Записи на таблицах

Бой

Шеренга за шеренгой, уперев в землю продолговатые щиты и выставив длинные копья, стояли они, и ветер раздувал перья на шлемах. Железные панцири нагревало солнце Аялонской долины. Напротив них, прикрывшись круглыми щитами и ощетинившись копьями, стоял враг…

Их звали Плиштим. Их родина — на островах Великого моря, была занята другими племенами, жестокими, дикими, одетыми в шкуры. Изгнанные плиштим ушли на восток, к близкому берегу, где их корабли приняли песчаные пляжи, где земля была плодородной и мягкой, где хорошо росла пшеница и весело вился дикий виноград. Там основали плиштим союз пяти городов — Азза, Экрон, Гат, Ашдот, Аскалон.

Они были людьми моря, пришельцы с островов, их божество — Дагон — рыба с головой человека, украшало стены домов, искусно сделанную посуду, щиты воинов. Были они высокими, светловолосыми и стройными, любили соревноваться в беге, метать копья, пить ячменное мутное пиво и петь песни о битвах древности, о походе на Трою, о храбрых царях и могучих мужах. Им неведомы были обычаи земли, на которую ступила их нога, они смеялись над аборигенами, называя их черноголовыми, они порабощали их и заставляли служить себе. Железо, которое они плавили с удивительным искусством, было их вторым богом. С помощью железных орудий они вгрызались в землю, железными мечами разили они врага.

Враг пришел из пустыни, многочисленный и страшный. Пришел народ, отдельно живущий и не числящийся меж народами, народ сильный и упорный, угрюмый и безбожный. Не было у них ни статуй, ни изображений богов, лишь шатер походный служил прибежищем их неведомого бога, бога грома и молний, карающего и жестокого. Народ сей, звавший себя иврим, занял горы и проходы к морю, плодился и размножался, и заселял землю эту, зная, что она дана им Богом… Плиштим сталкивались с ними в боях, побеждали и вырезали целые селения иврим — но те лишь крепли день ото дня и час от часа, непонятные и таинственные люди, подобных которым плиштим не дано было видеть раньше. Словно многоголовая гидра из сказаний плиштимских был этот народ — вместо отрубленной головы появлялось две.

Вот и теперь стояли армии друг против друга, плиштим, пришедшие из Пяти Городов своих, и иврим — войско сильное, многочисленное, их вели Шаул, царь, да сын его Йонатан, оба воины искусные, хитрые и могучие…

Две армии стояли друг напротив друга.

Из рядов плиштим вышел человек огромного роста, чьим искусством был бой, чьей жизнью была война, чьи глаза становились зоркими лишь тогда, когда смотрели сквозь щели медного шлема. Гольят из Гата, лучший боец на копьях, на длинных мечах и лучший метатель дротика — стоял он, огромный, как башня, перед войсками и вызывал на бой богатыря из иврим. Он поносил врага бранными словами, обещая предать их птицам степным и зверям полевым на растерзание. Огромное копье держал в руке Гольят, и щитоносец-юноша нес его продолговатый щит, на котором изображена была голова чудовища со змеями вместо волос.

В стане иудейском стояла полная тишина. Воины поглядывали друг на друга, и опускали глаза в землю. Даже могучий Шаул, опытный в бою рукопашном, понимал, что не продержаться ему против Гольята…

Ветерок, прохладный и неожиданный, подул с иудейских гор, со стороны Хеврона дул ветерок, ласковый, несущий с собой горную вечернюю прохладу, благоуханный дым жертвенных огней от Шило, где стоял Ковчег Завета, запахи дома, где жены, истомившиеся от волнения, готовили нехитрый обед, ожидая мужей, возвращающихся после сражения. Шаул неожиданно ощутил на спине своей пристальный взгляд, обернулся. За ним стоял невысокий коренастый юноша, румяный и красивый, в пастушеской одежде, с сумкой на плече и пращой, омотанной вокруг пояса… пастушок, лицо которого было знакомо Шаулу, но он никак не мог в точности припомнить, где он видел его. К пастушку уже бежала группа людей, обеспокоенная тем, что он подошел к царю так близко, они кричали ему: «Давид, Давид… хоть на колени-то встань! Это же царь наш, помазанник Божий, а ты перед ним стоишь, негоже так!»

