Записи на таблицах

Отступление первое: царь праведный

Он был необычным мальчиком, Хизкиягу. Слабый телом, он родился таким крошечным, что повитуха сказала: «Нет ему жизни». Мать, еще багровая от усилий, заплакала горько, глядя на курчавые волосики младенца: «Господи, Боже наш, Царь Вселенной, даруй мальчику жизнь! Дай ему силы и разум, дабы был он под стать отцам своим, пусть подобен будет Ицхаку, человеку слабому телом, но сильному духом, с которым ты говорил и поставил его над сыном рабыни!». Малыш иногда тихонько похныкивал, но грудь брал и сосал с удовольствием. Он был обрезан — как и все его сверстники — на 8 день своей жизни и вступил в Брит Авраам. Его нарекли Хизкиягу, что значило «Укрепил меня Господь». Мальчишка был высоколобый с умными черными глазами. Он поздно научился ходить, и рано — читать. В три года он уже знал все 22 буквы, а в 5 лет читал Тору Моше и внимал учителям, говорившим с ним о праотцах его — Аврааме, Ицхаке и Йакове, о том, как Моше Рабейну говорил с Господом лицом к лицу, о шофтим и первых царях Израиля. Каждый камень Йерушалаима был знаком мальчишке по книгам — вот здесь Давид тайком наблюдал за моющейся в Кидронских водах Бат-Шевой, а тут был заложен фундамент Храма, который и поныне высится над Ерушалаимом, а тот водоем вырыл царь Шломо для того, чтобы поить своих коней.

Времена наступили тяжелые. Иудея стала маленькой страной, со всех сторон окруженной врагами. Дух народа был слаб, иудеи отворачивались от Бога Истинного. На холмах, покрытых лесом, стояли грубые деревянные столбы — Ашейры, а в долине Инном — огромная бронзовая статуя страшного божка Молоха, которому приносили в жертву новорожденных младенцев, бросая их в печь, день и ночь пылающую в ненасытном брюхе идола. Столб черного дыма поднимался из жуткой долины Инном, и матери прятали своих детей, когда по улицам проходила процессия нарумяненных и завитых жрецов Молоха. Даже во дворе Храма была небольшая статуя Ваала, тонкой финикийской работы, которую поставили при прежних царях. А еще где-то в притворах Храма прятали Нехуштана — медного змия, которого по преданию изваял сам Моше Рабейну. Ему молилась маленькая секта змеепоклонников, людей отвратительных, склонных к содомскому греху. Отец Хизкиягу — царь Ахаз, был человеком праведным, старался придерживаться веры отцов своих и искоренял, где возможно, ереси, казня ересиархов и побивая камнями лжепророков. Этих «служителей богов» расплодилось в Иудее великое множество. Они ходили из города в город, издавая гортанные крики и кружась в танцах, некоторые бились в припадке падучей, иные глотали змей и ящериц. Иные из них, плюя в сторону храма, вещали: «Быть граду сему пусту!». Их казнили публично. Ахаз, человек мягкий, в искоренении ереси не был последователен, поэтому змеепоклонников не трогал, а жрецов Молоха, как говаривали злые языки, даже побаивался, зная их богатство и могущество, их связи с Тиром и Сидоном, их тайные собрания, где среди безудержного разврата обсуждались планы крушения иудейского трона. Поэтому жрецы Бога Единого не любили Ахаза, и молодой царевич жил в постоянной атмосфере раздвоенности и страха. Учителя нашептывали ему одно, отец, метавшийся между разными конфессиями — другое. Смутные времена наступали, как — будто большая и серая волна подкатывала с севера к подножиям древних стен Ерушалаима, грозясь смыть все на своем пути. Жизнь в Ерушалаиме сделалась неспокойной. Боялись ассирийцев. Непобедимые армии Империи подбирались уже к Иудее, стремясь поглотить этот последний клочок независимой земли, как кость в горле сидевший между Ассирией и Мицраимом. С юга приходили отряды воинственного Паро, ночью врывались в незащищенные города, уводили иудеев в плен египетский. Вокруг городов Ахаз приказал строить стены, возводить башни, готовить гарнизоны к отражению неприятеля. Вскоре он умер. Два дня болел царь, метался на ложе своем, освещаемый неровным светом масляных светильников, и жена его Авия утирала ему пот со лба. За окнами бушевал зимний ветер, дико выл в узких улочках. Грозовые тучи собрались над Ерушалаимом и молнии яростно били в бронзовые острия на крыше Храма. В ту ночь молодой принц стал царем. Он сидел в дальнем уголке своей спальни, укутавшись в талит, и читал древние псламы, по преданию написанные Давидом. Вера в Господа проснулась в эту ночь в его сердце, он видел, как рушится мир, окружавший его, чтобы уступить место новому, еще более страшному миру. Когда в спальню вошла мать, вся в слезах, Хизкиягу понял — свершилось. Его отец, смиренный слуга Бога, царь иудейский, ушел в новый, лучший мир, где нет ни страданий, ни болезней, ни проклятых жрецов Молоха. Царство перешло в слабые руки молодого Хизкиягу, как яблоко, неожиданно упавшее с дерева. Новый царь, совершенно неожиданно для придворных, сразу же показал львиные когти. По его приказу был уничтожен Нехуштан, а всех змеепоклонников отдали на растерзание черни, которая с особой радостью забила камнями жрецов змеиного бога. Та же судьба ждала жрецов Молоха, чьи несметные богатства пополнили уже оскудевшую храмовую казну. Придворные дивились на лицо царя, еще недавно такое радушное и немного даже виноватое, оно сделалось страшным. Хизкиягу понял один древний принцип, по которому можно было править его жестоковыйными и своенравными подданными — массовые репрессии, публичные казни, твердая рука и безжалостное сердце. Кроме того, народу был необходим единый государственный культ, не языческие шашни с баалами и ашейрами, но тот древний и страшный культ Единого, с его тайными мистериями, с его школами, где дети и взрослые денно и нощно изучали Тору Моше, с его веселыми праздниками и неутомительными постами, с его четкой централизацией власти. Храм, выстроенный по приказу Соломона Мудрого, за многие годы пришел в ветхость, во дворе его, полном мусора и скотского навоза, жрецы отгородили себе места под курятники, и часто петух пел во время молитв, нарушая пение левитов. Да и жрецы стали уже не те, строгий отбор коэнов, как было принято во времена первых царей, канул в небытие, и частенько жрецами становились хитрые тороватые мужички, которым не терпелось набить карманы деньгами из жертвоприношений, которые стекались в Храм от богобоязненных и трусоватых иудейских купцов.

