Улыбка Шакти

#40. Харнай

Сели в Мумбаи на лапоть-паром, где на корме буржуйка и гальюн, а на мостике капитан в игрушечной будке, и поплыли в какую-то Мадву, высмотренную еще в Мюнхене под лупой на карте. А потом вдоль побережья по разбитым океаном деревенским дорогам, то завинчивающимся серпантинами в горные джунгли, то падающим к воде, через паромные переправы и кукованье в полях в ожидании попуток добрались до Муруд-Джанджиры, сняли домик у кромки океана, вышли наутро – как в день Седьмой.

Наняли лодку с рваным и натруженным полотном, которое заполоскалось над головой, выгнулось, и поплыли к острову. Который можно пересечь пешком за полчаса. Остров-форт, построенный народом сидди, беглыми абиссинцами, основавшими здесь свое крохотное государство Джанджира, сохранившее независимость до середины двадцатого века. Сведений о нем почти нет. Познакомились с местным сидди, бывшим учителем, двадцать лет собиравшим по крохам уцелевшее и издавшим на свои деньги небольшую брошюру о полуторатысячелетней истории своего народа. Вот что было там о Джанджире. В пятнадцатом веке рыбацкий атаман Раджар Патим построил на этом острове деревянный форт и стяжал со всех кораблей – и торговых, и пиратских – все, что мог и хотел. По соседству находились владения шаха Ахмаднагара, который был, как многие княжества в Индии того времени, сам за себя, воюя и с мусульманами Делийского султаната, и с индусами земли маратхов. Ему обрыдло видеть этот произвол под носом, и он послал корабли – захватить остров. Корабли ушли на дно, потопленные атаманом. Тогда он собрал весь флот и поставил капитаном над двумя сотнями тысяч воинов Пирем-Хана, сидди по происхождению. Тот взял крепость и был назначен ее комендантом. Но как взял! Как Трою. Нагрузив корабль дарами – бочками с ликером, а в ненаполненных сидели воины.

Хан перестроил остров в неприступный каменный форт с улицами, дворцами, гарнизоном в несколько тысяч человек, гранитными стенами двенадцатиметровой высоты и большими пушками, тихой сапой перетащил туда всех своих соплеменников и объявил независимость. В государство входили остров-крепость и небольшой поселок на берегу – Муруд. С тех пор кто только не пытался сломить их: и Великие Моголы, и империя маратхов, и шахи, и короли, и португальцы, и британцы. Даже туннель пытались прорыть под океаном. Или взять осадой, измором. Но на острове было два неиссякающих озера с пресной водой. Неприступные стены и створ входа в крепость, видимый лишь с нескольких метров при приближении с моря.

К началу двадцатого века Джанджира начала понемногу хиреть и с объявлением независимости Индии прекратилась. Последний потомок Пирем-Хана принц Роби Филип эмигрировал в Нью-Йорк. В Муруде на холме стоит его туманный замок с запертыми воротами. По пустынному пляжу бродят белые в яблоках лошади. Сами сидди разбрелись по Индии, нищенствуют, подворовывают, исполняют на свадьбах под барабаны свои пляски dhamal. А форт в сказочном прозябанье: зацветшие зеленые васнецовские затоны, оплетенные лианами руины, висящие, как сети, стены и громадные длинные пушки, лежащие с открытым ртом в безвременье.

