Разные годы жизни

ЛОЖЬ

— Он всегда был образцовым мужем и отцом, — сказала женщина.

— Тогда почему же мы сегодня оказались в суде? — спросил один из заседателей.

— Он всегда заботился обо мне и детях, нес, вез, тащил в дом...

— Зачем же тогда развод?

— Он всегда был образцовым мужем и отцом, — затверженно повторила женщина.

Она была маленькая, хрупкая, ноги и руки как у подростка. Лицо же напоминало печеное яблоко: морщина на морщине, глубокие борозды, густая проседь в волосах. С виду ей можно было смело дать и шестьдесят, хотя и говорится: маленькая собачка до старости щенок.

— Ответчица, — обратился к ней судья, — может быть, вы помиритесь с истцом?

— Мы с ним всегда хорошо ладили, — ответила она тихо, но убежденно.

— Истец, что скажете вы?

— Нет, нет, нет! — выкрикнул он.

Мужчина тоже выглядел увядшим, с мешочками под глазами, наводившими на мысль о больных почках или сердце. Он хотел подняться, в суде положено отвечать стоя, но судья движением руки разрешил ему сидеть. К стулу были прислонены костыли. Левая рука мужчины была согнута неестественно, как в судороге.

«Как она врет! Как Марута научилась врать! А кто научил ее? Я сам. Хоть бы она вернула мне свободу. Подлинную свободу, потому что мнимой у меня всегда хватало. А если не разведут? Если поверят в «образцового мужа и отца»?»

— Нет, нет, нет! — повторил он, повысив голос. — В моем исковом заявлении все сказано. Все мотивировано. Поймите, не могу я больше находиться с нею под одной крышей. Не в силах!

— Успокойтесь, — сказал судья. — Не понимаю только, как можно без любви и уважения быть идеальным главой семьи.

— Я порядочный человек, поэтому всегда заботился о семье.

— Может быть, у вас есть другая? — спросила вдруг заседательница.

— Да. Есть женщина, к которой я хотел бы уйти.

— Вы знали об этом? — заседательница взглянула на ответчицу.

— Нет. Этого быть не может.

«Как Марута врет! — напряженно думал он. — С таким спокойствием, словно сама себе верит. Она знает об Алде все».

Старушонка из любопытствующих (таких предостаточно в каждом судебном заседании, для них это лучшее развлечение) прошептала соседке так громко, что слова ее услышали все, даже за судейским столом: «Когда мужик гуляет, жена узнает самой последней!»

— Как же с примирением? Вы вместе прожили долго, серебряная свадьба миновала, и возраст у вас почтенный — сорок шесть и пятьдесят...

— Пожалуйста, — сказала женщина. — Я согласна.

— Нет, — решительно заявил он. — Я наконец решился и не отступлюсь. Я — не исключение, посмотрите, что творится вокруг. И с той, другой, — любовь...

Суд удалился на совещание.

Отомар остался в зале почти в одиночестве, если не считать той старушки из любопытствующих, что сидела, не сводя с него глаз и даже приоткрыв рот.

Он попросил Алду не приходить в суд. Она сама составила заявление, перепечатала на машинке, он только подписал. За пять лет они с Алдой успели обсудить все в подробностях, и сегодня в суде не могло произойти ничего, что было бы для нее неожиданным.

Удивила его Марута. С ней тоже все было обговорено. Ей и младшему сыну Мартину оставалась трехкомнатная квартира, ее долю в машине он выплачивал деньгами, а дача оставалась ему. Сделать так посоветовала Алда. Правильно. Это же несравнимые ценности, там каждый гвоздик был вколочен его рукой, в каждый метр дома и сада вложена его душа. Все отпуска за десять лет, все выходные, праздники, все гонорары и сбережения. Марута согласилась: да, дача сверху донизу твоя, ужиться мы не можем, возражать против развода не стану, обойдусь алиментами, да еще и работать могу, не век же мне вековать у плиты да с бельем. А тут, нате вам, она согласна мириться, ее муж всегда, оказывается, был насквозь идеальным, значит, на свою женскую судьбу она не жалуется. А ведь они были непримиримыми врагами. Отношения их напоминали бокс. Но это была схватка без правил: кто кого ударит сильнее, да еще в запрещенное место.

