Разные годы жизни

2

«Да, как это бывает? — в который раз за эту ночь спрашивала себя Илиана. — И почему я раньше не знала, что так бывает?»

Тонкий, робкий луч луны карабкался по стене, взбирался тихо и несмело, цепляясь за каждую шероховатость, пока наконец не уселся на раму портрета, а еще через секунду не осветил глаза Игната.

Они были доброжелательными, но... За два прожитых вместе года все стало знакомым до пределов возможного. Илиана уже заранее знала, что скажет Игнат, придя с работы, что станет говорить за завтраком, какая гримаса выразит удовольствие, а какая — неудовлетворение, какой походкой направится он в туалет и какой выйдет на сцену.

Не знала она лишь одного: отчего все чаще ее стали раздражать пухлые губы Игната и его вогнутый лоб, особенно, когда, сердясь, он как бы втягивал губы в себя. Голоса он никогда не повышал и к жене всегда обращался сдержанным тоном: «Будь добра...», или: «Будь так любезна...», или: «Извини, пожалуйста». Когда умерла его мать, он стал называть «мамочкой» Илиану. В какое-то мгновение она поняла: «Я больше не женщина... не женщина, которую надо завоевать, я стала чем-то вроде его матери, недавно скончавшейся слабой старушки». Может быть, слишком часто она стала спрашивать Игната: «Я тебе нравлюсь?», или: «Как я выгляжу в этом платье?» Он рассеянно отвечал: «Конечно, нравишься, даже если наденешь мешок».

Обе годовщины своей свадьбы они отпраздновали в ресторане. Обе были похожими как две капли воды. Каждый раз Игнат заказывал столик в уголке. Он не разрешал другим парам подсаживаться к ним, для чего отзывал официанта в сторону и тихо с ним договаривался; наотрез отказывал всем, кто пытался пригласить Илиану на танец. И спрашивал жену, какой танец она желала бы заказать: его, скрипача Игната Ругайса, оркестранты знали.

Он развлекал Илиану как умел: был то церемонным, то веселым, порой даже расточительным. Не жалел для нее ничего — ни шампанского, ни цветов, ни анекдотов. Рассказав очередной, он начинал смеяться первым, словно бы приглашая свою даму присоединиться. Он искренне старался вызвать ее смех, создать хорошее настроение. И кто виноват, если анекдоты его казались Илиане вульгарными, а смех — чуть ли не глупым...

На второй годовщине в сверкающем, шумном зале ресторана Илиана ощутила давящую скуку и с внезапным страхом подумала: «Неужели всю жизнь будет так? Весь длинный год — один и тот же ритм, однообразное сидение дома и один вечер — на людях, но без людей?»

Жаловаться на такой порядок она не имела права: именно об этом она ведь и мечтала в дни своей жизни на Крайнем Севере, жизни в постоянном неустройстве и движении, жизни, требовавшей выносливости и мужества. Именно неосознанная тоска по теплому жилью, по ярким огням города заставила ее последовать за Игнатом. А кроме того, еще и тоска по бурной любви, по красоте искусства и пестроте будней. Но из всех этих мечтаний исполнилась лишь малая часть.

Вскоре после начала войны, в шесть лет, она осталась сиротой. Детдом. Школа-интернат. Общежитие Геологического института. Палатки и бараки в тундре. Никогда она не оставалась в одиночестве. Никогда не имела своего угла. Чужие люди возникали и уходили. Разные люди: дружески настроенные, доброжелательные — и грубые, назойливые. Энтузиасты и рвачи. Может быть, к кому-нибудь из них и привязалось бы сердце. Но судьба ее не баловала, и возникавшее влечение наталкивалось на препятствия: один оказывался женатым, другого вскоре переводили, третий рассчитывал только на мимолетную, «сезонную» связь. И так годы, целые годы пролетали, как заполярное лето: не успевало начаться, и вот уже конец.

Ей было тридцать семь, когда она впервые встретилась с Игнатом Ругайсом. Он приехал в северный город вместе со своими учениками. Скрипачи-подростки, не убоявшиеся долгого, трудного пути, чтобы принести радость искусства обитателям сурового края, тронули всех до слез. «Романс» Шостаковича и «Элегию» Массне Илиана слушала, затаив дыхание. В оцепенении сидел весь битком набитый зал — люди, которых нелегко было удивить чем бы то ни было. Ансамблю скрипачей это оказалось под силу. А Игнат, по мановению руки которого вздымались и опускались тонкие смычки, показался ей волшебником, пришельцем из несбыточного, манящего мира.

