Разные годы жизни

Артур не желал быть только мужем мастера спорта; каждый мой рекорд он переносил как тяжелый удар. Он не гордился мною, хотел, чтобы я гордилась им, не разъезжала по соревнованиям, а сидела дома. Но я не сидела. Кто бы, например, позволил мне отказаться от лыжных соревнований? И все же, когда я стала в ответ на свои успехи получать его измены, я решила из спорта уйти. И ушла. Рановато.

«Если мужчина с утра не насвистывает, значит, он несчастлив в личной жизни», — словно упрекая меня, говорил он.

«Что мне сделать, чтобы ты был счастлив? Почему мне не везет в любви?»

«Потому, что ты слишком смахиваешь на мужчину».

Ну да, я была то «железной женщиной», то мужеподобной женщиной, только не обыкновенной женщиной. Может быть, будь я такой, Артур любил бы меня? Однажды я потащила его с собой на юбилей фронтового товарища. Раймонда чествовали, хвалили... И женщины, работавшие под его руководством, тоже имели немало заслуг. Дома у моего товарища бывало много известных людей. Но жена его была лишь женой и матерью его детей. И когда отзвучали все высокие речи, она робко обратилась к юбиляру: «Спасибо тебе за то, что я очень счастлива...» Как хотелось мне в тот вечер поменяться с нею местами!

Артур пытался объять необъятное. Он руководил самодеятельными коллективами в городе и районах. Ставил пьесы в театре. Вдруг снял кукольный фильм. Потом поставил пантомиму. Документальную картину. В театре — драму, а затем водевиль. Телевизионный спектакль. Последние десять лет он мчался по жизни буквально галопом, я его совершенно не видела, и эта его вечная беготня даже как-то успокаивала меня как женщину: раз уж он так занят, на любовные интрижки у него не остается времени. Не было у него времени и чтобы болеть — он ходил с высоким давлением, с аритмией сердца, с температурой. Предупреждения врачей о том, что так он умрет скоро и неожиданно, не помогали. Может быть, в глубине души и хотел для себя такой внезапной и легкой смерти, потому что единственное, что его влекло по-настоящему, — поклонение дам; в работе он вершин не достиг, — наверное, потому, что ничего не додумывал до конца, разбрасывался. Никто так и не сказал о нем его излюбленного — «выдающийся». Сам он считал себя таким, и молчание портило ему настроение и характер, он становился все более нервным, несправедливым, даже злым, и все это обрушивалось на меня сокрушающей лавиной. Сперва я жалела его, соглашалась, что мир несправедлив, что в критике властвуют злобные завистники, что все без исключения директора театров — дураки, а все прочие режиссеры но сравнению с ним сплошные тупицы. Но настал миг, когда я перестала подпевать его унылой песенке: да может ли быть, чтобы все до одного?.. Но где же друзья, где единомышленники, где они? И все же он не был ни бездарным, ни глупым. Нет, когда ему удавалось освободиться от скованности, он говорил интересно, глубоко, масштабно, и в такие минуты я снова влюблялась в него. Ему нетрудно было нравиться мне, снова завоевать меня: он знал, что меня к нему привязывало, и к тому же великолепно умел сыграть то, чего не хватало. Но за взрывом страстей следовала серая пустота и отстранение. Как женщина я перестала интересовать его, когда мне едва исполнилось сорок. Я ждала его возвращения как чуда — ждала до последнего дня его жизни. Ужасно жить с пустым сердцем рядом с тем, кого ты хочешь, на кого у тебя есть право и кого вместо тебя получают другие, без всяких на то оснований. Я ведь тоже хотела насладиться всем, что доступно женщине: быть женой, матерью, другом, единомышленником, любимой. А была только законной женой.

Стыдно признаться, но однажды я потихоньку поехала на поезде в маленький городок к ворожее. Был очень холодный зимний день, совсем такой, как тогда на фронте, когда мы с Алексеем лежали в траншее после танковой атаки. Странно: именно у ворожеи, грязной, хмурой старухи, я впервые за много-много лет вспомнила об Алексее. Привели меня туда услышанные рассказы о ее всемогуществе, после которых в сердце затеплилась надежда: может быть, она поможет и мне? Я краснела от стыда и заикалась, как робкая девочка, бормоча свою просьбу: «Сделайте так, чтобы он видел только меня, чтобы снова стал таким, каким был в самом начале, чтобы...» В холодной прихожей с давно не мытым, затоптанным полом мне предложили раздеться догола. Все было как в сказке: у колдуньи был кривой нос с бородавкой на самом кончике, она что-то быстро бормотала, дунула, плюнула. Действительно ли я уловила или мне только показалось: «Боли у волка, боли... У Верочки не боли...» Потом она стала прикасаться пальцами к моей груди, животу, спине, и прикосновения эти были как удары оголенным проводом под током. Странно, но они успокаивали. И тут я вдруг вспомнила Алексея, как он лежал рядом со мной в санях, когда нас вывозили с переднего края: превозмогая боль, он гладил мою руку и медленно, с усилием произносил: «У волка боли, у медведя боли, у лейтенанта не боли...» — и дунул, и сплюнул через борт саней. Если бы моя жизнь соединилась с его, пришлось бы мне ехать к ворожее?.. Человек может представить свою будущую жизнь, но провидеть ее — нет. И хорошо, что мы не знаем, что предстоит нам в следующее мгновение. Может быть, я не занимала бы сегодня высокого поста, не возглавляла бы делегации женщин за рубежом, не участвовала бы в симпозиумах по проблемам текстильной промышленности, не планировала бы как можно рациональней каждую четверть часа своей жизни, не давала бы советов в семейных делах и не улаживала бы эти семейные дела твердой директорской рукой, а была бы только счастливой, оберегаемой, лелеемой женщиной.

