Разные годы жизни

10

На следующий день Арвид на работу не вышел. Еще через два дня Эглитис молча протянул Илиане листок: «В связи с плохим здоровьем прошу освободить меня...»

Илиана перечитала эти строки несколько раз, но смысл их все не доходил до ее сознания.

Эглитис тоже недоуменно пожал плечами:

— Принесла его жена. Ничего больше о его болезни я не узнал. Ухмылялась так нагло, что мне стало не по себе. И как можно терпеть рядом такое антиэстетическое создание?

Дни были длинными и теплыми. Вечера и даже ночи — светлыми и бесконечными. И этот полный света мир стал казаться Илиане невыносимым. Ночь кончалась надеждой: приедет, позвонит. Но Арвид словно пропал без вести.

Раз в неделю звонил Игнат. Словно бы ничего не случилось, спрашивал своим обычным голосом: «Тебе ничего не нужно?» А что ей могло быть нужно? Она лишь признательно отвечала: «Спасибо, у меня все хорошо!» Может быть, слишком поздно пришло к ней сознание: Игнат добр. Но разве раньше она этого не знала? И почему до сих пор не понимала, что бывший муж пытался сохранить те хрупкие, зыбкие мостки, которые судьба перебросила между Ригой и Севером. Что принес ей уход от Игната? Счастье? Горе?

«Я все-таки узнала настоящую любовь и была очень счастлива. Несчастны Зелмы, у них нет ничего другого, кроме права согревать мужу шлепанцы, жарить отбивные и изобретать десерты. И кому больше повезло: Арвиду, живущему с презираемой им женщиной, или мне, познавшей любовь до конца и готовой до конца хранить верность своей женской доле?» Так успокаивала себя Илиана. И вспоминала северную тундру. Сущим наказанием там была мошкара. Но однажды Илиане привелось видеть такое, что она лишь сейчас поняла по-настоящему.

В конце короткого северного лета сквозь путаницу приземистого кустарника прорвался последний, наверное, луч солнца. И на нем, как на канате в цирке, плясали тысячи крохотных серых пылинок. На какую-то долю секунды обезумевшая в любовном танце мошкара превратилась в множество блесток, стала необычайно прекрасной. Мошки не знали и не чувствовали, что это их последний час. Краткая и разрушительная страсть так захватила их, что прощание с жизнью стало праздником, и дарованный природой миг счастья они использовали до конца. Танец любви на угасающем солнечном луче — это была возможность познать и вкусить блаженство, после которого — все, что угодно. А если бы это случилось среди лета, когда луч плавился от жара, что тогда? Тогда сердца рассыпались бы пеплом и глаза от блеска ослепли. И хмель любви остался бы непознанным. Природа мудра, для всего она знает свое время и свою меру. Илиана тоже не могла пожаловаться на судьбу, потому что волшебство настоящей любви осталось в ней навсегда.

Как умела, пыталась она бороться с одиночеством. Может быть, потому, что квартира досталась ей так легко, она стала легкомысленно урезать свою жилплощадь.

Однажды, когда Игнат позвонил, она попросила:

— Можно, я впущу на время Апинис с тремя ее детьми?

Игнат великодушно разрешил, и Апинис незамедлительно переселилась сперва в одну комнату, а потом заняла и вторую — на время, разумеется: когда-нибудь и ей ведь дадут наконец квартиру.

Теперь Илиана скрашивала свое одиночество, играя с тем самым малышом, которого когда-то приласкал Арвид. Ей почему-то казалось, что волосы маленького Юриса пахнут так же, как у Арвида. А может быть, льняной хохолок до сих пор сохранил следы его прикосновения? Илиана прижималась к малышу щекой, и ей казалось, что Арвид находится тут, рядом.

Но бывали и совершенно невыносимые дни — в конце недели, когда Апинис со своим выводком уезжала в деревню. Тогда в квартире воцарялась мертвая тишина и на Илиану нападал страх. Снова ее мысли возвращались в тундру...

Однажды в те далекие времена она основательно растянула мышцу и не могла идти дальше. А в условленном месте, в двадцати пяти километрах, геологов ожидал проводник из местных жителей. Товарищи хотели нести Илиану. Она отказалась. Обещала дня через два нагнать. И люди позволили уговорить себя.

Илиана осталась в хижине одна. Рядом с ней поставили воду, консервы, две можжевеловых палки, из которых еще сочился горький зеленоватый сок. Жилище еще хранило тепло товарищей, в не успевшем погаснуть костре около самого входа тлели уголья. Но едва лишь стихли шаги геологов и перестал доноситься лай собак, Илиану охватило уныние. Первая ночь кое-как миновала. Утро пришло со свистом, щелканьем, щебетаньем птиц. Трещали насекомые. В листьях шуршал ветерок. Мир был полон звуков, но Илиане казалось, что кругом стоит мертвая тишина. Разжечь костер? Для чего? Она казалась себе такой покинутой, что ей стало жаль себя, и она расплакалась. К вечеру она поняла, что второй ночи в хижине не выдержит, и пустилась в путь, вспоминать о котором позже не любила. Хорошо, что полярный день был так бесконечно долог и что даже под летним солнцем трава в тундре оказалась мокрой, а мох влажным. Опираясь на палки, порой падая и снова с трудом поднимаясь на ноги — там не росло ни одного настоящего деревца, — она преодолела бесконечные километры и догнала товарищей. А когда увидела их, забыла даже о боли в лодыжке.