Давно, давно уже ей не приходилось говорить по-латышски: она не ездила в Ригу даже в отпуск — не к кому было. И вот несмелая, смущенная, только в последний момент решившаяся, Илиана приблизилась к руководителю ансамбля. Он был приятно удивлен. Спустя два дня, когда ансамбль уезжал, в глазах Илианы при расставании была такая грусть, что Игнат не мог этого не заметить. Через неделю пришла телеграмма: «Я один в трехкомнатной квартире и с нетерпением жду тебя!»

Чем покорила она Игната: миниатюрной фигуркой на суровом северном фоне, романтикой своей профессии? А может быть, сыграла роль неожиданность встречи в дальних краях с соотечественницей, чей облик говорил, что ее надо лелеять и оберегать от трудностей? Или его увлекло собственное благородство? Что заставило его отправить телеграмму? Безумная любовь с первого взгляда?

В управлении никто не мог понять, какая муха укусила вдруг работницу, так долго и терпеливо, без малейших претензий выполнявшую самые нелегкие задания. Никто ведь не знал, что терпение ее на деле было не чем иным, как ожиданием. Она забиралась в поисках месторождений все дальше и дальше: геолог по призванию и по характеру, она любила искать и находить. И не переставала верить, что однажды найдет алмаз и для самой себя. Теперь, показалось ей, он был найден. Оставалось гранить и шлифовать. Но усилия оказались тщетными. Этот алмаз — Игнат — сорок пять лет прожил на свете вдвоем с матерью, он был уже отшлифован на совесть, и изменить что-либо в его поведении не смогла бы никакая сила.

Хотя он оказался заботливым и верным мужем, появление жены ничего не изменило в его жизни. И эту свою неспособность что-то переиначить, на что-то сразу и заметно повлиять, даже ощутимое противодействие Игната ее реформам она с каждым днем ощущала все больше. Внешне, правда, все выглядело, как если бы они были довольны друг другом. Илиана с удовольствием ходила за покупками, стряпала, убирала и ожидала мужа с работы. До известного момента ее даже не раздражало, что Игнат десятки раз повторял один и тот же пассаж. Лишь однажды она спросила:

— А вариации на тему Паганини ты смог бы сыграть?

— Практически — да. Профессионал должен уметь все. Но это было бы дилетантством, какого я себе никогда не позволял.

И все-таки, вопреки собственным правилам, он оказался дилетантом — в любви: не покорил Илиану по принципу veni, vidi, vici. Внешне, впрочем, все так и выглядело: пришел, увидел, победил. Но если то и была победа, то пиррова. Разве иначе спустя два года после этой победы Илиана в новогоднюю ночь, лежа в одиночестве на диване, стала бы размышлять о том, что союз с Игнатом оказался ошибкой? Исчезла ли в эту ночь ее любовь к мужу? Была ли она вообще? Но в эту ночь она особенно ясно почувствовала, что не исполнилось ее тайное желание: чтобы кто-то властно подчинил ее, чтобы она принадлежала кому-то настолько, чтобы даже малейшее неподчинение этому повелителю восприняла бы как смертный грех, как свою глубокую вину.

Этой ночью, бесцельно пробродив с почти незнакомым человеком по снежным улицам, не явившись на праздничный ужин и придя домой, когда Игнат досматривал уже третий сон, Илиана не ощущала ни страха, ни вины. Значит, она была все еще свободна — никто не изменил того положения, в котором женщина принадлежит самой себе и является полновластной хозяйкой каждой клеточки своего тела. Неразделимой с Игнатом она не стала, иначе не было бы ночной прогулки с Арвидом и чувства общности с ним. «Мое поведение непростительно, — упрекала себя Илиана. — Я прибежала к Игнату, как зеленая девчонка. А этой ночью забыла, что у меня есть муж и дом. Не хотела сделать так, но сделала. Почему? Да, почему?»

Посторонний человек взял ее за руку, назвал Лианой — и она пробудилась, как после зимней спячки пробуждаются в тундре крохотные и могучие силы, как пробуждаются в сказках заколдованные принцессы.

Как сумел он, Арвид Фрейнат, убедить Илиану спуститься с хрустальной горы?