Разные годы жизни

День первый

Раскрываю глаза. Взгляд упирается в мглистый квадратик. Он накрест перечеркнут оконной рамой, и похоже, что небо упрятано за решетку. Замкнутое небо и недоступная земля. Да, всего шесть шагов до единственного окна палаты, но и те мне не одолеть — мои ноги омертвели, и вот уже четыре месяца я лежу без движения.

Рядом с моею — койка лейтенанта Галины Захаровой. У нее ампутирована левая нога. А так она, бывший механик-водитель танка, совершенно здорова и на редкость жизнерадостна. У нее завидно крепкий сон. И нынче, как всегда, санитарке придется расталкивать ее к завтраку.

Под окном лежит капитан медицинской службы, хирург медсанбата Лидия. Раненная во время операции осколком бомбы, она лишилась правой руки. И она еще спит, вернее — притворяется спящей. Видимо, обдумывает, чем бы с утра испортить нам настроение. У Лидии увядшее лицо с плотно сжатыми бескровными губами. Мы с нею вроде в состоянии войны. Мы — это Галина Захарова, Людмила Иванова и я, старший лейтенант Лайма Лея. Койка Людмилы в углу, возле дверей; чуть приподняв голову, я вижу ее бледное лицо, даже во сне сохранившее болезненно-грустное выражение. Трудно поверить, что эта девчушка много раз летала в тыл врага, что, пытаясь спасти горящий самолет, она только в последний миг выбросилась с парашютом. У нее высоко ампутированы обе ноги. Вообще-то Людмилу поселили в нашу палату последней, совсем недавно, и мы еще не успели с ней по-настоящему познакомиться.

Миновала еще одна ночь, долгая и мучительная. Как странно: именно ночью особенно остро чувствуешь боль и мрачные мысли отгоняют сон. Что ждет нас, меня и Людмилу? Кому мы, такие искалеченные, нужны? В двадцать один год попасть в дом инвалидов? Молодость и инвалидность — какие несовместимые понятия! И как несправедливо до слез, как ужасно больно будет, если ветхая старушка, жалея тебя, скажет: «Бедненькая, такая молодая — и уже...» Или, не скрывая любопытства и сострадания, покачивая головой, начнет выспрашивать: «Где это тебя, деточка, так угораздило?»

Скоро кончится война, закроется госпиталь, и что тогда, Лайма? Что ты умеешь? Что ты можешь делать, чтобы не быть людям в тягость?

Галина скоро выпишется: после Нового года будет готов протез ноги. Где-то под Воронежем ее ждет муж. Пусть и он инвалид войны, но верный, любящий друг. У нее есть кров над головой. Она кое-что смыслит в механике. Счастливица Галя!

И у меня в последние два года был такой близкий человек... Нареченный... Мы мечтали об окончании войны. А теперь? За все эти долгие месяцы он не написал мне ни строчки, мои письма остаются без ответа. Жив ли он, Мартын, веселый парень, отважный офицер разведки полка? И любил ли он меня по-настоящему? Да и любовь ли это, когда кто-то под шквальным огнем прикрывает тебя своим телом, когда на опасные задания старается посылать не тебя, а уж если ты идешь, то провожает в сырую ночную мглу взглядом, полным нежности и печали?

С каким нетерпением я жду весточек из части, которая воюет уже где-то под Будапештом! Напиши мне, Мартын, скажи — «да» или «нет»!

Звякнула застекленная дверь, в палату входит санитарка Настя. Это значит, что сейчас ровно-ровнехонько восемь: она очень точна, эта энергичная женщина с простым, открытым лицом, заботливая как мать.

Обычные утренние процедуры. Завтрак в глиняных мисках, которые терпеть не может Галина: однажды неуклюжая поделка даже полетела в коридор и разлетелась на мелкие осколки.

Врачебный обход. Мы к нему равнодушны: каждый день одни и те же вопросы, одно и то же выражение лиц. Разве могут помочь прославленные медики тому, у кого нет рук или ног? Может быть, когда-нибудь, через много-много лет, хирурги научатся пришивать новые конечности так же ловко, как они их сегодня отрезают. Но покуда... Эх, да о чем говорить! Удивительно одно: пока ты здоров, и думать не думаешь, что значит нога или рука. Есть — и все тут! А вот когда их лишаешься, даже один палец теряешь — вот когда только доходит.