Почему-то все связанное с ее жизнью на Севере теперь стало казаться Илиане прекрасным и значительным. У нее хватало времени для воспоминаний, и, путешествуя по памяти, она все чаще возвращалась в тундру. «Там я была человеком! А если... а если вернуться туда, к сумасшедшим мошкам, пляшущим на солнечном луче?»

В Риге, в городе, переполненном людьми, для нее настал вечер, когда ей захотелось открыть газовый кран. Это случилось в июле, день ни за что не хотел уступать место ночи, и вечера казались от этого нескончаемо длинными. В том самом июле, когда в садах выкапывают луковичные. «Наверное, и та пара сейчас вытаскивает из жирной земли свои тюльпанчики и радуется, как хорошо те выросли. Но разве на Арвиде кончилась моя жизнь? Разве у меня впереди и вправду нет ничего хорошего?»

До того Илиана старалась не обращать внимания на скупые газетные сообщения о том, что и здесь, в Латвии, ищут месторождения нефти, что тут же, на Даугаве, геологические разведгруппы готовят данные для строительства новых электростанций. Но теперь она снова представила себя в кедах, грубых брюках и с рюкзаком за спиной. Крепкой и выносливой была та разведчица, не то что эта размазня около газовой плиты. Самостоятельная была женщина, ничем не похожая на управдомшу Ругайс. Человек на своем месте, которого ничто не заставило бы капитулировать. «Какие глупости лезут тебе в голову, Илиана! Сейчас же спать, а завтра на свежую голову подумаем, что делать дальше...»

В домоуправление Илиана отправилась раньше обычного. «Запрусь в кабинете и напишу заявление об уходе».

Но из ее замысла ничего не вышло. Эглитис, свежий и подтянутый, словно умытый утренней росой, был уже тут как тут. Казалось, он специально поджидал Илиану, чтобы выложить ей что-то совершенно неотложное.

— Новости, управляющая, новости! — Энергия кипела в нем и искала выхода — казалось, вот-вот хлынет из сверкающих глаз.

Илиана невольно улыбнулась и сказала чуть ли не материнским тоном, а вернее — тоном старшего и, значит, более опытного человека:

— Такие ли уж важные твои новости...

— Именно важные! — не унимался Эглитис. — У нас отобрали всех мастеров. Эксперимент в районном масштабе! Крупные ремонтные работы централизуют, у нас остается лишь текущий, всякие мелочи.

— Тогда станет совсем спокойно, — притворилась Илиана разочарованной.

— Не скажите. У каждого человека есть своя радуга. И от него самого зависит, как расцветит он свой день.

— У меня сейчас основной цвет — черный, — призналась Илиана. — Подумать только, против скольких вещей мы бессильны...

— Потому что не мобилизуем свои силы, — продолжал кипеть главный инженер. — Так говорит мой отец, он фронтовик, и я ему верю.

— Верить — хорошо, тяжело терять веру.

Наверное, это было сказано так тоскливо, что Эглитис на миг умолк. И продолжал уже без прежней напористости:

— Принимать новые дома тоже больше не будем. Мы достигли потолка — сто тысяч квадратных метров. Все, что сверх того, пойдет новому домоуправлению. — Он снова оживился. — Порадуйтесь хоть, что от Бергманисов мы избавились. И у меня столько планов...

— Фантастических, — с иронией вставила Илиана.

— Нет, совершенно реальных, — не уступил Эглитис. — Начнем борьбу за культуру быта, возьмемся наконец за воспитание, за создание коллективов в каждом доме. Чтобы не было отчуждения.

— Ого!

— Помните того сварливого старика? Я позавчера сходил туда. Деревянный домик, всего четыре квартиры. Постучал. Из соседней двери выглянула соседка: старик, мол, ушел в магазин, обождите. А ждать мне пришлось бы до судного дня, потому что старика неделю назад похоронили. А соседка не знала. Что это, не отчуждение?

— Наверное, он был плохим человеком.

— Плохим? Тогда скажите: а каким был Фрейнат?

— Что — Фрейнат? — вырвалось у Илианы.

— Со своей мадамой на рынке в Таллине спекулирует луковицами тюльпанов.

— Не может быть!

Илиана сама поняла, что ее слова прозвучали слишком наивно.

— Может, — сухо возразил Эглитис. — Отец рассказывал, что на факультете он был своим парнем и отлично учился. Но эта баба... Жаль, что в уголовном кодексе нет статьи, чтобы судить за отравление сознания другого человека, за моральное убийство. Говорить такой о совести, чести — нет уж, такую дробью не ранишь. Но и он хорош. Мчаться в Таллин, чтобы побольше заработать...

«А ты все-таки еще ждала Арвида. Надеялась... Ну, почему этот молодой парень, сын фронтовика, так умен? Умен? Разумен? Нет, не то слово. Скорее — убежден и полон сил. Не попросить ли у него совета — что делать? Но стыдно признаться: мне тяжко, и я не знаю, вернуться ли на Север или остаться тут и взяться за это самое воспитание... А Игнат? Смогла бы я всю остальную жизнь тихо-мирно прожить рядом с ним? И совсем забыть Арвида?»

Но Илиана промолчала. Губы ее не раскрылись. Сейчас она знала: надо будет очень много работать. И жить. Потому что все-таки не сгорела в солнечном луче на исходе лета. Может быть, поэтому Эглитис так и не услышал от нее вопросов.