Улыбка Шакти

#38. Нагзира

По какому праву ты требуешь документы, рявкнул я перед воротами в заповедник Нагзира в лицо егерю, просунувшему голову в нашу машину. У нас служебное разрешение от – и назвал имя замминистра лесного департамента. Что было блефом, конечно. Это моя жена, кивнул я на Таю, с которой он не сводил глаз. Немедленно открыть ворота! – Есть, сэр! – прошептал растерявшийся егерь, и мы въехали. За рулем у нас был тоже егерь, но из другого района, к которому нас перенаправил лесной инженер, специалист по камерам слежения за животными, к которому нас… в общем, длинная цепочка, ведущая от Сурии, со встречи с которым все и началось. Через час мы уже обустроились в самом логове этого заповедника, в вип-номере лесничества. Директор был в отъезде, а пока разберутся, у нас, как я надеялся, будет несколько дней. А там поглядим, как обернется. Заповедник тигриный, мы в его глубине, рядом озерцо и смотровая вышка. Это несколько в стороне от лесничества, тишь. Казалось бы, радость такая, обняла бы, погордилась бы, пусть и тихонечко, а ночью на вышку поднимемся наблюдать, как раз полнолуние, все на ладони, тигры тут, леопарды, кого только нет, один из самых богатых, хотя и маленьких заповедников. Взяли б еды с собой, прижались там наверху друг другу, счастье, целая ночь. Все ж не сквозь джунгли продираться, борясь со страхами. Но нет, опять споткнулись друг о друга и все выронили. Весь этот рай. Да и без рая – просто жизнь. И на зубах, как песок, скрипит. Стенка на стенку, эго на эго. Кто б мог подумать. Жизненные территории, ее и моя, распахнутые друг другу, чтобы стать единой. И наотмашь, за малейший неосторожный шаг, ожидая, что каждый понимает правила внутренней территории другого, верней, разделяет их, потому что и сам так живет. Не живет, не разделяет и не понимает, где и куда ступить, чтоб не наотмашь. Не сразу, а накапливается, заслоняясь этим необъяснимым родством и тягой, а потом как шарахнет, и выронили. Лежит под двумя одеялами в домике, сходил к егерям, принес ей еще одно, лежит, отвернувшись к стене, с этим лицом после наших разрывов – живым-неживым, потусторонне красивым, как на фаюмских портретах. А я сижу на вышке под круглой луной, в одеяле, вжавшись в колени от холода. Жду, прислушиваюсь. Иногда включаю фонарь, свечу на гладь озера или в заросли с выходом на поляну. Часы идут. Перебираю в памяти эту первую нашу Индию, тогда еще первую, всего-то два месяца прошло, как мы увиделись в Домодедово. И такое чувство было с первого взгляда, прикосновенья, той ночи, такое чувство судьбы… И проваливаюсь в полусон, и открываю глаза. Как же могло так произойти, и что с нами сейчас? Перебираю, проваливаюсь.

Когда это было? Год назад, месяц? Привычные наши попытки осмысленной видимости. Видимости чего – жизни? Нет никакого прошлого, живущего где-то там, отдельно от сейчас. Может, и есть, но где оно, кто? Да и живет ли – не сказать. Пока вдруг не входит в сейчас, в твое сейчас. Память ли это? Проще всего сказать: да. Но там, где все это происходит, наверно, лишь улыбнулись бы.

Вот мы летим, потом едем в тумане, ее щека на моем бедре. Потом Ришикеш, Ганга шумит у самого дома, холодно по ночам, я простыл, она греет мне ступни, прижав их к своему животу и зашептывает простуду в подвздошную ямочку, мне смешно и щекотно. Но уже что-то идет не так, первые трещинки, она уходит, сидит на камне у реки, спиной ко мне, вдалеке.

