Улыбка Шакти

Потом, когда шли к машине, рюкзак был на спине у Зубаира, слегка согнувшегося под тяжестью, я его прикрывал, чтобы не очень заметно было. Сунули в багажник, поехали.

Друзья без умолку обменивались впечатлениями, я сидел рядом с Зубаиром, ладонь на его колене, молча. В глазах темно. Чувство непоправимого. И где это случилось? В Индии. Куда, казалось, вела вся моя жизнь, и наконец забрезжило предчувствие какого-то важного поворота… И вот. В багажнике. Будда и Хануман, лбом ко лбу, в моем рюкзаке. Выкраденные из своего дома. Чтобы пойти по рукам теневого рынка. За тридцать сребреников. Кем? Мусульманином-водовозом и русским поэтом. Внутри подвывало непоправимое.

Когда вернулись в нашу рыбацкую деревню, Зубаир сказал: не волнуйся, ты ни при чем, я все сделаю сам. И исчез с рюкзаком.

После ужина на кампусе друзья ушли в гостиницу, а я лежал, полночи глядя в потолок. Тае ничего не сказал, она спала рядом, просыпаясь, как обычно, и легонько трогая мою ладонь. Спи, спи, говорил я, все хорошо. А перед глазами плыли картины, сменяя друг друга. Вот полиция у пещер, вот нас находят, наручники, суд, тюрьма, годы… Но не здесь был весь ужас. А в том, что уже произошло, вне зависимости от дальнейшего. В том рюкзаке, который был спрятан на ночь под перевернутой лодкой у океана. В тех двоих, лежащих во тьме лбом ко лбу, но глядящих в упор на меня. Во мне, этом, из которого уже не выбраться.

Ранним утром я нашел Зубаира. Не очень надеясь, что он услышит, поймет, попросил, чтобы он просто поверил мне. Долго говорил. Вроде бы он поверил, обещал найти рикшу и вернуть взятое. Шли дни, суетные, с группой, и ночи, тяжкие, муторные. Поездка его все откладывалась, до обеда он работал в гавани, после – вовлекался в помощь мне или ехал в городок в поисках рикши, с которым тоже было непросто, чтобы довез, но не увязался за ним к пещерам.

Тая стояла у зеркала, расчесываясь и через него поглядывая на нас с Зубаиром, о чем-то шептавшихся в дальнем углу комнаты. Поглядывала, находя подтвержденье своим догадкам.

Все эти дни Будда и Хануман лежали под перевернутой лодкой на берегу, чуть в стороне от гавани. Сын ветра Хануман с солнцем за щекой и юный Будда, еще не вышедший за пределы дворца и не ведавший о тщете и тлене жизни. Лбом ко лбу. Во тьме моего рюкзака. Слыша накат волн и дальние голоса рыбаков. Отныне ландшафт твоей жизни таким и останется: пещеры, перевернутая лодка, и ты между ними. Навсегда.

Что ты можешь думать о том, чего никогда не переживал, говорит Будда, какая необходимость думать, если ты пережил?

Какая необходимость, говорил я себе. И вспоминал, как в Раджгире, где на него снизошло просветление, я оказался в ночи у какого-то странного ступенчатого каскада глубоких чаш, наполненных черной водой и уходящих вверх по горе во тьму. Чаша, многометровый отвесный обрыв, под которым следующая чаша. Сколько их было – бог весть. Вверху, на краю обрыва, стоял человек, лишь силуэт, и, что-то выкрикивая, делал шаг в пустоту, падал в чашу, всплывал, и снова стоял на краю, теперь уже той, что ниже. Вскрикивал, и падал. Всплеск, и снова стоял. Так он шел вниз. А я вверх, но мы не сближались.

Когда по особым дням выносят из алтаря фигуру бога и идут с ним вокруг храма, впереди несут зеркало – чтобы он видел дорогу назад, домой.

Следующим утром Зубаир взял рикшу и отправился с рюкзаком к пещерам.