Доехали до нашего Харнай и потеряли счет дням. Фантасмагория жизни полилась через край. От красоты слепнут. А от мельтешения чудес? Выглядывает из землянки блаженный ветхий мусульманин по имени Адам и идет красить стены в нашем доме. Застенчивый манговый король зовет к себе погостить в края далекие. Мебельщик в соседнем городке, у которого по ходу купили стол со стульями, грузит все это в три этажа в салон маленькой легковой машины вместе со своей семьей и нами, и мы едем по ночному серпантину в нашу рыбацкую деревушку, дорогу перебегают лисы, зайцы и черные виверры. А в соседней деревне лесники вырыли экскаватором могилу рядом с пальмой и положили туда пятнадцатиметрового кита, выбросившегося на берег. Есван, хозяин дома, где живем, вместе с дочерями убирает мусор на берегу, чего не делалось здесь последние несколько тысяч лет. Полицейские, закончив пуджу и развесив веселую иллюминацию в своем дворе, готовят корабль, чтобы показать нам индийскую рыбалку. А мы с Таей лежим в изумрудной чаше лесного ручья, и я рассказываю ей о Ману, первочеловеке, сыне Солнца, брате Смерти, – как он однажды окунул руку в ручей, и малек меж ладоней затрепетал, обернувшись Вишну. Местный Пиросмани рисует гавань, и я вешаю эту картинку в изголовье, за которым эта же гавань. А портной за углом, он же главный змеелов, босой ногой чуть прижимает кобру к земле и подхватывает рукой. В тени под деревом сидит музыкант, играющий на табле, он же зеленщик. И машет нам мороженщик, сочиняющий лучшее на свете мороженое ручной выделки. В наш дом вносят новую кровать, срубленную как Кижи, а Заур, двухметровый шах, утопающий в белом балахоне и черной бороде, выкатывает на берег лодку, на которой будет возить нас на необитаемый остров согласно составленной нами бумажке – с днями и временем, которых тут нет. На веранде нашей над океаном горят гирлянды огней и лодочка луны. И радуюсь я – чудеса побеждают. Именно они ведь и есть настоящая реальность.

И Тая радовалась, все у нас было хорошо. Вроде бы. Наводили уют, в который раз обживаясь в нашей комнате у рыбака Есвана, у нашего папы и его, ставшей уже родной нам, семьи. В деревне, которую мы звали наше Макондо. С океаном в окне и под ухом, невероятным рыбным рынком и сказочным флотом. И время от времени заговаривали о том, что вот бы остаться здесь навсегда, лучшего места, пожалуй, и не найти. Разве что джунглей тут нет, и это останавливало, по крайней мере меня. А она все больше роднилась с этим местом, говоря: наш дом. По утрам, когда я еще спал, любила ходить на рыбный рынок в гавань, называемую здесь бандер, – в ослепительную толчею женщин, баркасов, белых быков с красноколесными повозками, диковинных рыб, чаек, цапель, садилась в стороне, взяв масала-чай, и смотрела, вернее, просто жила, растворяясь во всем этом. Возвращалась, прихватив по пути для нас парочку вадапау – булочек с острой овощной котлеткой. А я уже сидел на нашей веранде с милой балюстрадой над океаном, пил свежесваренный в турочке кофе. И такая легкая, озорная она взбегала по лестнице на веранду, обними же ее, обними… Но нет, пью кофе, глядя в океан на кивающий вдали кораблик. А она рядом, и тоже делает вид, что занята по хозяйству.

А потом мы возьмем рикшу и через час будем в Даполи, она пойдет за покупками и просто пошататься по городку, а я к Амиту, частному стоматологу. Три с половиной часа на неуследимой скорости будет длиться процедура под местным наркозом: вырван зуб, разрезана десна, пробуравлена челюстная кость, а затем наращена, вставлены сваи под импланты – две в один присест, одна из них в свежую лунку вырванного зуба. Не то что боль – вообще ничего не почувствую, даже вздремну. И уже в дверях скажет, чтобы я приехал завтра – мост ставить рядом с имплантами. То есть в хлам разворотить челюсть, ввинтить в кость шурупы, а наутро мосты наводить. Но это была еще разминка, несколько дней спустя я лицезрел настоящего махатму, пришедшего ставить импланты, этот сеанс они проводили в четыре руки. Что сказать. Я видел в деле немецких мастеров, видел американских, не говоря о наших. О непостижимые индусы! И где – в провинциальном городке. В прошлом году, когда я сказал Амиту, что скоро уезжаю, он дал мне пинцет и нарисовал швы, которые наложил у дальнего зуба, мол, чтобы я снял их через неделю. Там три узелка, говорит, подденешь пинцетом и маленькими ножницами – чик-чик… Ну и от острой пищи, говорит, пока воздержись… нашей. И смеется. Вышел во дворик, Тая уже ждет, вернулись к вечеру с мешками всякой хозяйской утвари и отходящим наркозом.

