Разные годы жизни

Стемнело. Они сидели на полу, на старом ковре. Огонь вспыхивал и угасал, бросая отблески на их лица. Уменьшалась гора бумаги, все меньше оставалось чудесного коньяка, и лишь торт уменьшился на первую треть.

Он проговорил:

— Болтливые женщины — это ужасно!

Она:

— Боже сохрани от болтливого мужчины!

Опять он:

— Не надо противопоставлять мужчину женщине. Есть хорошие и плохие, умные и глупые люди. Бояться надо тех, кто стоит вне своего пола: женственных мужчин и мужеподобных женщин.

— Мы такими не будем. Во всяком случае, сегодня, — пообещала Ивета и умолкла. Молчал и Берзиньш.

Ивета отворила дверь во вторую комнату. Там стоял шкаф, трюмо и широкая кровать...

...Она проснулась с ощущением, какое испытывала впервые в своей женской жизни. То было чувство благодарности, именно благодарности мужчине, который выбрал ее, Ивету, и которому она отплатила, отдаваясь с такой полнотой, когда каждая клетка начинает принадлежать другому: Наверное, и она дала ему счастье, и он был благодарен ей — такая благодарность не исчезает и в браке, если мужчина и женщина — умные партнеры. И Ансис не нашел иного способа выразить свою благодарность, как сделав необычное предложение:

— Съездим сегодня в дом моих предков?

— Слушай, а мы... не рехнулись немножко?

На стене тикали часы. Пробило восемь. На судне в этот час приступают к завтраку. В холодильнике Иветы хранились две трети вчерашнего торта.

— У тебя на самом деле нет никаких резервов? Ну, скажем, консервы...

— К чему? По дороге забежим куда-нибудь, закусим. Ты посиди, я сбегаю за машиной. Пока прогреется...

— Обождать, наверное, придется тебе, — возразил Берзиньш капитанским голосом. — Мне надо съездить посмотреть, как и что на судне.

— Надолго?

— Трудно сказать.

Ждать Ивета не привыкла. Обычно дожидались ее. Не привыкла она и понапрасну тратить время: жизнь ее была распланирована по минутам. Теперь, ожидая капитана, она слонялась по комнатам, не зная, куда девать себя и чем заполнить столь дорогое время.

«Почему нынешние мужчины забыли, как добиваться любви женщины? Почему перестали быть рыцарями?» — «Но Ансис же пытается завоевать меня! А каким прелестным был он в Париже!» — «А здесь, в обычной обстановке?» — «Почему мужчины не понимают, что завоевание это необходимо им же самим — чтобы удостоверить мужественность, чтобы пробудился дух борьбы. Но меня завоевать нелегко: я тверда, независима и от своих принципов не отступлю. А он? Он тоже тверд. Столкнутся два кремня. Или — два эгоизма. Посыплются искры». — «А брак — тоже непрерывное столкновение? Сходятся не только два человека, сталкиваются два класса, два мира, две вселенных — и кто кого, кто кому...» — «Как хорошо быть свободным человеком и жить вне конфликтов, без лжи и притворства. Под одной крышей объединились два чужих человека. Может быть, так и проживут они, переходя от кризиса к кризису, а может быть — до мгновения, когда одному из них захочется тепла...» — «Да, да, мне хорошо. Могу встретить приятного, духовно близкого человека с постоянно хорошим настроением. Никакие мелочи быта не будут задевать нас. Будут общие интересы. Праздник, праздник, праздник свободных людей!»

...На остров они ехали в «Запорожце» Иветы. Для нее этот уголок города был совершенно чужим, для него — самым священным местом на земле. Для нее эта поездка была уступкой, первой ее уступкой, и знаком благодарности мужчине; ему же, тоже в знак благодарности, хотелось показать женщине самое для него дорогое — свою колыбель, свое гнездо, ввести ее в мир своего детства и юности. Когда человек собирается сделать решающий шаг, он должен хоть на миг вернуться к исходной точке, оглянуться на былое, чтобы не ошибиться.

Когда проехали знакомую ей часть города, Берзиньш стал объяснять ей, как ехать дальше.

