Улыбка Шакти

Вдали показался человек в долгополой белой одежде и с посохом. Длинные до лопаток волосы, а впереди коротко стриженные. Высокий, с благородной, даже царственной осанкой. Да, все как в тех описаниях у Блаватской. Мы с проводником подошли к нему, поздоровались. Он выслушал проводника, кто мы и почему здесь. Пригласил к себе в дом после того, как закончим наш разговор.

Вернулись, продолжили. Денег в обороте никогда не было, натуральный обмен с соседними племенами: все, что дают буйволы, – на все, что необходимо. Свой язык – устный и письменный. Когда рождается ребенок, имя выбирается долго – месяцы могут на это уходить, потому что нельзя повторять ни одно из имен живущих. Или и живших прежде – тут я недопонял. А до тех пор ребенка не выводят на свет божий, только с обретением имени открывается дверь и ребенка знакомят с миром – чтобы солнце ему сказало здравствуй, и люди, и буйволы. А когда приходит час умирать-не-умирая, их встречает Тайкирши и, брызгая в лицо особой водой, переводит на ту сторону. Где все ровно так же, как здесь, но при этом другое. А потом возникла некая ситуация, после чего она прекратила кропить водой, а просто переводила на ту сторону. Что именно произошло и насколько их участь изменилась к худшему, я так и не понял с его слов. Похоже, несущественно. Сам этот проводник окончил колледж в Ути, а потом несколько подвис во времени и проморгал время женитьбы, да и дело с выбором непростое: не так много невест в немногочисленном племени, еще и нужно не в пределах своего или ближнего клана искать, чтобы избежать кровосмешения. В двадцать семь лет он оглянулся: в общем-то, выбирать уже не из кого – на весь народ была лишь одна девушка, ну, само собой, самая неземная, она и стала женой.

Выключили камеру, пошли в дом. Нас уже ждали. Сели в сенях с тем могучим стариком и тремя женщинами на скамейке в стороне, занимавшимися рукоделием – похоже, напоказ, чтобы, может, купили у них что-нибудь. Пожилая хозяйка вынесла для всех буйволиное молоко в чашках, хорошее… ну, терпимо. В Индии оно продается в лавках повсюду, в Харнай мы пробовали. Это, конечно, отличалось – как деревенские сливки от магазинных. Выпили и перешли на ту сторону – в призрачное состояние.

Мы лежали под солнцем. Под солнцем, сотканным из любви. На острове Суварнадург, у стен форта короля Шиваджи, виясь и уходя в песок, как двуглавая амфисбена. Мы лежали под солнцем нашей Диканьки, и слоны за колючей проволокой, погружаясь в болота, входили в нирвану, а красноголовые ибисы истошно кричали, вылетая из нашей груди. Под солнцем. На последнем пляже Кастедельфеса, на боку, свалившиеся с неба, я сзади, в ней, а перед нами – люди, корабли, и снова люди, повешенные в джунглях на деревьях. Под солнцем в английском парке, на языке немецкой грамматики, когда смысл проступал лишь с последним словом, звуком. Как дождик моросила Тайкирши. Над городом, в распахнутом футляре, стоящим вертикально: она, войдя в него, присела, кулачки к груди – виолончель, а я – смычок дыханья. В любви, одна на всех на братьев семерых. И оба – под синими очами великана и карлика с гадючьим взглядом. На языке, не ведающем лжи. И на другом – раздвоенном. На солнце, с буйволом, глядящим в ее глаза, в мои… и, отходя, ревущим в ярости.