А потом заповедник Раджаджи. В загоне напротив хижины Мохаммед-Хана прежде жила великая слониха Арундати. После ее смерти сюда перешел Йогин – слоненок, которого подобрали в джунглях, когда ему было около трех месяцев. Мы с Любой поили его молоком, купали, разговаривали, а когда приехали год спустя, он бежал навстречу, обнимал хоботом меня и ее, слушал сердце, трогал лицо… А потом, когда у него начался период созревания и слезы застили взгляд, он не узнал меня и с разбегу пнул так, что я отлетел на несколько метров, но приземлился на ноги, а он потом все извинялся… Йогин, теперь ему девять лет, и перед ним мы с Таей. Он в соседнем загоне для взрослых, где раньше стояла Арундати, а на его месте трехмесячная Рани, принцесса, за ней нежно ухаживают, поят молоком, но она грустно глядит перед собой, чуть кивая весь день, непонятно кому и куда. Сел рядом, она скосила глаз, осторожно подошла, потрогала лицо хоботом, и началось необъяснимое. И рассказали друг другу всю жизнь, без слов. В избытке чувств она привалилась ко мне, изнемогая. А Тая все снимала, снимала на камеру…

И начались джунгли. На третий день случилась ее встреча с тигром, без меня. Я в тот час сидел в глубине леса на солнечной поляне и смотрел, как пятнистый олень, лангур и кабанчик, каждый занятые своим делом и нисколько не обращая на меня внимания, невольно сблизились, образовав чудесную картинку, похожую на рождественский вертеп. А потом мы шли с Таей по свежим тигриным следам и сели у тропы, прикрывшись ветками, ждали. В том месте, где следы наматывали петли. Справа – заросший обрывистый спуск, переходящий в луг, откуда семенила в нашу сторону многодетная семья кабанчиков. Отец семейства оставил их позади и пошел наверх на разведку. Тая прижалась ко мне сзади. Еще шаг, и он буквально ткнулся своим пятаком в объектив моей камеры. И стоял, закипая, не зная, вступать ли в поединок с этим крупным сдвоенным хряком напротив себя или ретироваться. Хрюкнул – и скрылся. Да, мы тот еще вепрь.

А потом было много «потом», пока не переехали на юг и не оказались в Махараштре, в городе Нагпур, на площади, носившей странное имя Zero-mile, означавшее нулевую точку, географический центр Индии. Откуда и началось наше странствие на годы вперед и куда не раз возвращалось. На этой площади находился офис егеря Сурии Кумар Трипати, который дал нам ключ от своего летнего домика в заповеднике Бор и нарисовал карту, куда и как ходить в джунгли в обход патрулей. Добавив уже в дверях, что из местных дело там лучше иметь с лесником по имени Fate, то есть Роком, Судьбой. И вот мы уже в Боре, обустроились в домике Сурии. Наутро к нам заглянул школьный учитель, он же змеелов, поймавший в деревне, с его слов, несколько тысяч змей. Ядовитых в лес выпускает, безобидных оставляет у себя на ферме. Запас еды у нас на неделю, в кухне под столом ружье. Временами наведывается немой Арун, присматривающий за домом. В новогоднюю ночь развели костер, украсили хлопковый куст за домом мандаринами и веселой всячиной. Взошла луна, где-то рядом ходит тигрица, вскрикивают олени. Все шло хорошо, съездили накануне в ближайшую деревушку Хигни, купили праздничное, не густо, но что нашли, радовались, готовясь, и вдруг, как нередко у нас, задели друг друга, столкнулись углами, она молча ушла – во тьму, в сторону джунглей, на холм, где стоит пустынная часовня Ханумана. Сидел у дома, глядя в огонь, обернулся на шорох, думал, вернулась, нет – самка самбара выглянула из-за дерева. А там, в часовне, она затеплила свечи, присела у алтаря, а снаружи доносилась какая-то возня, замирающие шаги по сухой палой листве, или это ветер играл, но все больше казалось – та тигрица, о которой предупреждал Сурия. Значит, уже не выйти, и, прижавшись спиной к этим мурти богов, смотрела в черный проем двери. Пришла встревоженная, помирились без слов, ладонь в ладони, костер потрескивает, елочка с дребеденью. А наутро ушли далеко в джунгли и нежданно увидели битву двух исполинов райского сада. Я читал об этих ритуальных поединках нильгау. Мол, становятся на колени и мерно чокаются лбами. Но тут была битва едва не насмерть, молниеносная, переходящая в бой на коленях, когда один, поддевая рогами, вздымал над собой другого. И пыль клубилась солнечная. А третий, молодой, стоял рядом, смотрел. А потом побежденный побрел к озеру, пройдя в нескольких шагах от нас, обернулся с удивлением и поплыл на ту сторону, остужая пыл и печаль.

