Записи на таблицах

Моавитянка

В те дни, когда народ иудейский вернулся из Египта и пришел в землю Кенаанскую, когда чудеса сопровождали воинство Иешуа Бин-Нуна, когда пали перед сынами Израиля города Кенаанские, правили в земле этой судьи. Вершили они суд праведный, по путям Бога Всевышнего идя, соблюдая завет Авраама, Ицхака и Яакова.

Каждую зиму, еще с месяца Зив, начинали лить дожди, порой ласковые и теплые, а порой серая пелена покрывала все вокруг, дул неистовый ветер с запада, тучи грузно шли с моря, мягкими животами своими закрывая окрестные горы, вода была везде- в воздухе, на земле, она затекала через щели в крышах, заливала террасы полей на склонах холмов, скапливалась в водоемах. Высохшие за лето реки наполнялись бурными коричневыми потоками, несущими с собой сухие ветки, небольшие валуны и всякий мусор, скопившийся в вади. А иногда, когда воздух становился особенно холодным и пронизывающим, дождь сменялся мокрым и липким снегом, покрывающим горы белой и чистой пеленой.

Иудеи любили дождь, молили о нем Бога Всевышнего. Дождь был жизнью, дождь был всем. Безречный и сухой Кнаан становился пустыней, если дождей выпадало мало. Но если они шли, то весной, когда тучи уходили на восток и Солнце вновь освещало землю, в пустыне идумейской распускались ковры разноцветных цветов, и голос горлицы слышался в стране, наступало время пения и посева, и выходили на поля иудеи, поправляя каменные ограды, размытые дождями, сеяли пшеницу и просо и пели песни весны, песни урожая, воздавая хвалу тому, Кто создал мир.

В тот год дождей было мало. Так мало, что даже вади остались сухими, а выпавшие с неба скудные капли впитывала в себя сухая, растрескавшаяся земля. Тяжелая зима выпала жителям Бейт-Лехема, называемого также Эфрата, солнечная, теплая и сухая. Земля не могла прокормить всех, не слушалась плуга, крошилась в пальцах. Семена, брошенные в землю, не нашли воды и погибли. Голод наступил а горах иудейских, такой голод, которого не знали уже много лет. Жаркое солнце палило безжалостно, сохли виноградники, оливковые деревья простирали к небу сухие ветви свои, иссякала вода в цистернах. Дети пухли от голода и жалобно просили есть, их крики становились все громче, а потом затихали, люди лежали в тени навесов, облепленные мухами, и умирали от голода и жажды.

Элимелех, землепашец из Бейт-Лехема, грустно смотрел на сухую землю, тихо проклиная веселое солнце. Его нехитрый скарб был уже сложен в телегу, запряженную отощавшими волами, жена его Наоми и сыновья — Махлон и Кильон, крупные юноши, с крепкими мышцами и толстыми загривками, сидели в телеге, озорничая, ссорились из-за какого-то пустяка. Элимелех был уже стар, руки его высохли от голода и обильной работы на земле, в груди что-то клокотало, когда он наклонялся, или с силой вонзал лемех плуга в высохшее поле свое. Он знал, что скоро призовет его к себе Господь, а сыновья его глупы и беспечны, и жена, любимая его жена, состарившаяся вместе с ним, не будет иметь от них поддержки. Недолго тужил Элимелех, от бродячих пророков слышал он, что за Иорданом, за Мертвым морем дожди выпали, и есть там много свободной земли в стране моавитян. Ну и пусть они язычники, пусть молятся Кемошу, но они говорят на одном языке с Элимелехом. Среди них можно пожить, покуда не наступят времена иные, когда снова сойдет благословение Господне к народу Израиля, пока не польют снова дожди. И решил Элимелех идти к моавитянам, и так случилось, что не возразили ему ни слова домашние. Он прикрыл дверь дома своего, встал у воловьей упряжки, бросил внимательный взгляд на сухое желтое поле, на покатые спины эфратских холмов, на купы оливковых деревьев, вздохнул, понимая, что не увидит больше этой земли, на которой родился и рос, и стегнул волов кнутом. Скрипнули сплошные деревянные колеса телеги, запричитала Наоми, заплакала, повернувшись лицом к дому, становившемуся все меньше и меньше, и так и лила она слезы, пока не исчез вдали дом, и стены Бейт-Лехема, лишь тогда она повернулась и увидела, как медленно и неуклонно растет перед ними громада Моавского плоскогорья, серым хребтом поднимаясь над бурыми горами Иудейской пустыни, над тусклым зеркалом Мертвого моря.