Смотрю на Людмилу, и мне почему-то вдруг думается, что она никогда не станет гулять со своим ребенком, отводить его в школу в день первого сентября. Да и найдется ли вообще человек, который захочет связать жизнь с нею, со мной, с другими девушками из этого печального дома.

Я еще не знаю, что́ главное в любви. До сих пор была убеждена, что, конечно, не внешность человека! Эта уверенность меня еще не подводила. А теперь, когда случилось чрезвычайное, трудно постигаемое? И вот уже колеблются, ломаются, гибнут все прежние представления о жизни, о людях... Хотя бы та же Людмила: два дня подряд к ней приходят курсанты авиационного училища и на руках уносят ее. Хирург Лидия, сдвинув брови, провожает это шествие враждебным взглядом:

— Тихоня! Не может сказать, куда она с ними. Вот увидите, добром это не кончится.

— Хватит, надоело! — резко обрывает ее Галина. — Каждый раз одно и то же... Пошла бы сама, поглядела — куда. Или у начальства спросила бы. И вообще, какое ваше дело, завидки берут, что ли?

Ну, пошло-поехало! Сейчас Лидия скажет, что и мы бы не прочь развлечься там, в парке...

Точно! Сердитый Лидин голос бубнит:

— Только одно у вас на уме — мужики! А Людкиного поведения я больше терпеть не намерена. Позорит всю палату, честь офицера... вообще женщин.

— И всемирный пролетариат! — иронически заканчивает Галина.

Да, интересно, что там внизу? Говорят, на берегу залива, в здании бывшего санатория, расположилось летное училище. Старый, заросший парк с усыпанным гравием дорожками, под вечнозелеными кустами в укромных уголках белые скамейки... Как хочется побежать по этим дорожкам, посидеть на скамейках! Но для меня этот мир заказан. И для Гали покуда тоже. «Вот получу протез — и за пять минут слетаю вниз!» — мечтает она.

Что делает в парке Людмила по два-три часа?

Галина говорит: «Жизнь безжалостно ее подвела. Так пусть хоть крохи подбирает».

Нечего терять? Нет, нет, Галя! Разве для того три с половиной года пройдены в боях? Знали мы ведь, на что идем: фронт редко кого отпускает целехонькими. И если наши раны тяжелее, чем у других, то... Спорю с Галиной, да и с самой собою...

— Брат любит сестру богатую, муж жену — здоровую, — настаивает на своем Галина.

— А как же ты? Ведь твой мужик тебя не бросил.

— Ну, мой! Я, хромая, буду раскачиваться налево, он — направо. Парочка что надо, — отшучивается бывшая танкистка.

— Как ты можешь смеяться над такими вещами?

— Прикажешь плакать? — отрезает Галина. — Хныкать да слезы лить легче всего: авось пожалеет кто-нибудь! Только мне жалости не надо, нет, не надо... — она сердито стукает по краю койки единственной ногой...

И мне не нужны крохи, жалость там всякая. Впрочем, это, видимо, неизбежно — притворные вздохи, неприятие родными или утомляющая сверх всяких границ забота. А как на нас будут смотреть те, которые вырастут после войны, которые будут танцевать, кататься на коньках, взбираться на горные вершины, бегом спасаться от нахлынувшего ливня? Поймут ли они, что ради них когда-то сильным, красивым людям страшная буря обломала крылья, вынудила отказаться от всех радостей юности? Поймут ли и оценят подвиг старших, или же мы в их глазах окажемся лишь несчастными калеками без ореола мужества и самоотверженности?

Как все сложится? Что нас ждет? Будущее мне видится в неясном свете. Будущее. Да, оно. Потому что, пока мы живы, и у живого всегда есть свои мечты. Но только завтрашний день ответит на все наши вопросы. Это самое будущее...

