Улыбка Шакти

#25. Айяппан

Когда впервые оказались в этих краях, был поздний вечер, вышли на трассе из автобуса во тьму, до Масинагуди было еще десять километров джунглевой дороги через заповедник. Пустынная трасса, ни огня, ни души. Оставалось около получаса до закрытия всех дорог до рассвета. И пока глаза привыкали к темноте, вдруг обнаружили, что перед нами, почти вплотную, давно стоит человек. Шаши, водитель джипа, занимавшийся извозом на этом участке. На лобовом стекле у него было написано: Айяппан.

Наутро проснулись в Масинагуди и пошли в джунгли. Это было в день моего рожденья. Мимо озерца, где потом увидим вышедшую к воде семью медведей-губачей – маму и четырех медвежат. Мимо сторожевой башни, когда в избытке чувств я обнял Таю и начал приплясывать на месте. И уже у самого леса, мимо маленького храма в безлюдье, с затепленными свечами перед нагами с раздвоенными языками.

Лес был сновидческий, с непролазными мирами деревьев – существующих и не, высоковольтно гудящих напряжением сцепившихся и расходящихся жизней, с циклопическими лианами, оплетавшими все, до чего могли дотянуться, с высокими термитниками, словно возведенными джунглевым Гауди, с желтой тигриной травой и павшими тиковыми листьями, истонченными до призрачной измороси, с солнечными полянами, где стояли олени, ударяя копытом о землю при нашем приближении, но еще не решаясь бежать, с чернотой непроглядных зарослей и набухающей в глубине смертью.

Камуфляж, нож на ремне и камера. Долго же ты ждал этого дня. Отводи, отводи потихоньку в сторону всю эту выспренную самонадеянность, эту самозванную речь и все, что как человека тебя без тебя на себе женило. Так ты еще по инерции бубнил от возбуждения и долгой разлуки с лесом, бубнил, продолжая стряхивать очертанья, входя в режим других настроек и чаемого родства с тем, что сторонится нас как существ с точки зрения природы безумных.

Шли мы вдоль лесной речушки, ожидая подарков и поздравлений от братьев наших старших. Ну птицы уже отметились – и павлины, и дронго, и щурки, разные и многие, потом олешки – и пятнистые, и самбары. Гаур вышел, это уже посерьезней. Рога с нефтяным отливом, гольфы белые на ногах, посмотрел внимательно, понюхал воздух над собой и убрел в чащу.

Еще прошли немного и присели у воды. Тишь. Тая прилегла. И вдруг – громкий треск ломаемых ветвей, напротив нас, за речушкой, в зарослях. Страх еще не успел обжиться, лишь прихватил с краю, а перед нами уже стоит мифически огромный одинокий слон с бивнями почти до земли. Стоит и смотрит на нас. Долго, невозможно долго. Спокойно, шепчу Тае, не поворачивая к ней голову, не смотри в глаза ему. Она и не смотрит, лежит лицом в землю, чуть позади меня. А он все стоит, не отводит взгляд. И протягивает хобот в нашу сторону, вбирает воздух. Водит туда-сюда. И медленно погружает хобот в воду, подносит ко рту. Пригубливая, как из ладони. И отпускает воду, как из ладони, стекать вниз. Как это делают индусы, исполняя ритуал речной пуджи. И не сводит глаз. Колеблется, решает. Сканируя тебя этим взглядом всего, послойно – кто ты есть. Тая как-то сдавленно вскрикивает за спиной. Раз за разом. Тише, говорю, не разжимая губ, тише. Черт, вскрикивает она в землю, черт… А он стоит над нами, смотрит. Чуть поворачивая голову влево, вправо. Чтоб разглядеть лучше – краем глаза, в котором, кажется, вся вселенная вместе с нами, сидящими далеко внизу. И тут я замечаю, что у самой земли он держит на весу зеленую ветку, перебирая ее хоботом, как четки. Смотрит – и перебирает. Нас, нашу жизнь, как эту ветку, перебирает – «да» или «нет». А глаза текут, борозды с мутными ручьями, то есть не глаза – железы, как же я не увидел сразу – период гона. Он даже не будет предупреждать, топорщить уши, делать ложную атаку, просто вминает ногой в землю и рвет человека хоботом, как ветку. Два дня назад раздухарившиеся индусы отправились в лес на машине и на въезде ткнулись в стадо слонов, задев вожака. Я слышал, сидя у себя на веранде, его странный, вдруг съехавший на фальцет, трубный рев. Что же в нем происходит и почему он сейчас повернулся вполоборота и не смотрит на нас, не хочет испытывать себя этой болью, памятью, не сдержанной яростью? Стоит. Взвешивает. Как эту веточку. Две наши жизни. И аккуратно кладет их на землю, и исчезает в зарослях.

