Улыбка Шакти

#63. Чат

– Слушай… я давно уже вспомнила, но не говорила тебе. У меня вдруг всплыло перед глазами: мы сидим на Тверской в кафе с Женькой, разговариваем про список судьбы из библиотеки Акаши, то-се, она вроде твой список читает – и говорит: ребенок разобьется. Это про меня, что ли? Я не хочу разбиваться! Или там было – дети… Мы все рассмеялись тогда, а у меня, как эту картинку в памяти прокрутили, мороз по коже.

– Какая-то авария, неявная, там была, да, но не с детьми, кажется… надо еще раз посмотреть, оба списка – мой и твой – у меня в Мюнхене, вернусь, перечитаю, растревожила ты меня.

– Я все-таки верю, что в Индии с тобой не может быть ничего плохого.

– Почему?

– Ну, не знаю… все равно светлое в итоге – а думала, сильно загрущу, что вот ты в Индию опять, а мы нет… Все хорошо. Будто все еще готовится, все еще будет. Даже не так. Будто все есть у нас.

– И то и другое – правда.

– И хорошо, что один летишь, при всем при том. Сможешь себя услышать.

– Помнишь тех иностранцев в Индии, сидящих на верандах кафе с утра до вечера с заинтересованно отсутствующим взглядом в никуда и сползающей с губ остывшей улыбкой? И мы, бегущие стороной, с этим чувством жизни, рассветной, едва начавшейся. Я порой застаю себя с этим взглядом – в никуда. При всем при том. А как называлось то место в Карнатаке, где чулок из санскрита вяжут?

– Маттур. Ну, там, пишут, вся окрестность – сансаровы кущи. Знаешь, нам, наверное, нужно как-то начать что-то по-другому, раз по-старому уже не получается. Это правда мне самой не до конца понятно. Но, наверное, в моем случае все-таки какая-то остаточная боль и обида. Которая выстраивает этот барьер помимо моего желания. К прежней присоединилась обида за Лёньку. Две последние встречи ты разговариваешь со мной, потом на несколько минут поворачиваешь к нему голову – и очевидны твое разочарование, досада. Я думаю, у него включился защитный механизм.

– Мы же втроем, даже когда говорю с тобой, и это, мне казалось, тоже важно для него.

– Он ребенок, у него, наверное, как-то по-другому все это происходит. Да, он нежный, ленивый, осторожный, не слишком любопытный. Понимаю, что симпатии это у тебя не вызывает. Но ребенку любому нужна любовь. А он, видимо, не чувствует ее.

– Я старался именно так. Ладно, я изменю это.

– Восхищаюсь твоей самоуверенностью, всегда. Это я без упрека и иронии. Я скучаю по тебе. Последние месяцы разговариваю с тобой во сне, долго, подробно. Как жаль, что нельзя записать. Как-то я совсем обрушилась внутри. Осматриваю, что уцелело. Ты уцелел внутри точно. Теперь надо придумать, как наладить наше общение, чтобы не раниться, а радоваться.

– Мы уже это сделали. Не волнуйся, вот лучше послушай. Сегодня читал обзор новых книг индийских авторов, дохожу до некоего Джумпа Лахири: «В романе „Тезка“ ситуация усложняется: между двумя не слишком расположенными друг к другу культурами, индийской и американской, появляется третья: новорожденного мальчика в семье мигрантов-бенгальцев называют Гоголь, в честь великого русского писателя. Бедняге Гоголю приходится нести бремя своего имени через все детство – в школе на уроке литературы детям рассказывают, как страшно умирал русский писатель, и мальчик живет с мыслью о том, что его назвали в честь какого-то безумца. Пусть талантливого, пусть даже спасшего жизнь его отца – поскольку книжка Гоголя оказалась на его груди во время крушения поезда, – но мальчик не чувствует к текстам своего тезки никакого расположения. Джумпа объясняет читателю, почему ее герой вырастает таким сложным, несчастливым, перекрученным. Но читатель тоже имеет право спросить себя: а причем здесь имя?»