Несколько дней спустя, в Даполи, что-то нам нужно было срочно распечатать, а негде, зашли на территорию сельхозакадемии, чуть ни главной в Индии, но приютившейся почему-то в этом маленьком городке, долго искали в разных корпусах, наконец спустились в какой-то подвал, где в пустынном компьютерном зале сидел одинокий парень, попросили его помочь, а он в ответ начал громоздить семиполенную телегу о сложностях этого пути, ведущего к особому разрешению ректора. А по-другому – никак, нет и нет, повторял он. При том что компьютер и принтер стояли перед ним. Дождавшись последних звуков, говорю ему: нет тебя. И матери с отцом у тебя нет, и детей не будет. Знаешь почему? Потому что Бог перед сотворением мира сказал: нет, никак. Но, к счастью, он сказал: да. Да – в начале жизни, вопреки всем «нет» и «никак». А ты что положил в ее начало? И кто ты после этого – индус? Нет у тебя здесь ни родины, ни земли. Бедолага стоял, совершенно оглушенный этим сообщением. Таким его и оставили. Блуждали по корпусам, наконец попали к ректору, он вызвал декана, входит тот самый парень. Вот, говорит, знакомьтесь, он вам поможет.

А потом приехали гости, мы купили на рынке двухметровую рыбу-парусник, взвалили на плечо и понесли. Внутри она выстелена воздушной подушкой, похожей на пузырчатую полиэтиленовую пленку для перевозки стекла. А над спиной – парус. В брюхе у нее был кальмар. Непонятно, зачем ей такая чудовищно избыточная скорость под водой и зачем ей меч. Перворыба мифологий. На местном языке маратхи она зовется тáрмаса. Была уха в чане со свастикой и жаренные на ореховом масле ломти. А на другой день – о, истома погребенных под лангустами, и тигровые креветки, не помещавшиеся по одной на большую сковороду, и нежнейшие морские угри на углях в руинах форта с лунной дорожкой океана. Праздновали с друзьями Дивали – победу Света над Тьмой.

Когда приезжают гости, она действительно хочет помочь, и все у нас ладится в одно касанье – и рыбные пиры на веранде у океана, и походы-поездки, и все чудеса событий. И в то же время я совершенно издерган этим ее… как бы мягче сказать… участливым шансоном. И другой музыке тут уже нет места. И растет раздражение. А со стороны глядя – прям светимся, особенно, когда обнимемся.

В соседней деревне, в нескольких километрах от побережья, стоит храм с могучей молчаливой энергией. Тысячелетний. Стоит в стороне, все идут в другой, где брамины побойчее и путь живописней. А этот, редчайший, тих. По фасаду на уровне земли он опоясан фризом с танцующими гандхарвами – мифическими музыкантами, полубогами-полулюдьми, падкими, помимо своих танцовщиц-апсар, до человечьих женщин. Эти небожители почти не видны, заросшие кустами и травой. Такой же орнаментальный фриз внутри храма – со слонами и тиграми вперемеж с людьми. На подворье лежат вросшие в землю фигуры богов – большие и малые, расколотые и целые. Мы в шутку спросили брамина, можно ли взять что-нибудь на память. Он всерьез ответил: что хотите, хоть все. Бог – в тебе, а не в этих стенах и сводах, которые можно заменить, как прохудившийся горшок в хозяйстве.

Да, только боги у нас с ней разные. Разные? И задумался. Ничего о ней не сказать с ясностью. После первой Индии вернулась в Севилью свою любимую, и, говорит, не могу ни жить, ни глядеть, ни дышать, все какое-то опереточное после Индии. Но уже вскоре снова любимое – и город, и люди, и жизнь, чтобы дотанцевать ее под апельсиновыми деревьями и немножко догрустить, но это потом, как она говорит – может быть, к старости. И без меня, похоже.