Улыбка Шакти

Глаза закрываю – и раскачивается, сцепив в замок дрожащие руки. И Муруган, этот дравидский Озирис, раскачивается вместе с ним, в нем. Или не так? Никогда это не понять. Из христианства, ислама, иудаизма – не понять. И из безбожия. Древний грек понял бы, а нам поздновато. Просто смирись. Что-то чувствуешь, глядя туда, – уже хорошо.

Раскачивается в глазах. Сцепив ладони. А потом спрыгнет с кузова на нетвердые ноги, затеряется в толпе и вернется домой – к жене, детям, к лавке, где продает мобильные телефоны. И Муруган будет с ним, в нем. Или?

Здесь, на юге, культ Муругана, воина света. И культ Амман, матери земли. И ритуалы близкие. Тот же трансовый танец, проколотые щеки, язык. И сходясь с божеством, так же трудно выходят. Просветление в шаге от утраты сознания.

Помолчать бы после этих десяти тысяч лет, или сколько их там. Поунять бы слова, мысли. Кто ты есть, говорят, судят по женщине, которая рядом. Двоемирие, чужесть с родством на разрыв. Так ли? Нет ответа, ни на один вопрос о жизни, – нет. Вопросы следуют грамматике языка. А жизнь какое отношение имеет к этому? Ничтожное.

Кулачки подрагивают во сне. У груди. Моей, ее. На сандаловом холме. Где возник Наг. Как мимолетное виденье. Королевской кобры, которая вьет на земле гнезда по-птичьи. И, взметнув голову к лицу человека, стоит недвижно и смотрит ему в глаза.

Она искала сандал, хотела что-то начать резать – то ли кукол, то ли крохотную мебель для их домиков. В Майсур ездила, смотрела народные промыслы. А одно деревце мы все же нашли на краю джунглей, долго гладила, нюхала. Но нельзя, в Красной книге.

Парвати перед первой ночью с Шивой в задумчивости мастерила куколку, а увидев, что получилось, радостно вдохнула в нее жизнь и предалась вечерним омовениям, готовясь к предстоящему. Шива, идя к ней, увидел ребенка, спросил: кто ты? Сын Парвати, ответил тот. Как же так, распаляясь в гневе, сказал Шива, она же была девственна, и в сердцах уничтожил его. Как потом прольет семя в огонь, мимо Парвати, и родится Муруган, выношенный мачехой. И затем, родив наконец с женой Ганеша, вернется после долгой отлучки и, приняв выросшего сына за ее любовника, отсечет ему голову. Все это после вселенской пляски отчаянья с прижатым к груди обугленным телом Сати, шагнувшей в огонь.

Даже атман, как говорят Упанишады, не ведает о природе счастья. Даже бог не знает, кто и как создал этот мир, да и был ли он создан. И Брахма сжигает Вселенную, как рукопись, чтобы начать сначала. Но им ли писанную? И демон лежит, запеченный во льду, поверженный. Не потому, что небеса отвергли его. В нем она, эта отверженность самого себя. Когда необъятные силы и никому не нужен. На излете внутренних дней творенья. Вмять себя в горный хребет, в ледяную материю. В материю. А дух бесприютен. И невыносим. Нет победителей в этой схватке. До смерти. Которой тоже нет. Все тут в проигрыше.

Открыла глаза: не спишь?

Агни, бог огня, хотел сойтись с женами семи мудрецов, а Сваха, вожделевшая к нему, принимала облик каждой из жен, кроме седьмой, которая оказалась слишком благочестивой для этих манипуляций, и Агни шесть раз оставлял свое семя в Свахе, и, всякий раз, обернувшись птицей, она относила его на священную гору и сливала в волшебный сосуд. Так, говорят, возник шестиголовый Сканда, Муруган.

Однажды поехали с ней в Португалию, хотел хоть немного в сторону от Севильи с этой зеркальной ловушкой ее нового дома. Ноябрь, кажется, да, конец ноября, теплынь, чистое небо. Где-то под Фаро, почти безлюдье и залитые солнцем песчаные обрывы над океаном. Спустились в одну из бухт, она разделась догола и пошла в бирюзовый стылый накат волн. Так долго шла эти несколько шагов, верней, бежала, с разбегу, так долго, если по мгновеньям, а именно они и остались в памяти, каждое, со спины, и когда обернулась.

Еще часок, и можно ехать, Вики спит в джипе, где-то к шести утра доберемся до чек-поста. Нашла мою ладонь под одеялом, отпустила.

Какой опыт? С кем поделишься, даже с собой не. До какого-то возраста еще обольщаешься. Какое-то приращение происходит. Какое? Как в любой космогонии – перемещается пыль. Образуя иллюзии. И положить некуда.

Тело не лжет. Сцепил ладони, колотит его, трясет. У предела сил. На волшебных велях. Которые мать дала ребенку. Чтоб подвешивать. И быть подвешенным. Это наше тело раскачивается. Наше с Таей. Одно на двоих. Подсвеченное снизу. С этой дрожью – ладонь в ладони. Спрыгнет с кузова и растворится. И опять раскачивается… В двоемирии. В чужести и родстве на разрыв.

Скажи тихонечко, там, внутри себя, мысленно, ты давно этого не говорил. Я люблю тебя. Нет, иначе, попробуй. Я тебя… Как странно. Что оказались именно здесь перед отъездом. Вот чем заканчивается. Моей дорогóй на грузовичке с подвешенным телом. Ее ожиданием на сандаловом холме Нага. Этой ночью под одеялом у алтаря Муругана. Рожденным из пролитого семени. Скажи тихонечко…

Вернулись, собрались, поехали в аэропорт. На пересадке в Стамбуле, как обычно, разлетелись в разные стороны, по домам. На подлете к Мюнхену самолет около часа не мог зайти на посадку, все кружил в грозовом фронте. А потом вдруг яркая вспышка в окне – молния. Молодой немец, сидевший рядом, уткнулся в колени, обхватив голову. Самолет тряхнуло, но выровнялся.

А она в этот час войдет в свой домик в Севилье, наберет ванну, ляжет, прикроет глаза и тихо выдохнет: здравствуй…

Часть 2