Вот он какой, день рожденья, веточка-жизнь… Обернулся к Тае. Лицо у нее было все искусано муравьями. И шея, и ниже. Она лежала прямо на их тропе. Это была ее первая встреча со слоном.

Вернулись, разделся, пошел в душ, сидел там голый на голом полу, поливая себя черпаком из ведра, и пел: враги сожгли родную хату, сгубили всю его семью, куда ж теперь идти солдату… В приоткрытую дверь была видна Тая, она лежала на кровати, разглядывая укусы на руках, а потом подняв их над собой и плавно танцуя ими, сплетая и разводя. И смешно, и горько. А потом мы тысячу лет сплетали и разводили наши тела, неузнанные, как впервые. И к вечеру пошли к пиратам – в нашу едальню под стертой вывеской «Сарасвати».

Нравилась нам эта деревушка Масинагуди, и уже подумывали, не обжиться ли тут навсегда. Особенно увидев у озерца между деревней и джунглями егерскую наблюдательную вышку. Пустынную, заброшенную. Наверху видовая площадка под крышей без стен, метров семьдесят квадратных, под ним – комната с душевой и туалетом, и все это стоит на высоких сваях, где можно обустроить кухню, огородив тростниковым плетнем, а на сезон дождей, когда озеро подходит к дому, переносить кухню наверх, на видовую. Домик стоит на самом берегу, в перелеске, озерцо небольшое, тот берег хорошо виден, там уже заповедник, к воде выходят животные, а слоны ежедневно купаются. Вдали голубые горы плывут и солнце за ними садится.

Вышку эту построил лесной департамент лет десять назад, но не обжил – прибрежная полоса у озера вместе с дамбой принадлежала министерству электрификации, и оно затеяло тяжбу, в которой ни одна из сторон ни к чему не пришла, спорная территория, так и остался домик бесхозен. Вот тут, на видовой, у нас будет огорожена комнатка для гостей, а остальное пространство с топчаном, шезлонгами и кофейным столиком – для разговоров с озером и животными.

Была у меня рекомендация от ЮНЕСКО с красивыми словами и обращением к властям о всяческом содействии. И был у меня проект международного Wildlife-ашрама, лесной обители с семинарами и прочим. Эту затею мы обсуждали с Сурией в его домике в заповеднике Бор. Там же, на его землях, мы и собирались построить этот ашрам. Даже начали, но потом я как-то охладел, поскольку его подход оказался слишком туристическим. А здесь, в этой лесной башне у озера, все могло бы и сбыться. Семинары – время от времени, а между ними – просто жили бы в радость. Оказалось, взять башню в аренду не получится. Но в те дни, еще не зная об этом, мы так счастливо обустраивались там в воображении. Ежедневный наш путь в джунгли как раз проходил через это озерцо, и мы ненадолго подымались на башню с этим дразнящим, щекочущим чувством дома. Дома, которого ей так не хватало, но тогда я это беспечно недооценивал.

Все-то меня в сторону относит, так мы и не дойдем. А шли мы к настройщику чудес. Живет он через дорогу от того неприметного храма Шакти, которого, можно сказать, и нет, кроме нескольких дней в году. Если, немного не доходя до него, свернуть влево, окажемся в маленьком переулке с одноэтажными цветными домиками, входят в них чуть пригнувшись. В первом к дороге живет горе-змеелов Мурли. Из оконца машет рукой его отец и жестами показывает, что сын в лесу ловит змею. Так он сообщает всякий раз, даже когда сын в это время в больнице.

Напротив змеелова живет девочка, которая любит, преодолевая застенчивость, поговорить со мной, она всегда сидит на крыльце в глубине двора – то с книжкой, то с кастрюлей или с шитьем. Думал, ей лет двенадцать, но однажды из двери выглянул бородач в трусах, познакомила с мужем.