— Ты водишь, как мужчина, — сказал он, видя, как уверенно и ловко рулит она в потоке машин, вырывается, обгоняет. Но при этом нельзя было не заметить ее резких, угловатых движений, как и того, что она курила сигарету за сигаретой, что она снова в джинсах. Как будет она выглядеть в юбке? Да, куда девалось вчерашнее розовое создание? У него тоже были размашистые движения, лишенные грации?

На узенькой, зеленой улочке за высоким тесовым забором укрывался домик с башенкой. Ансис Берзиньш отпер дверь уверенной хозяйской рукой. Навстречу ударил застоявшийся, тяжелый, пропитанный сыростью воздух. Деревья затеняли свет, и в комнатах царила полутьма. Комнат было несколько, тесных, оклеенных обоями, с тяжелой, старомодной мебелью, которую, кажется, не трогали с самого сотворения мира.

— Вот здесь мать ожидала сначала отца, потом нас обоих, а под конец — одного меня. — Берзиньш говорил тихо, словно не желая нарушить великую тишину, обосновавшуюся в этом доме. — И как ждала! — Искра воспоминаний зажгла его, и голос вспыхнул: — О, это был целый ритуал. Она сидела в башенке с биноклем в руках, и ей казалось, что она видит, как судно входит в Даугаву, а весной, в половодье, когда вода заливает здесь все, она воображала, что находится в море. Да. Потом она жарила и варила. Пекла пироги по собственным рецептам. Она знала, что мы любим, что должны ощутить счастье родного берега, тепло своего дома, и мы чувствовали это. Отец благодарил ее цветами, а если не мог привезти свежих — засушивал. У нее был целый гербарий экзотических цветов.

Ивета попыталась и все же не смогла представить, как могла бы жить в этой хижине и сидеть в тесной башенке. Она уже собралась сказать это Берзиньшу, но в последний миг сдержалась.

— ...А на башенку подниматься запрещалось. Потом она стала брать туда и меня, как в святилище, в Мекку. Там, наверху, и родилась морская романтика.

Ивета вспомнила, как они с Берзиньшем ходили до музею Родена. Его, парижского гида, она слушала тогда с разинутым ртом; но этот, говоривший об островке Кундзиньсала, которого, по слухам, скоро вообще не станет, потерял для нее прежнюю привлекательность.

— У вас культ матери, — сказала она. — Такие мужчины остаются холостяками, потому что всех женщин сравнивают с нею, а на таком фоне любая проигрывает.

— Если бы я был хорошим сыном, мне следовало бы жениться на женщине, которая понравилась бы ей.

— И весь век терпеть двойную тяжесть.

— Называйте это как угодно, но для меня мать — идеал женщины. Она была удивительно терпеливой; словно жернов, перемалывала все повседневные неприятности. Она всегда была словно юнга на корабле, которым все командуют и который все исполняет бегом. Мы с отцом постоянно ее критиковали, а она все улыбалась, всегда готовая отдать свою кровь по капле, лишь бы нам было хорошо.

— Да ведь ничего другого она не делала!

— Разве этого мало — заботиться о семье? Испытать вместе с близкими хорошее и плохое? Принимать от мужа и детей не только большие и малые радости, но и неудачи, обиды, болезни, непослушание... Вы ведь изучаете что-то, связанное с отчуждением; пожалуйста, вот вам жены моряков, какими они должны быть и каковы они в действительности. Для моей матери отчуждение было невозможно, для отца и для меня — тоже. Потому что и в море мы тосковали по ее лакомствам и гадали, чем она встретит нас, а в ушах наших звучали ее песни, которых она знала бесчисленное множество...

Бывает так: два человека симпатизируют один другому, но друг друга не понимают. Так назревает драма. Не грозило ли уже нечто подобное капитану Берзиньшу и кандидату медицинских наук Берг? Потому что она никак не могла увидеть идеал женщины в том человеке, о котором так увлеченно рассказывал Ансис. Она всегда гордилась своей откровенностью, умением бесстрашно говорить в глаза самые неприятные вещи. Это тоже было формой свободы. И сказала:

— Я никогда не стану похожей на твою старомодную маму. Такой ты меня не увидишь. И не лучше ли быть как я, ничего не требующей, не навязывающей своего, не вмешивающейся в мужские планы и дела? — Он молчал. Но, кажется, не обиделся. Ивета продолжала: — Возможно, мы оба нужны друг другу. Все будет очень мило и прилично. Все будет подчинено нашим удовольствиям, нашему самочувствию. Что сверх того — не будет иметь к нам отношения. Так мы сохраним свою свободу...