Четыре дня шли они, останавливаясь на ночлег то в поле, то в бедной придорожной харчевне, то в тени маленькой рощи. Вскоре земля Моава приняла их, напоенная водой за зиму, распряг Элимелех волов, чтобы впрячь их в плуг, и пошел за плугом, вспахивая борозды в ничейней земле, неподалеку от Кир-Харесета, города моавитского.

Сыновья помогали отцу нехотя, таскались за моавитскими девицами, и, вскоре, невзирая на уговоры матери, привели в стан Элимелеха двух молодых жен-моавитянок, одну, неказистую, но крепко сложенную, звали Орпа — Наоми все звала ее на иудейский манер — Офра, а другую — тихую худую девушку с огромными глазами-колодцами — Рут. Девицы, невзирая на веру отцов своих, были послушные и покладистые, быстро выучились готовить по-иудейски, чтобы молоко с мясом не смешивалось, и посуда мылась и хранилась отдельно, начали помогать Наоми по хозяйству. Но усталый Элимелех уже не увидел невесток, его нашли лежащим на меже, и волы стояли неподалеку, жуя свежую траву, пристегнутые к плугу, чьи рукоятки до блеска были вытерты руками Элимелеха. Вдова сначала не проронила ни слезинки, она чувствовала давно, что муж собрался покинуть ее, чтобы встретиться с Всевышним, но когда его. завернутого, по обычаю иудеев, в покрывало с кистями, опускали в яму, грянулась оземь и стала биться лицом о камни, раздирала на себе одежду, причитала так громко, что невестки ее испугались. Муж ушел… она, старая мудрая женщина, осталась одна. Больше не придет Элимелех домой, усталый, с ногами, разодранными в кровь комьями земли, пропахший потом — своим и воловьим, не ляжет на пол возле стола, где в глиняной миске она подаст ему кашу из зерен, лук и большой ломоть хлеба, не услышит она его сытого дыханья рядом с собой, когда он обнимет ее огромной своей рукой, не прижмет к себе… Холодная постель ждет ее, глупые сыновья, да чужеземные невестки. И хотя еще целы у нее зубы, и зорко глядят черные и печальные глаза меж покрасневших от плача век, никому не нужна она, вдова старая да безутешная. Даже внуков нет у нее, внуков маленьких, курчавых и веселых, смуглых детишек сыновей ее. Так вот и жизнь проходит… год за годом, десять лет уже как.

В ту зиму, когда успокоилось немного сердце Наоми, умерли сыновья ее, Махлон и Кильон. Неизвестная доселе болезнь пришла в Моав вместе со стадами, которые гнали арамеи на юг, продавать в Египет. От этой болезни опухали ноги и руки, ужасная слабость разливалась по всему телу, острый, как нож, кашель раздирал грудь, пока не появлялась на губах кровь, и умирали люди, тщетно призывая богов, в метаниях и криках, сводило тела судорогой от страшной боли, темнел мир вокруг, и только ангел смерти избавлял несчастных от страданий. Четыре дня умирали Махлон и Кильон, вопли их становились все громче, они вспоминали и молили Бога Всевышнего, проклинали Кемоша, бога моавского, звали мать и жен, на пятый день, после восхода солнца над серым плоскогорьем Моава, их души устремились к тому, кто дал их, а тела опустили в ямы, рядом с отцом их Элимелехом. Наоми уже не плакала, слез не было у нее в высохших глазницах. Она молчала. Страшным было молчание, словно окаменела Наоми, стояла над могилами сыновей, и взгляд ее был устремлен на Запад, туда, где за водами Мертвого моря желтели горы Иудейской пустыни, а дальше поднимались зеленые холмы Эфраты.