Из-за поворота выплывает процессия: впереди музыканты, за ними группа мужчин несет на плечах убранный цветами праздничный паланкин в иллюминации. На храмовый праздник не очень похоже. На демонстрацию, как и на похороны, – тоже. Приближаются, в паланкине – малюсенькая безучастная старушка полулежит с прикрытыми глазами. День рожденья, девяносто шесть ей. Носят по деревне, опыляя округу долголетьем.

На углу растет дерево со сладкими нектарными цветами, там промышляет божье создание, похожее на колибри. Мы всякий раз беседуем, оно подлетает поближе к моему лицу, чтоб лучше слышать, и зависает в воздухе, хотя всем своим видом показывает, что времени у него на меня нет.

Дальше домик, перед которым сидят две кумушки – одна седовласая нечесаная пифия, другая мужеподобная кокетка, сидят молча, глядя в разные стороны, но тесно прижавшись друг к дружке. Коровы прогуливаются, домашние и божьи. Бродяжий осел обходит дома, останавливаясь у каждой двери, собирая дань. Верней, не у каждой, он знает, у кого и когда. Зарыдал вдруг – жалобно, безысходно, и так сердце сжалось у меня, что чуть было рот не открыл, чтоб поддержать его. Тут их небольшое стадо бродяжит от деревни к деревне. А раз в году они идут за десятки километров на хутор, где живет ветеринар, и, если он в отъезде, ждут у ворот, он принимает их, подлечивает, и они уходят на год до следующего освидетельствования.

Почти пришли. У крыльца лежит рыжий пес, свернувшись и положив голову на лапы, а у живота его примостилась наседка, дремлют, то пес приоткроет глаз, пока у нее глаза задернуты, то наоборот.

Вот он, этот дом и крохотный дворик, где годами с утра до вечера сидит на земле полуслепой старик, чинит и настраивает музыкальные инструменты, новые и старинные, которые ему несут люди из ближней и дальней округи. Таблы, вины, фисгармонии. Дважды в день из дома ему выносят еду, он отодвигает инструменты и там же, сидя на земле, обедает. Забора, отделяющего двор от улочки, нет, так что всякий раз, проходя мимо, я здоровался с ним, кивая, он не всегда видел, но как-то чувствовал и поднимал голову, глядя в мою сторону своими волшебными, почти незрячими глазами, о чем я тогда не знал еще.

Со временем мы познакомились ближе, насколько это было возможно без языка, и однажды я пришел к нему с несколькими страничками древней Вишну-пураны в моем переводе. Речь в этих сказаниях идет о сотворении мира. Мы подбирали звук, меняя инструменты, пока не остановились на табле с глухим и гулким, как бы подводным звучанием. И уже начали потихоньку входить в ритм, когда в дверном проеме возникла девочка в длинном полупрозрачном платье из лунного света. Звали ее, как оказалось, Вина. Вина, дочь Брахмы и Сарасвати. Этим же именем Сарасвати, покровительница искусств, назвала и созданный ею музыкальный инструмент. А маму твою, случаем, не Сарасвати зовут? Да, сказала девочка, потупив взгляд. А могла бы ты, пока мы будем читать Вишну-пурану, что-нибудь негромко напевать, дальним фоном, без слов, что-то из давних мелодий, знаешь ли ты такие? Да, кивнула девочка, внучка этого старика. А потом вышел, пригнувшись в проеме, круглолицый усатый сын старика, отец девочки, и присел поодаль с фисгармонией, этим ручным пианино в виде ящика, где одной рукой играют на клавишах, а другой подкачивают воздух, отворяя и прижимая заднюю стенку. Солнце садилось за голубые горы, еще видимые из дворика, по переулку слонялись коровы, в небе кружили аисты-епископы, старик играл на табле, наклонив и чуть отвернув голову, прислушиваясь к звуку. Я читал:

Развертка Брахмы как Ничто – в основе мира. Триединство: благо, страсть и косность. Потом самосознанье приходит в чувства.
Они, поскольку помнят о творенье, рождают звук, пространство создающий.
Пространство, помня о творенье, рождает осязанье; так возникает воздух.
Воздух рождает образ. Затем – вода и вкус. Последним – запах, он – вершина чувств.
Яйцо творенья, растущее кругами по воде. Внутри – гора, вокруг – огонь. В нем – страсть, ведома Брахмой, творит миры.
Создатель, круг пройдя, себя сжигает с миром. И начинает с чистого листа.