Ничто не привлекало ее в темном, сыром, запущенном домишке на окраине Риги. Она оставалась равнодушной к тому, что принадлежало к личному мирку Ансиса Берзиньша. Тот Берзиньш, что мог увлечь ее, командовал большим судном, ему были знакомы далекие материки и большие города, он увлекался философией и искусством и в море не проявлял ни малейшей сентиментальности. Если Берзиньш и мог занять какое-то место в ее жизни, то именно тот, уверенный в себе, образованный капитан дальнего плавания из второй половины двадцатого века.

Капитан не мог не заметить ее равнодушия, ее нетерпения, свидетельствовавшего о желании поскорее переменить обстановку, вырваться отсюда, и подальше.

— У меня есть предложение, — сказал он примирительно. — Поедем на Гаую. Может быть, услышим морозоустойчивого, раннего соловья.

На лице его определенно было сентиментальное выражение.

Выехав на Псковское шоссе, Ивета оживилась. Теперь уже говорила главным образом она:

— Для меня дороже всего — машина. Мне доставляет наслаждение чувствовать, как она подчиняется мне, знать, что она принадлежит только мне одной. Я срослась с ней...

— Что ты делаешь в свободное время?

— Если бы оно было! Каждый день у меня распланирован. Прежде всего работа. Потом теннис. Верховая езда. Ты же знаешь, как я слежу за собой... Театры, концерты, книги... Мой заработок позволяет брать от жизни все, что я хочу, поэтому надо уметь отказываться от второстепенного: например, от кухни, от...

— А читать своим детям стихи, петь для них, а по выходным бродить с ними по лесу — тоже второстепенное?

— Тогда я перестану быть свободной.

Ох уж этот Ансис! На суше он определенно изменился, откуда эта детская наивность! «Что мы стали бы делать долгими зимними вечерами? Слушать морские байки? Знаний у него много. Ну и что? В моей науке он не разбирается, даже иронизирует над ней. Хорошо, что он редко бывает дома, корабли будут всегда влечь его, суша не для него, тут он беспомощен и... может быть, даже многое теряет как личность».

— Раз в году отец с матерью вдвоем уезжали на Гаую. К соловьям. Так возрождалась их любовь... — словно издалека, доносился до нее его голос.

...Ночью она слушала, как он спит. Дыхание его было неглубокое, поверхностное, как говорят медики, в груди временами что-то клокотало, в ноздрях посвистывало, как ветер в печной трубе, порой он всхрапывал, иногда стонал. Что-нибудь болело? Может быть, ревматизм — старый бич моряков?

Где-то она прочитала: «Только та женщина может оценить тепло любимого, которой это тепло дано на краткий срок». «Как долго будет принадлежать мне тепло Ансиса? И хочу ли я, чтобы оно принадлежало мне долго, может быть, всю жизнь?»

Уснуть Ивете не удавалось. На груди лежала тяжелая рука мужчины, и ощущать ее тяжесть было приятно; она не решалась пошевелиться, чтобы не потревожить эту руку. В каком-то приливе чувств она едва не поцеловала его руку, так уверенно охватившую ее тело и заставившую почувствовать слабость и зависимость женщины. Но это было лишь мгновенное желание, намного сильнее оказалось другое чувство. «Спустя несколько лет он превратится в охающего пенсионера, с которым придется считаться и... ухаживать. При перемене погоды, весной, осенью он станет хворать и никуда не будет выходить. И четырежды в день ждать, когда его позовут к столу, как на судне, и есть такие же большие порции. Хочу ли я заниматься этим, стану ли? А что будет с моей свободой?» Ивета старалась не допускать мысли о том, что и она состарится, что и ей однажды понадобится забота и чужое тепло. «У меня железное здоровье, и свою старость я обеспечу».