— С добрым утром, дядя Силин. Работенка вот небольшая.

Отвечает он тихо и неторопливо:

— Здравствуй, здравствуй, дочка. За работу всегда спасибочки.

Неожиданно мирное течение событий нарушает Петька:

— Брось ерундить, чини гимнастерку. Некогда мне тут по тылам околачиваться!

Я словно слышу пулеметную очередь: та-та-та-та — слова вырываются резко, беспощадно, с металлическим стуком.

Портной бросает беглый взгляд из-под очков: глаза его очень светлые, по-стариковски выцветшие, ласковые и всепрощающие.

— Сейчас, сынок.

— Нашел себе сынка! Охота была ходить в сыновьях у такого... Вот мой батька твоих лет, а Герой. Да-да, самый настоящий, со звездочкой. Снайпер. А ты? Небось за всю войну ни разу и не выстрелил, а тоже потом станешь хвалиться: и я, мол, на фронте был.

Петька снял гимнастерку, стоит в застиранной рубахе. И я вижу, какие у него по-детски угловатые плечи с острыми, выдвинутыми вперед ключицами. Но в руках уже ощущается напряжение зреющих мускулов, и ладони, с плохо отмытыми пятнами глинистой земли, широки и сильны. Стягивая гимнастерку, он разлохматил волосы, и пушистый хохолок на макушке еще больше отодвигает его в детство. Мальчик на войне. Птенец, выброшенный из гнезда, который хотя и научился летать, но все еще мерзнет без материнского тепла и свою тоску скрывает, как умеет, — нарочитой грубостью, защитной броней бравады. А насчет отца — правда это или порожденная тоской выдумка, самодельный бальзам для саднящих ран?

Что тут ему скажешь?

— Петюшка, ну зачем ты так?

Портной благодарно поворачивается ко мне и, еще ниже наклонив голову, произносит:

— Он поймет, непременно поймет, что на фронте нужны разные люди — и герои, и те, кто чуть-чуть побаивается, люди помоложе и постарше, но главное — честные, чест-ны‑е люди.

Портной говорит, а пальцы его снуют без устали. Иголка с длинной зеленой ниткой летает, как челнок. Потом он берет утюг.

Петя все еще стоит надувшись, и верхняя губа его подрагивает. Мальчик, мальчик, зачем ты прячешь доброту своего сердца...

Из окошка струится молочно-серый свет. Ставшие уже совсем прозрачными, лоскутья тумана уступают место приходящему дню. Ну, что же — спасибо, туман, браток, за маскировку. Только хочу еще спросить: тебе случалось видеть, как закаленный солдат играет орденами и медалями? Нет? Тогда слушай. У него нетерпеливые пальцы. Они часто скользят по металлу. И в глазах возникает удивление и словно бы недоверие: такое богатство принадлежит ему — пятнадцатилетнему? Иногда он вытаскивает осколок зеркала и долго глядит на выстроившиеся в ряд на узкой мальчишеской груди «звездочку», и «Славу», и «За отвагу». Тогда на его лице на миг вспыхивают радость и гордость...

Сейчас Петька в один прыжок оказывается возле стола и хватает недоглаженную гимнастерку:

— Что еще за кошачьи нежности — как барышне!

— Хороший солдат должен быть опрятным, — спокойно поучает портной.

Петя не слушает его, торопливо натягивает гимнастерку и выскакивает из землянки.

Портной теребит кусок сукна. У него смущенный вид: «Ничего, молодо-зелено...»

Я совсем растерялась, девятнадцатилетняя девушка с тремя серебряными звездочками на зеленых погонах. Меня война тоже вытолкнула из страны юности. Я должна думать об огневых точках и номерах немецких дивизий, отвечать за людей много старше меня, в ночном поиске хитрить со смертью. Разве это справедливо, друг туман?

Поспешно, чуть ли не бегом Петька возвращается в роту.

— Петя, стой!

Он еще ускоряет шаг.

— Ефрейтор, приказываю остановиться!

Выброшенная вперед нога уже согнулась в колене. Шаг. Другой. Как нахохлившаяся птица, он нехотя поворачивает голову.

— Сейчас же извинись перед портным, и чтобы это было в последний раз.

Он от души удивляется.

— Извиняться? За что? Ты, старшой, должна понять, что иначе я никак не могу. Он тыловая крыса. Попадись ему живой немец — и лапки вверх. Скажет: бери меня в Gefangenschlaft[1]. Не веришь? Спорим!

Уверенным жестом он протягивает мне руку. Я не принимаю ее. Я гляжу на его курчавые, давно не стриженные волосы, кольцом завивающиеся вокруг оттопыренных ребячьих ушей, и, превозмогая нахлынувшую вдруг жалость, говорю твердым, строгим голосом, каким и положено говорить строевому командиру:

— Приказываю немедленно извиниться!

Портной опять сидит на столе, будто и не сдвигался с места, и шьет те же синие бриджи.