Шаул шагнул к Давиду — теперь он знал имя юноши — и сказал ему угрюмо-

— Что, пастушок, пришел? Молод еще, не закален в боях… убьют тебя здесь…

— Братьям своим принес я гостинцы из дому, свежие лепешки, сушеную козлятину, да начальникам их десять сыров овечьих, дабы возрадовался их желудок и душа запела. Я, Давид, сын Ишайи, отец мой с тремя братьями старшими в войске у тебя, царь, вот они подбегают, чтобы наказать меня.

Шаул жестом остановил братьев Давида, подбежавших уже и схвативших младшего брата за одежду, готовясь основательно потрепать его. Сыновья Ишайи все были невысокого роста, но коренастые и плотные телом, от них пахло потом — своим и овечьим. Уже начали они было бить и толкать Давида, как, остановленные царем, отпустили брата и стали поодаль, тяжело дыша, злобно уставившись исподлобья.

— Давид, значит, — пробормотал царь, — и что же, пастушок молодой, неокрепший, хочешь сказать ты Шаулу? Чего я не знаю еще? Может, ты с необрезанным плишти хочешь сразиться? — с этими словами саркастическая улыбка заиграла на сухих обветренных губах Шаула.

— Да, царь, — спокойно сказал Давид, глядя прямо в узко посаженные зеленовато-серые глаза Шаула, — я выйду на этого необрезанного, и, во славу Господа Цеваота, Царя воинств Израиля, положу его голову к ногам твоим еще перед заходом солнца!

За спиной Шаула братья Давидовы испустили вздох сожаления, смешанного с завистью, сам Шаул был поражен спокойствием, которым веяло от пастушка. Но, была не была… парень еще слишком наивен, в груди у него огонь, ему не терпится проявить себя в бою… жаль, погибнет, погибнет ведь, румяный, красивый иудейский юноша… и ведь не убоялся… а сколько воинов опытных даже взглянуть на Гольята не могут, ноги у них подгибаются… эх, храни его Господь… Юноша, поди сюда, вот доспех мой боевой- шлем медный, тяжелый, панцирь чешуйчатый редкой работы — из Бавэля, меч мой, бронзовый, серповидный… одевайся… да, вот так… помогите ему, чего стоите, да, он выйдет против плишти необрезанного, выйдет. Богатырь, не вам чета! Да помогите вы ему ремни затянуть, глупые вы ослы, не видите, панциря юноша еще не носил ранее… да, тяжело парню, не сможет и двинуться, доспех не носил ранее, а что уж сейчас… эй, Давид, что ты хочешь сказать мне, сынок?

— Непривычен я к доспеху, давит он меня, движения мои медленны… а я отрок сильный, и бывало, пас я овец отца моего, и приходил лев, или медведь задрать овцу, так гнался я за ним, из пасти добычу вырывал, и брал зверя за космы и бил об землю, пока он не падал замертво, и сила моя в быстроте моей, — ответил Давид, с облегчением снимая шлем, пока оруженосцы Шаула стягивали с него непривычные доспехи. — А вот Гольят, хоть и силен, о царь, но погляди на него. У него кольчуга медная, тяжелая, сиклей на пять тысяч, и поножи медные, тяжкие, и шлем, всю голову покрывающий, а неповоротлив он, этот необрезанный, как медведь осенью, а медведя убивал я рукой своей. Так и убью я необрезанного плишти, который поносит строй воинов израильских, именем Господа Цеваота я убью богатыря плиштимского, и Господь, спасавший меня от льва и медведя, спасет и от Гольята!

И побежал Давид по склону хоры, расступились воины израильские, пропуская его, быстро бежал Давид. Остановившись, набрал пять гладких камней из высохшего русла ручейка, журчавшего в долине зимой, а ныне безмолвного. Раскрыл сумку пастушью и, вложив в нее камни, пошел на Гольята.

