Улыбка Шакти

#43. Вриндаван

Тошнило ее, рвало. И меня, надсадно. Через каждые несколько километров просили водителя остановиться. То она открывала дверь со своей стороны, то я со своей. Выворачивало во тьме, до спазмов. Ехали в аэропорт Дели, возвращаясь домой.

А днем раньше такой дивный вечер был. После бескрайнего дня, который все еще мерцал и переливался чудесами – большими и маленькими. Присели в кондитерской на веранде за деревянным столом, уже стемнело, рядом что-то пекли в жаровне, коровы, проходя, изучали витрину. Напротив нас сидела молодая пара индусов, ели пиццу. А мы, отставив нетронутые тарелки, лицом к лицу положили головы на сложенные на столе руки и, глядя друг на друга усталыми, родными глазами, тихонько запели. Никогда мы еще так ладно, так безоглядно, всем сердцем и одним голосом не пели. Песне этой не было конца, хотя слова давно должны были кончиться, а мы все пели и пели, уже и кафе закрылось, опускали жалюзи… Казалось, даже в минуты самой невозможной близости я не был так глубоко в ней, а она во мне. И не важно, о чем эта песня, длилась только мелодия – музыка глаз, губ, которые были ближе своих глаз, губ, жизни.

В этот городок Вриндаван, где, по поверью, четыре тысячи лет назад юный Кришна предавался любовным утехам в певчих рощах с милыми пастушками, лесными нимфами, которых у него было, говорят, около тысячи шестисот, мы ехать не собирались как в слишком туристический, но он лежал на пути в Дели, откуда у нас был вылет домой, и мы решили провести там несколько дней, которым вскоре потеряли счет. Пишут, что в этом небольшом городке пять тысяч храмов. Толпы паломников и туристов роятся в центре, а окраины тихо текут в безвременье и почти безлюдье. Как и священная Ямуна, приобнявшая городок. В прежние времена это было место силы, с энергией, отстроенной по вертикали, теперь оно больше похоже на растаманскую ночлежку с полуразрушенными домами, бродягами и разного разлива кришнаитами. Воздух тут соткан из переливов колокольцев, запаха благовоний, сточных канав, возгласов хари Кришна и хари Радха – той, кто стала избранницей Кришны в его юные годы до женитьбы на Рукмини.

Если углубиться в источники, можно обнаружить дивную ненастойчивую линию: Радха и Рукмини, будучи совершенно разными – одна и та же женщина. Радха – замужняя пастушка, история о которой обрывается после ухода Кришны из Вриндавана. А о Рукмини, королеве кшатриев, уведенной из-под венца Кришной, мы ничего не знаем до дня их встречи. Нараяна в тридцать девятой главе девятой книги Бхагаватам говорит, что в начале времен с левой стороны Кришны проступила необычайной красоты богиня темно-синего цвета, выглядевшая двенадцатилетней, перед ее глазами полуденный лотос осени испытывал стыдливое смущение. Внезапно она разделила себя на двух женщин, вставших по обеим сторонам Кришны, который тоже поначалу разделил себя на два, чтобы быть с каждой. Их четверо, трое, двое, и вместе с тем они – единое.

История жизни Кришны и его образ несколько драматичней, чем представляется в обиходе. Родился он в многодетной семье, и было прорицание, что один из детей станет причиной смерти брата его матери – царя Камсы, который приказал убивать всех рождавшихся у своей сестры младенцев. Что и исполнялось, но Кришну удалось спасти, передав приемным родителям, с которыми он и вырос. Потом чудесная юность в любовных рощах с танцами, флейтами и утехами. А затем случилась война между братьями Пандавами и Кауравами, и перед Кришной стоял неразрешимый вопрос – на чьей стороне ему быть, поскольку те и другие – кровная родня. Сделав выбор, он вскоре был проклят одной из женщин из стана той армии, против которой воевал. После всех драматичных коллизий Кришна удалился в лес в одинокую медитацию и ушел из жизни. Проклятье женщины, потерявшей в той битве своих детей, сбылось.