Вечером она поцеловала землю у могил, вернулась в шатер, обратилась к невесткам. Коротко, в нескольких скупых словах, поблагодарила их и сказала, что хочет вернуться в землю Иудейскую. Господь Бог Иудейский, как слышала она от купцов, дал благословение земле, и дожди шли уже несколько зим, и утучнела земля. А, кроме того, она больше не может жить в земле Кемоша, ибо проклятие языческого божка на семье ее. Поэтому- предложила Наоми Орпе и Рут — уходите к народу вашему, ибо вам нечего будет жить со мной, старухой, в чужой земле. Не мне ли — говорила Наоми — знать, что это, жить на чужбине.

Невестки, женщины добрые и мягкие, заплакали громко, просили Наоми не гнать их, дать им уйти с нею, вспоминали любимых мужей, клялись Кемошем в вечной преданности свекрови. Но та была непреклонна. Утром старуха запрягла волов в старую телегу, положила на нее нехитрый скарб — немного посуды для мясной и молочной еды, особое блюдо для опресноков, три холщовых платья, да коробочку с золотым кольцом, подаренным Элимелехом. Взяла еще три хлеба круглых, да мешочек муки и бурдюк с водой, села в телегу, и хлестнула волов по спинам. Те медленно пошли к дороге, петляющей по склону Моавских гор прямо к Мертвому морю, к той его части, что залила погибшие Сдом и Амору, там дорога круто уходила в пустыню, и через Хеврон вела к Бейт-Лехему иудейскому.

Невестки еще спали в шатре, не зная, что свекровь уходит, Орпа спала крепко, похрапывая во сне, но Рут не спалось. Она услышала скрип колес, выскочила из шатра и бросилась вслед за Наоми, вниз по склону горы, раздирая в кровь босые ноги о колючки и острые камни, перескакивая через низкие каменные изгороди полей, забыв про змей и скорпионов. Пока телега Наоми ползла по извилистой дороге — петля за петлей, Рут неслась напрямик, упала, разбила коленку и разодрала платье, поднялась и снова побежала. На одном из поворотов, где стоял межевой камень, ей удалось догнать Наоми, она выскочила перед телегой на дорогу, схватила волов за узду и остановила их.

И сказала Наоми: «Вот, вторая невестка моя вернулась к народу своему и к идолам своим., к Кемошу, Ашейре, Баалу. Возвращайся и ты за Орпой! Но сказала Рут: «Не проси меня покинуть тебя и уйти от тебя обратно, потому что куда ты пойдешь — пойду и я, и где ты заночуешь, там заночую и я. Твой народ это мой народ и твой Бог — мой Бог. Где ты умрешь, там и я умру, и там похоронена буду. Пусть воздаст мне Господь, но с тобой разлучит меня лишь смерть!» И увидела Наоми, что она настаивает на том, чтобы идти с ней, и перестала уговаривать ее. Она поняла все… она чувствовала то, что чувствовала сейчас Рут, огромное и страшное одиночество, навалившееся на нее, и Рут стала одинокой после смерти Кильона, бездетной, никому не нужной и проклятой в среде народа своего, за то, что вышла замуж за чужеземца. И Наоми слезла с телеги. Волы стояли спокойно, пережевывая жвачку, ярко светило неистовое солнце, ветер, дувший поутру с плоскогорья, утих, и не катил больше кустики перекати-поля, не шевелил листвы редких низких деревьев. Наоми оглянулась назад, на землю Моава, на горы, где лежали ее муж и сыновья, посмотрела в заплаканные глаза дочери Моава, стоящей перед ней, опустила взгляд ниже, на ее изодранный подол платья, на бедные израненные ноги, ходившие еще недавно по меже рядом с ее сыном, когда они сеяли ячмень… И обняла Наоми невестку сухими, слабыми руками, и помогла ей подняться в повозку, потому как Рут почти не могла стоять после неистового бега по склону горы.

Так и прибыли в Бейт-Лехем две женщины, свекровь и невестка-моавитянка. И не узнавали Наоми ее соседи, ибо прошло много времени с тех пор, как она покинула Бейт-Лехем, и дивились, и спрашивали ее: «Ты ли Наоми?», но она отвечала им: «Зовите меня Мара — Горькая, ибо ушла я с Элимелехом, мужем, с двумя сыновьями, и вот — вернулась одна, только вот гойя вот эта пришла со мной, ибо уверовала она в Бога Всевышнего и готова забыть мерзостных идолов моавских, и вот я взяла ее с собой».