Гольят, рожденный в Гате, с детства был отдан в школу, где его обучали искусству боя, метанию копья, владению мечом, борьбе, в которой он преуспел особо, ибо сила его превосходила силу любого плишти во всех Пяти Городах. Он мог, сдавив молодую ветвь дерева, выжать из нее сок, сгибал руками бронзовый меч, шутя поднимал двух воинов в полном боевом облачении и бегал, держа их подмышками. Он был туп, и с трудом понимал, когда с ним говорили, под низким лбом горели угольями два черных глаза, злобных и пустых, светившихся радостью только тогда, когда силач метал копье, обгонял товарищей на соревнованиях по бегу, или занимался любовью с женщиной, а женщин ему приводили ежедневно, если такое не делалось, Гольят зверел, и мог изнасиловать товарища по школе, оруженосца, не брезговал он и скотом. Вот и теперь он с тупым интересом наблюдал за приближающимся Давидом, раздумывая, что с таким мальчишкой недурно было бы побаловаться, жаль, что придется убить его. Жара душила Гольята, он поднял забрало шлема, украшенного конским хвостом, и хрипло заорал

— Мальчишка, красавчик, иди сюда! Я изорву тебя в клочья, и брошу зверям полевым твое безволосое тело, ты, баба! Клянусь Дагоном, тебе не пережить этого дня, щенок иудейский! Что я, зверь какой, что идешь ты на меня с палкой? Будь ты проклят, ублюдок, продажная девка, иди ко мне, в мои объятия, и я тебя побалую! —

Тут Гольят расхохотался во всю глотку, ему ужасно понравилась собственная шутка…

— Ты выходишь на меня с мечом и щитом — закричал в ответ Давид, — а я выхожу на тебя во имя Господа Цеваота, Царя воинств Израиля, которые ты поносил сейчас, необрезанная тварь! И предаст тебя Господь в руку мою, и сниму я с тебя голову твою, пустую похвальбу свою проглотишь ты, гой! И трупы всего войска Плиштимского отдам я сегодня птицам небесным и зверям полевым, и узнают плиштим, сброд необрезанный, что не мечом и щитом Господь спасает, и успех войны от Господа, и в руки мои предаст он всех вас, нелюди! Будьте прокляты, мужеложцы и совратители малолетних!

Гольят, взревев от обиды, побежал навстречу Давиду, каждый огромный шаг приближал его к цели, могучая рука подняла огромное копье, метя в Давида, но не успел Гольят метнуть его.

Давид опустил руку в сумку, висящую на боку, ощутил холодок гладкого камня во вспотевшей руке, камень лег в петлю пращи, засвистел воздух, разрезаемый ремнем пастушеского оружия… и вот, камень, вылетев из пращи, с треском ломаемых костей, вонзился в лоб Гольяту, не опустившему в ярости забрало шлема,…гигант рухнул вперед, окованный бронзой щит зазвенел по камням, отлетело в сторону чудовищное копье… Облако пыли поднялось над местом падения тела, и к облаку пыли устремился Давид, выхватил у обездвиженного Гольята меч из-за пояса, и одним страшным взмахом отрубил голову поверженному плишти, так что меч вонзился в землю, черная кровь залила серый песок Аялонской долины… И поднял пастушок Давид голову врага, и высоко держал ее над головой, а мимо бежали иудейские воины, кинувшись в атаку на плиштим, бегущих в ужасе…

Годы шли. Пастушок стал помазанником Божиим, стал царем Израиля, после того, как пал Шаул в битве, после того, как убит был преемник его Ишбаал. Хеврон, город древний, город, где покоился Авраам, был столицей Давида.

Ночью, когда звездное небо над Израилем сверкает драгоценными каменьями звезд, когда прохлада гор Иудейских сменяет знойный полдень, стоял Давид, царь Израиля у пещеры, что в долине Мамре. Шесть могильных плит белели в лунном свете. Авраам и Сарра, Ицхак и Ривка, Яаков и Лея… любящие и любимые, они не расстались и после смерти, они лежали рядом друг с другом, на священной земле Хеврона. Но Хеврон Иудейский был далек от земель Иссахара, Меннаше, Реувена и Дана, трудно было править царством, находясь в Хевроне. Каждую ночь приходил Давид к пещере, где покоились предки, говорил с ними, просил совета. В эту ночь, как казалось ему, должно было произойти что-то, что изменит жизнь его. И это произошло. От могилы Авраама отделилась белая, мерцающая в лунном свете тень, бестелесная и почти невидимая. Давид пал на лицо свое в страхе, он не боялся ничего, но вид бесплотной тени предка поразил его так сильно, что холодок пробежал по спине, ноги задрожали и в ушах застучала кровь…