Проводили мы дни, слоняясь по окраинам, оставляя позади тихие ашрамы, и уходя все дальше вдоль реки. В заводях, заросших мусором и кувшинками, расхаживали цапли и ярко синие султанки. Там, где почище, купались обезьяны, прыгая с берега и плывя под водой, чего я прежде не видел. Или расхаживали по мусорному мелководью на двух ногах, высматривая, чем поживиться. Город опоясывает путь посвящения, где паломники ложатся ничком на дорогу, вытягивая руки вперед, встают, делают несколько шагов и снова ложатся – так, чтобы ступни оказались там, где только что были пальцы рук. И так за день своим телом покрывают весь этот путь. В храмовых двориках, которые тут сокрыты за каждым углом, сидят в окружении дымящегося коровьего навоза полуголые садху в позе лотоса, укрыв лицо тканью, медитируя. На пустынной улочке у реки устроился бродячий музыкант с фисгармонией, поет пураны, а две его маленькие дочки в волшебных костюмах на фоне золотой кулисы изображают Кришну и Радху. Вокруг жуликоватого продавца украшений собирается возбужденная толпа. Рядом прачечная под небом, колошматят белье о камни. Обезьяны работают артелью: высматривая зазевавшихся туристов и выхватывая у них мобильный или очки, затем ждут выкуп, сидя на дереве, и честно отдают сворованное за банан или печенье. Паломники, ослики, рикши, буйволы, запах мочи, нежно-розовый цвет домов и ажурных беседок в бугенвиллии, черные свиньи и сверкающие зимородки; старик, сидящий на земле, как в незримой капсуле посреди уличного потока, пишущий страницу за страницей; мраморные быки, калеки в обмотках, смеющиеся горбуны; мальчик с девочкой, прибирающиеся в алтаре часовни, стараясь украдкой коснуться друг друга; бритые наголо полицейские с кришнаитским хвостиком, растущим из темени; плывущие по реке молитвенные венки. К разлитому над городом сладковатому дымку безвременья примешивается запах травки, которую покуривают осевшие тут без срока разные бабу и садху, спящие где придется и столовающиеся повсюду, где кормят, а кормят повсюду и даром. Непрост городок, многослоен, с тайными рукавами. Как, бывает, сидит у реки садху – нечесаный, с хитроватым, слегка затуманенным взглядом, и с ходу не поймешь – настоящий, липовый, или обман зрения. Вот и чувства тут такие же смешанные.

В один из дней Тая осталась дома, а я бродил по городу и вышел к затерянному в переулках необычному храму. Высокий красно-коричневый цилиндр со сферическим куполом. Наглухо зашоренный, развернутый в себя, похожий на космический корабль. Пятисотлетний Мадан Мохан. Индуистский храм, в облике которого преломился и ислам, и христианство, и отсвет архаики и модерна. Только что закончилась пуджа, прихожане усаживались в дворике на трапезу. Позвали и меня, поел с ними тали – горка риса и сабджи на банановом листе. Потом часть паломников, приехавших, видно, на денек-другой и осевших тут на месяцы, прилегла в тени храма на послеобеденный отдых – покурить травку, погутарить. Прилег и я. Компания смешанная, из разных городов и весей. Рядом со мной лежал старик, похожий на Феофана Грека. А по другую сторону – запорожский казак из Раджастана, спросивший меня, посверкивая кольцом в ухе, сколько у меня жен. По-английски никто из них не говорил. Разве что несколько слов. Я показал мизинец и ополовинил его. Что привело этих хлопцев, сошедших с картины Репина и расположившихся на паперти храма, в большое возбуждение. А у тебя, спросил я. Он показал три пальца. И как же ты справляешься, ведь каждой надо гостинцы дарить, приодеть, то да се… Справляюсь, говорит. И смеется, показывая, что он здесь, а они там.