– И что же?

– Я не про мальчика, я про Гоголя, которого мы возили с собой по Индии как мальчика. Ну и вообще я представил себе эту историю как жизнь, которую мы могли описать куда как чудесно. Темненький индийский мальчик Гоголь в глубинке… Как его дразнят там и как он оттуда вглядывается в русского Гоголя… Это за кадром наших передвижений по Индии с филармоническим тарантасом, в котором Чичиков.

– Господи, ну как прекрасно, а я-то проморгала…

– И с Индией, которая снилась царю Николаю как девочка, как Пушкин. Открыл Адамов мост. Вот. Идешь, чуть не вписываясь в воздух, тебя овевающий, – немного от близорукости и немного от счастья. Как жаль, говоришь, что в Индии не был Гоголь. Присела на корточки, вполоборота к цветочнице, которая, казалось, росла из влажной юбки своего прилавка на голой горчичной обочине. Да, маленький древесный Гоголь с женским лицом, сидя на пыльной обочине, заплетал тебе эти жасминные нити. Как же звали ее? Белое имя, белое сари… Гоголь? Да, Бимбала Гоголь, как водяная лилия в черной воде. Пигалица, Мертвая Мысль, Таинственный Карла…

– Иногда мне кажется, что мы на совсем разных планетах. И на моей слишком много песку. Я тебе рада, когда тебя вижу, да. Как будто ничего не изменилось. Но это как сон, от которого всегда просыпаешься. Мне кажется, мы оба друг друга выдумали с ног до головы.

– У нас уйма свидетельств и улик.

– Ты разговариваешь с выдуманной мной, а я с выдуманным тобой, и от этого оптическая иллюзия. И у других тоже. У Таи, например. Уйма свидетельств и улик. Не бывает так многажды, не имеет права быть в этом мире. Я не знаю, как быть с нашим общением. Как прежде – не получается.

– А как быть с дыханием?

– Рашид сказал как-то, что у меня ум и сердце в противоположные стороны идут. Умом: я тебе не доверяю больше. А когда вижу – доверяю. Умом – все себе сто тысяч раз объяснила, простила, отпустила. А сердце обижено, как у малого ребенка. Иногда я думаю, что, если бы ты был с кем-то, наше общение бы отладилось. Но потом понимаю, что, если бы ты был с кем-то, тебе бы наше общение и не понадобилось. Тае я больше не отвечаю. И это не из-за ревности или чего там еще. Господи, ты хоть иногда вспоминаешь, что именно мы потеряли? Внутри у меня выжженная земля. Я все еще как-то пытаюсь себя подвязать, но оно как-то плохо подвязывается. Похоже, в этом мы друг другу не помощники.

– Когда мы с тобой разговариваем, в тебе все живет и дышит.

– Это какой-то странный эффект того света, что был раньше. Но это всего лишь отблеск. И знаешь, у тебя ведь гораздо больше источников света, это по фильмам видно твоим, по жизни.

– У меня тьмы не меньше, просто я преображаю ее, из последних. Но последних, надеюсь, хватит при упрямстве до конца.

– Это уже кое-что. Но, может, и я еще выберусь…

– Ну конец моей фразы из самонадеянных, ты ж понимаешь.

– И моя последняя тоже. Жаль только, что я всюду опоздала. Все, с кем бы мне хотелось, ушли… Как-то я промахнулась со временем.

– Все, с кем хотелось, это мы с тобой.

– А вот это и правда самонадеянно. Я тут пишу работу про Византию и вспоминала твой текст о Дионисии. Ты, пожалуйста, не сердись на все, что сгоряча. Я еще буду избытком учености и счастья, но сильно погодя.

– Я понял, ты ученая птица. Ты Симург. А я демиург. Теперь у нас немецкие фамилии.

– Мне сильно одиноко, Взро, несмотря на то что у меня так много родных и близких.

– «Может быть, тот лес – душа твоя, может быть, тот лес – любовь моя, или, может быть, когда умрем, мы в тот лес направимся вдвоем».