Галина молчит. Лида сидит на кровати, прижавшись подбородком к коленям, нахохлившись, как сердитая птица. Ей за сорок, нам она кажется старушкой. Она — старая дева, и тяжесть одиночества ей, конечно, скрашивала работа. А теперь ее тоже не станет: тонким, как у пианиста, пальцам уже не держать скальпеля. Что делать врачу с одной рукой? Заниматься санитарией, чем-нибудь подобным? А если это не по душе? Если впереди полное одиночество? Она ведь избегает и общения с людьми, отталкивает каждого, кто пытается с ней сблизиться.

Напряженная тишина. Мы чего-то ждем. Нечего греха таить — ждем почту. Лидии изредка пишет хворая мать, Галину чуть ли не ежедневными письмами балует муж. Меня не забывают фронтовые друзья. Да, и я получаю мятые треугольнички, но в них ни одним словом не упоминается Мартын. Может, ребята не хотят меня огорчить? Госпиталь переполнен, а санитарные поезда без устали подвозят все новых раненых. Это означает только одно — тяжелые бои. На венгерской земле гаснут юные жизни моих товарищей. «У нас собралось очень много коробочек», — пишут мне. Танки — нешуточное дело, они, наверно, и вызвали это, может быть последнее крупное, кровопролитие. Как Мартын, как в этом водовороте ребята разведроты?

Ждем почту. Обычно ее приносит комиссар госпиталя Мария Павловна. Ей нравится помахивать веером писем и таинственно озорным голосом спрашивать:

— Ну, кто сегодня будет плясать?

— Тоже мне... плясуны! — не меняя угрюмого выражения лица, тянет Лидия.

— А я могу! — мгновенно вставляет Галина. Ловко вскидывая руками, как свечку выпрямив свою стройную мускулистую ногу, она делает несколько скачков.

— Цирк! — шипит Лидия.

— Нет, воля к жизни и умение жить, — возражает комиссар и, словно драгоценный подарок, вручает Галине конверт с воронежским штемпелем. Мария Павловна ждет, пока письмо будет прочитано, потом нетерпеливо спрашивает:

— Ну, что пишет?

...Но вот уже целую неделю она не появляется. Может, в командировке? И нам чего-то очень недостает. Сердечности? Радости? Совета? Мы ее ждем с нетерпением, от всего сердца. Может быть, сегодня отворится дверь и...

...Стукнула дверь. Но это не комиссар; молодой человек в белом халате ощупью пробирается к моей койке. Это массажист Ванюша. Ранение в голову лишило его зрения.

Он садится на край кровати и, не щадя сил, массирует мои ноги. Не знаю, хороший ли и правильный это метод, когда пальцы массажиста оставляют синяки? Но Ванюша убежден, что он замечательный специалист.

— Ты еще попляшешь на моей свадьбе, — каждый раз подбадривает он меня.

— А скоро свадьба-то? — улыбается Галина.

— Скоро, скоро... — Его тусклые глаза вроде светлеют.

— Скоро! Ты что же, всерьез думаешь, что найдется девушка, которая согласится выйти за слепца? — насмешливо говорит Лида.

— Найдется, да еще какая! — убежденно отвечает Ванюша. — Кому охота в девках засидеться? А женихов где взять? Сейчас на пятерых один мужчина.

— И ты хочешь использовать женский страх перед одиночеством? — наступает Лидия и своими длинными пальцами нервно теребит угол одеяла.

— Страх одиночества? — переспрашивает Ванюша, не прекращая массажа. — Нет, доктор, ошибаешься. Я слеп, но мои дети будут зрячими, у них будут сияющие глаза, и какой-то женщине они дадут счастье материнства. Разве лучше и правильней, чтобы она никогда не узнала этого счастья, не нянчила детей? Чтобы заперлась в четырех стенках, проклиная войну и завидуя подругам, которым посчастливилось дождаться любимых — без костылей и черных очков?

Лида не отвечает. Но Ванюша не унимается:

— Ну, скажи: разве жизнь кончилась, если я лишился зрения, а ты — руки? Пусть надо начинать сначала, но ведь надо все же начинать?