А может, это только я был так распахнут нашему будущему, а она и не думала о дальнейшей совместной жизни? Поначалу. И потому так болезненно реагировала.

Какой-то шорох у кромки озера. Включил фонарь. Нет, показалось. Сижу на этой вышке, как в небе, накрывшись с головой одеялом. Лишь середина ночи, под утро будет еще холодней. Спит ли она там или смотрит в стену, переживая… Спит, наверно.

А потом был райский луг, куда спозаранку выходят неисчислимые звери. Залегли под деревом и смотрим, как они текут друг сквозь друга, как в игре в «ручеек». А по сторонам семенят многодетные кабанчики, обмахиваются своими веерами павлины, скользят мангусты, а птицы, садясь на оленей, играют в дерматологов. Посреди луга там своя миргородская лужа, в нее хаживают самбары – как правило, обросшие густой шерстью мужчины. И валяются в ней часами, как в сакских грязях. А барышни окунают в нее лишь ноги – маникюр, педикюр, то да се. А те мало что изваливаются до безобразия, так еще и, выходя, похоже, считают себя неотразимыми женихами. Того ветерана Лужи я заприметил еще в первые дни. Он вышел из нее, будто только что созданный из текучей глины, и сразу пошел клеиться к барышням. Но все как одна его игнорировали, отворачиваясь, продолжая щипать траву. Он и так подъезжал к ним, и этак… Пока в порыве отчаяния не попытался взгромоздиться на одну из наиболее благоуханных красавиц. Но та была настолько занята сбором трав, что, вильнув задом, смахнула с себя этого глиняного адамиста. Смотрел на него и вспоминал о молодом Гоголе, лежавшем в сакских грязях, о Гоголе, панически боявшемся всего хтонического, окончившем жизнь с пиявками на носу. И мнился мне луг с расхаживающими по нему мавками и панночками… А на следующий день мы снова увидели его, одинокого, в колтунах просохшей на нем и свалявшейся грязи, он горько слонялся по лугу в этой шинели, как Башмачкин.

Похоже, не было у нее той домашней любви в детстве, которая потом озаряет жизнь и хранит. Рано ушла из дому – в геологию, в тайгу. Мужа в девяностые «поставили на счетчик», и они скрылись куда-то в Забайкалье, где анонимно жили много лет. Сводили концы, растили детей. Потом она окончила университет, защитила кандидатскую по психологии. А у него снова появились деньги, а с ними – квартиры, дома. Потом что-то произошло. С рожденьем ребенка, третьего. И четвертого. Верней, с нерождением их. Она рассказывала об этом, но всякий раз по-другому. Или я что-то не понимал. Ушла. Когда приезжала в Москву и Питер к своим повзрослевшим девочкам, старалась не задерживаться дольше нескольких дней. Чтоб не мешать их жизни, как она говорила. Ушла в свободу, кружила по миру – Южная Америка, потом Севилья. Так и встретились – как две свободы на одном пути. Попутные, казалось.

А потом случилась та встреча с двумя тиграми. Но вернулись живыми. А после очередной размолвки она молча переселилась вниз в прихожую рядом с кухней и спала там, прижав к груди дворового кутенка, которого принес немой Арун, а вокруг шуршали крысы, пытаясь добраться к подвешенной нами на крюк под потолком еде. Эти несколько дней в джунгли я ходил один. Сидел на волшебном лугу, привалившись к коряге, смотрел. Ту маму с ребенком я наблюдал уже не первый день. Они очень выделялись из общего ряда, если он есть. Держались в стороне от других оленей и проходили сквозь и между ними, будто не замечая, оставаясь в каком-то внутреннем далеке от происходящего. И даже когда раздавался сигнал тревоги, и все звери уносились с луга, эти двое словно не слышали. И вот эта мама с детенышем задумчиво и неспешно приближается, подходит ко мне и заглядывает в лицо. Стоит и смотрит. И я на нее – снизу вверх. Они перемещаются в тень под дерево: он глядит на озеро в дымке, а она что-то нежно нашептывает ему на ухо, то прильнет щекой, как на иконах Умиления, то кладет ему голову на темя, годы идут.