Сегодня он стоял наконец на пороге свободы и смог бы ударить каждого, кто попытался бы оттеснить его с этого рубежа, задушить смог бы или еще что-нибудь похуже.

Давно уже надо было решить, куда податься, прервать осенний марафон между Марутой и Алдой, остаться с одной из них. А он все откладывал развод. Кто знает, может быть, оттого, что обе женщины были совершенно не похожи одна на другую и каждая по-своему близка... Но однажды его посетила мысль: он начал уставать от лжи, не удавалось больше лгать так, чтобы верили обе: и жена, и любовница. И еще друзья, и взрослые дети, которые не были ни слепыми, ни глухими. Он не хотел больше оставаться бессменным временщиком, а именно таким чувствовал он себя в своей семье. В армии Отомар служил в саперах, наводил мосты. Солдаты говорили: «Это временно». Но и через год, когда он уезжал домой, его мосты стояли как ни в чем не бывало, никто не собирался заменять их чем-то более основательным и долговечным. И он жил с таким же ощущением — «временно», «там видно будет». Надо было получить сильный, неожиданный толчок со стороны, чтобы его бытие ощутимо изменилось. И тут-то, словно ее только и ждали, произошла автокатастрофа. Они возвращались с дачи, как всегда по воскресеньям: он за рулем, рядом — Марута, сзади — ее бывшая начальница, еще одна подруга и Мартин, младший сын, между ними. Как всегда, шла игра в семью. Идеал! Образцовый муж!

В дороге жена стала пихать Отомару в зубы бутерброд: «Откуси, милый!» Мартин засмеялся. Отомар понял, отчего. «Откуси, милый» — это была ложь, показуха. На самом деле это должно было бы прозвучать: «Подавись, проклятый!» Так Марута говорила ему дома, на кухне, в присутствии мальчика.

Он на секунду повернул голову, чтобы ухватить губами мятый, с растаявшим маслом бутерброд, и машина вышла из подчинения, словно пьяная, рыскнула в одну сторону, в другую и, сокрушив пару столбиков, слетела с дороги, перевернулась — чтобы спокойно стать на лужайке на все четыре колеса. И тогда в наступившей тишине он услышал стук своего сердца и шепот Маруты: «Чтоб ты сдох, бродяга!» Потрясение не только сорвало Маруту с места, оно и выбило ее из привычной роли, она забыла о подругах и сказала вслух то, что думала.

Отомар долго пролежал в больнице, сломанную ногу лечили при помощи какой-то новой аппаратуры, с правой рукой обстояло хуже: во многих местах оказался поврежденным нерв — радиалис, он запомнит название до смерти. Нерв все чинили и чинили, и каждый раз он тяжело переносил наркоз, и надежда на то, что рука выпрямится и пальцы оживут, исчезала все быстрее. Он тяжело болел несколько месяцев, нуждался в постоянном присмотре и уходе, санитарок в отделении почти не было, за больными ухаживали ближние, а к нему приходила лишь Алда. Он слышал, как перешептывались: «Что же не навестит жена?» — «Наверное, тоже пострадала!» Нет, она не пострадала, обошлась без единой царапины. Но отговаривалась тем, что страдает головокружением. Так, во всяком случае, сообщила двадцатитрехлетняя, уже замужняя дочь Валия, студентка мединститута. И она, наверное, лучше знала, кто здоров, кто болен, — лучше, чем те, что перешептывались. Правда, Марута давно уже не ухаживала за ним, если он заболевал. Невзирая на высокую температуру, заставляла есть на кухне. «Не заслужил, чтобы тебя баловали!» — «А может, все же заслужил?» — «Нет. Поднимайся, не сдохнешь». И это тоже говорилось при детях. Они слышали все, правду и ложь, только лжи было больше. В те долгие больничные месяцы Валия тоже приходила лишь пару раз, торопливая, злая. «Моя любимая дочь, красивая, одаренная, живет с пьяницей, терпит все, даже побои, и уверяет, что счастлива». А сын Карлис и невестка не приходили вовсе. Почему не собрался сын? Была серьезная причина? Да нет, была только ложь, спасительная, оправдывающая ложь. Командировки, все командировки. В промежутках между ними звонил заведующему отделением, интересовался здоровьем отца, передавал приветы и присылал с шофером то пачку сигарет, то несколько яблок — и все.