А на закате спустился к реке, убрел далеко к пустошам, присел у воды. К ноге подполз слизень. Будущее, как рожки улиток, стоит им коснуться чего-то твердого, говорит Эпиктет. А если мягкого – прошлое? Особенно, которое впереди. Они ведь, слизни, гермафродиты, почти андрогины, как мы были когда-то. Но наша камасутра – ничтожна рядом с их любовной космогонией. Пара этих приапов природы взбирается по стволу мирового древа в одури близости и спускается с ветки на клейкой нити – с неба на землю – свиваясь в танце, распускаясь дивными цветами в непрерывных оргазмах. И, приземляясь, откусывают друг у друга половые органы – у них они длиннее тела. И расходятся навсегда – оплодотворенные, счастливые и богооставленные.

Подумал, что здесь, во Вриндаване, у нас почти не было близости. Как же это? Почему?

Интересно, что в нашем великом и могучем, на редкость способном передавать оттенки чувств и эмоций, нет слова оргазм. Как пишут словари: искомое слово отсутствует. Заимствовано у греков.

Рукмини, свою первую и единственную жену, Кришна, по ее просьбе увел из-под венца у соперника. Много лет спустя, когда у них уже выросли дети, он спросил ее, почему она предпочла его, намного уступавшего своему сопернику. Признаться, я не такой уж герой, сказал он, и в общем-то трус. И убийца. У меня нет цели в жизни. И люди не очень-то меня понимают. Был пастухом, любил Радху, все бросил ради царских почестей, которые не про меня. Удел многих женщин, с которыми я был, – слезы, любовь ко мне приносит страдания. Я нищий бродяга. Мне чужда привязанность к семье, детям, дому и преуспеванию. Твой выбор неосмотрителен. Рукмини лишилась чувств. Вернув ее к жизни любовью и лаской, Кришна признался, что пошутил.

Человек и дикое животное по-разному переносят боль. Разница астрономическая, но в чем? В психике? В пороге чувствительности? В знании о смерти? Домашние животные острее реагируют. Собака и волк. Домашний кот и дикий. Человек и свинья кричат в панике. Почему я об этом подумал, потерял нить…

Если это было самоубийство, то из-за обрушенной любви, обрушенной в безвыходность. Настоящей, единственной, по глубине и силе превосходящей инстинкт самосохранения и разум. И не в семнадцать лет, а в те ее тридцать, когда за спиной у нее было столько ярких романов – и в России, и в Европе – как редко кому выпадает. Мама переживала, говорила ей: ну не свет клином же сошелся на нем, окунись в жизнь, как ты умеешь, в то, где люди, встречи, все еще будет… Что-ты, Майца, отвечала она, таких, как он, нет и быть не может, я знаю. Перед второй нашей поездкой в Индию коротко встретились с ней в Москве. Втроем, с Таей. Шел проливной дождь, поздний, предзимний, спрятались где-то у Полянки в полуночном кафе, уговорив, чтоб пустили. Сидели в безлюдном полутемном зале, Женька рассказывала об Амрите, тихо, с долгими паузами, но за внешним спокойствием светилась сплошная рана. Мне рассказывала, Тая сидела молча, чуть в стороне. Что-то я говорил ей – о божьем даре ее чувства и даре судьбы. Какой бы драматичной и непосильной она ни казалась. Иначе, был бы разговор о примерно известном, обжитом, о долинах, а не вершинах. Может быть, из ее близких лишь я один не пытался ее как-то отвлечь, разуверить, утишить на этом пути, уберечь… От чего? От любви? Той, что случается так редко, думал я, за которую и отдаешь жизнь… Но не буквально же, не буквально! Даже мысли не было о таком. А случись это со мной? Наверное, шел бы, как она, до конца. Но она пошла еще дальше. А он жив. Надо же – Амрит, нектар бессмертия… Где-то за окном, в дожде, стоял ее припаркованный алый мерседес, легкий, летящий, безоглядный, как и она. Везла нас через ночную проливную Москву к дому, где лежали наши собранные в Индию рюкзаки. На одном из пустынных перекрестков нас тормознул полицейский, попросив документы, она небрежно вытряхивала из бардачка всякую дребедень, продолжая мне что-то рассказывать, потом обернулась к нему с этой ее обезоруживающей улыбкой: а черт его знает, где они! Улыбкой, такой открытой и чистой, на которую невозможно не ответить. И мы понеслись. Это была последняя наша встреча, больше я ее не видел.