В сущности, у меня не было никакого права давать подобные советы, коль скоро я не могла разобраться со своими собственными личными делами. Я была словно раб, не постигающий, что он отпущен на волю, и не умеющий воспользоваться свободой. Если бы я ушла в иной мир прежде Артура, я так и умерла бы рабом, в то время как со стороны всем казалась госпожой.

В часовне я со странным любопытством вглядывалась в лицо Артура. Он был на пару лет моложе меня, но там в очень длинном гробу лежал если и не старик, то, во всяком случае, достаточно пожилой человек. Три его сильные страсти оставили на его лице по неизгладимой морщине, три подруги: честолюбие, жадность и сластолюбие. В последний год жизни он отрастил усы и бороду, и в его смертный час большая круглая голова и обросшее седыми волосами лицо вызывали представление о пастыре, покинувшем недостойную его паству. Густые брови были приподняты словно от удивления, и впервые за двадцать семь лет я увидела, что у него раскосый, монгольский разрез глаз. Провожавших и цветов было много, хватало и женщин с пышными букетами. Какая из них принадлежала когда-то Артуру?» Горьких слез никто не лил. Смерть все уравняла. Я смотрела на них спокойно еще и потому, что знала наверняка: и они тоже не были с Артуром счастливы.

Наверное, это нехорошо, даже непростительно, что я сейчас вспоминаю об Артуре именно так. Не оправдывает меня и то, что только после его смерти я начала анализировать нашу жизнь, отношения, характеры.

О человеке надо думать, пока он жив и рядом с тобой. Надо стараться понять, почему он таков, а не другой. В чем же моя вина, человека и женщины, почему мы с Артуром не слились в одно целое, как партнеры в дискотеке, почему он изменял мне, и было ли у него право на это? Кем же был он в искусстве, если даже в день похорон для него не нашлось слова лучше, чем «деятельный»?

...Средиземное море. Уже давно остался позади темный высокий утес Гибралтара. В обеденном зале только и разговоров, что о предстоящем бале, о прическах, туалетах, обещанных сюрпризах. Подруги нынче в плохом настроении, страдают от головной боли. Нехотя ковыряем слегка пересушенный бифштекс и роняем фразу-другую об Италии, о берегах, мимо которых скользит наш белый корабль. Южное солнце палит, бассейн полон купающихся. Небо синее, и море тоже такое небывало синее, прозрачное и успокаивающее, что лучи солнца пронизывают его и глохнут лишь на большой глубине. После серого, грозного океана просто приятно глядеть вниз, и голова даже не кружится от высоты, когда стоишь прижавшись к поручням. Берег невооруженному глазу не виден, можно лишь представить себе, как он выглядит и мимо какого залива или порта мы сейчас проплываем.

Зря просила я седовласого джентльмена быть моим кавалером на предстоящем балу. Наверное, я сделала это, испытывая какой-то страх, желая предохранить себя от возможного шока, если все-таки окажется, что начальник радиостанции и есть фронтовой Алексей. Дело в том, что повелитель радиоволн на бал вообще не пришел. Конечно, было весело, каждый старался показать все лучшее, самое остроумное, на что горазд. А я все ждала, когда в зал войдет косолапой походкой человек с серо-стальными глазами, ждала как чуда, как верующие тысячелетиями ожидали пришествия мессии. Но его все не было, и каждый взрыв смеха, каждый новый тост били меня по нервам, словно наэлектризованные пальцы ворожеи. Мне ведь ничего не нужно, я хочу лишь спросить: он ли это? А может быть, лучше вовсе не открываться ему: я ведь тоже не выполнила фронтового обещания, даже и не пыталась. Искать его сейчас — о, запоздалая женская гордость! — я не могу. И вот я попросила сделать это моего случайного рыцаря. «Пусть скажет, когда и куда может он прийти для краткого разговора или куда явиться мне».

В каюте начальника радиостанции я в который уже раз обратила внимание на эффектные и по цвету, и по фактуре ткани. Меня усадили в кресло, стоявшее на одной металлической ножке, словно сказочная избушка. Моряк подтолкнул кресло, и оно вместе со мной раза три обернулось вокруг оси. Это было неожиданно, я не знала, как реагировать, и рассмеялась. Тогда засмеялся и он, становясь с каждым мгновением все моложе. Я не знала, как смеется Алексей: в тот раз у нас не было повода для веселья. И все еще не знала, не напросилась ли я бесстыдно в гости к совершенно чужому человеку.

Мои волосы окрашены в фиолетовый цвет: так лучше всего скрыть седину. А тогда я была естественной блондинкой. Можно ли на расстоянии стольких лет узнать человека по одному лишь голосу, как в темноте?

— Судно — это целый город, целый мир, целая жизнь, — сказал он. — Как вам у нас нравится? И чем могу быть полезен?

Мы перестали смеяться и смотрели друг на друга.

И тут, раз в жизни, мне помогла «железная женщина»: это она спросила прямо жестко: «Алексей, 79‑я дивизия?»

Он не удивился, во всяком случае не выказал никакого волнения.

— Да, Алексей. Фронтовик.

— И ты не рад видеть меня? Я Вера! Вера!

— У пожилых заторможенные эмоции.

Ну, а чего другого могла я ждать? Что он бросится мне на шею: «Наконец-то!»? Обменяться обоюдными упреками, выяснить, как и почему не нашли мы друг друга в год Победы? Многие целовались весной сорок пятого, чтобы потом разъехаться в эшелонах в разные стороны.

— Как твои раны? — деловито поинтересовалась я.

— Жить можно. Маресьева, конечно, из меня не вышло, танцевать избегаю. Но обхожусь. Прости, а почему ты в такую жару, в праздник — в черном? Траур?

— Да.

— Прими соболезнования.