Улыбка Шакти

#37. Почта

– Мы снова в Москве, здесь холодно и темно. А Крым подарил нам хорошие каникулы, с большим и просторным окном тепла и света, и была нам елка и тихие настольные игры. Вот тебе из наших с Лёнькой разговоров. Понимаешь, мама, тайны бытия меня мучают. Ну вот, к примеру, думаю я о происхождении слов… Ну понятно все про корни, этимологию. А самые первые слова как же? И мучает меня, что эту тайну разгадать невозможно, нет у нее ответа.

– И как это ты умудрилась вырастить такой мыслящий тростничок? А мне, Петрушке, и буквы твои рассматривать – радость. Я видел необычайное в Керале – мистерию тейям. Но об этом тыщу и одну ночь мне писать тебе.

– Смотрю на циклон, бушующий над Кералой и Тамилнадом. Но увидела снимки последние у тебя на фб – и успокоилась. Ты дома, ты там, где быть должен. Ты пишешь о невероятном, о счастье, а глаза на фотографиях – грустные.

– Помнишь, я тебе рассказывал про работу в реставрации – в Киеве, в Почаеве, про друга моего – из тех древнерусских богатырей, мастеровых милостью божьей и с душой ребенка. Славик. Сгорел. Ночью. С мамой, вдвоем. Заживо. Замыкание обогревателя. Два обугленных тела, она – в своей комнате, у двери, а он в коридоре, на пути к ней… Бубенчик он меня называл, бубен-бубенок. И никто никогда меня с такой самоотверженной нежностью не любил, с такой беззаветной и бескорыстной добротой и детской открытостью. При такой силище огромной, стоящей за всем этим. За последние тридцать лет мы виделись всего пару раз, коротко. Но их не было, этих тридцати, в сердце не было – ни у меня, ни, уверен, у него. Понимаешь, из тех он, кто, доживи хоть до ста – из могилы бы встал, чтоб заслонить меня грудью. Что ж это за год. Я таким гордым и радостным из Индии возвращался, хоть отравленный и измотанный, но вот думал: жизнь налаживается, вот дело, вот деньги, вот радость событий и впереди можно рисовать будущее. Но если обернуться на эти годы, на все эти нити обрывов… Помнишь, я рассказывал тебе, как мы, вернувшись из Почаева, работали с ним вдвоем в церкви Рождества Богородицы в Печерской лавре. Поставили под куполом на лесах ведро восколака варить со скипидаром на электроплитке, спустились во двор, сели на качели, треплемся, смеемся, май, облака над Днепром, каштаны… Глядим: дым валит из окон наверху и языки пламени. Спокойно так переглянулись, вошли в дым, поднялись под купол, уже не видя друг друга там, и погасили пожар. И снова сидим на качелях. Понимаешь, помимо самой этой страшной смерти, да еще и с мамой, которую так лелеял, невообразимо вот что: он ведь был чуть ли не единственным на свете в моем представлении, вернее, без чуть ли – вот тем ладным, радивым, обладавшим почти вымершим в людях даром… черт, слова разбегаются… той простой и единственной точности жеста, решения – в прикладном, бытовом смысле, от простых до сложнейших – когда они в его исполнении светились, причем он не демонстрировал это, а жил так во всем, как дышал, и они светились не каким-то там неземным светом, а своим естественным, редким. И я так исподволь всегда радовался этому, такое мне счастье было в этих светящихся мелочах. А когда самому удавалось что-то изредка в этом духе – как же он целомудренно отводил взгляд и улыбку не мог сдержать. Бубеночек, шептал, ну что ты за человек! И так тихо в душе становилось и неловко светло. Так вот, я к тому, что с кем угодно такое могло бы случиться, но с ним – невообразимо. Как невообразимо и то, кого я увидел, встретившись с ним в Киеве после многих лет: навстречу мне шел, прихрамывая, худенький мальчик, без бороды, высокий, да, но далеко не тот, к лицу которого я запрокидывал голову. Оказалось, он после падения с лесов пролежал в растяжке около года. И я ничего этого не знал. Годы шли, жизнь, а я ничего не знал, не звонил, не искал встреч. Как же все это сложить? Как сложить отца? Как Женьку сложить? А нас?