Карлиса он учил врать с раннего возраста.

Звонил телефон. Отомару не хотелось отрываться от радио, от рояля, от книги — мало ли от чего...

— Скажи, сынок, что папы нет дома.

— Ты же есть.

— Нет, я в командировке.

Карлис так и отвечал:

— Папа говорит, что он уехал.

Через много лет Отомар пришел к сыну. Невестка отворила, но дальше двери не пустила.

— А где Карлис?

— Нет дома.

— А я знаю, что есть.

— Нет. Сказано же: не‑ту!

И дверь захлопнулась.

Выросшие дети его не любили. Ну, а много ли любви и тепла отдал им он сам? Вроде бы сыну следовало им гордиться: еще подростком был партизаном, заслужил медаль... Не тогда ли началось то фальшивое, что люди называют ложью? Но та ложь была необходимой, она была ко благу человечества. Потом? Да, потом... дальше...

Мартин — да, он еще ждал его прихода домой. Глядел верными собачьими глазами.

— Ты что так поздно не спишь, Март? Все спят, а ты нет.

Четыре года от роду — и такой серьезный вопрос отцу, возвратившемуся после двух дней отсутствия:

— Я хотел узнать, что делают в том... доме. Что это за дом, пап? Что там творится? Далеко отсюда?

Ну да, он же сказал Маруте, что едет в Дом творчества. Где он находится? Да тут же, на взморье. Там полная тишина, семья не мешает, можно прекрасно писать на всем готовом. Что? Глупый вопрос. Продолжаю разрабатывать теорию музыки. Когда Мартин спросил насчет Дома творчества, Отомар давно успел забыть об этом. Если каждый раз, чтобы оправдать свое отсутствие, придумываешь что-то новое, забываешь, где правда, где ложь.

— Пап, мне тоже хочется с тобой — в тот дом.

— Подрастешь — возьму.

За что Мартину любить его? За то, что сыт, одет, живет в тепле, лето проводит у моря? Образцовый отец, который благодаря знакомым продавщицам приносит и привозит дефицитные продукты, одежду, обувь... Образцовый муж, что пылесосом чистит квартиру, содержит в порядке сад, в обществе называет жену «моя дорогая», с кафедры учит любить и лелеять жен, каждый день приносить им хотя бы по цветочку, в статьях и лекциях говорит о нравственности и совести и, глядя в зал, ищет восхищенный девичий взгляд. Так его глаза встретились с серыми глазами Алды и на много лет покорили их.

Он слышал, как смеялись над тем, что пожилые мужчины начинают страдать детскими болезнями. Многие его друзья заразились ими, и настолько серьезно, что начали все сначала. Откуда эта болезнь? И почему именно на исходе пятого десятка? Только ли жажда перемен, обновления? Или последняя вспышка любви, не менее безумная и страстная, чем первая любовь? Новый человек, каким стремился стать и он сам, и его друзья, представлялся наделенным небывалыми чувствами, обладающим неисчерпаемой творческой энергией. Правда, в своем окружении в этих запоздалых новых семьях он никаких явных изменений не замечал, и как знать, не привела ли одна, другая жена своего немолодого мужа к безвременному концу. Однако у него с Алдой будет не так. С ней, любимой, желанной, завоеванной, начнет он настоящую, счастливую жизнь до конца дней своих.

Когда родился Мартин, Алда была в истерике: «Как ты мог? Зачем ты лгал, что с женой у тебя ничего общего? У тебя же просила ребенка я. Этот ребенок должен был быть моим. Скажи всем, что это не твое дитя. Ты должен отказаться от него».