Но были еще достойные люди в Иудее, были сановники, происходящие из древних родов, которые оплакивали происходящее в государстве. Не перевелись еще юноши, верные Господу, изучавшие Тору Моше и готовые пойти за царем для очищения государства от языческой скверны. Войско — свежее, бодрое, готовое к подвигам, было послано в филистимский Экрон, давно уже не плативший дани, завязавший связи с Ашшуром, войско — первый раз за долгое время — вернулось с победой!

Но как мала и ничтожна была эта победа! Уже севера скакали всадники, одетые в чешуйчатую броню, сверкающую на Солнце. Их вел Шалман-ассар, царь Ашшура, неукротимый в ярости, жестокий в бою, свирепый к побежденным. За всадниками шли бесчисленные отряды пехоты, гремя колесами, неслись по пыльным дорогам колесницы, скрипя ползли запряженные волами грозные боевые машины — баллисты, катапульты и тараны. Царь Израиля Ошеа отказался платить дань Ашшуру, его казна опустела, его царство стало крошечным, и войско превратилось в горсточку плохо вооруженных людей. Но он решил биться, чувствуя, что ему суждено остаться последним царем Израиля, биться, не имея даже малейшего шанса на победу. Шалман-Ассар принял вызов. Не прошло и трех лет, как пал Шомрон, город великий, укрепленный искусно, чьи стены, сложенные из самородных камней, поднимались на 30 локтей, чей дворец, украшенный слоновой костью, почитался за чудо архитектуры, чьи грехи были красны, как кармин. Пал город греха, где Баал и Ашейра почитались богами, где псы лизали кровь Ахава, когда привезли его умирать после битвы в Рамат-Гилеаде. Шалман — ассар не увидел падения Шомрона. При свете факелов, метался он ночью на походном ложе своем, снедаемый лихорадкой и на рассвете Нергал забрал душу его. Царь — Шаррумкен — продолжал осаду с возрастающей яростью, бросая на неприступные стены новые и новые штурмовые отряды, днем и ночью сменялись солдаты у таранов, мерно бьющих в неприступные стены. И когда кончилась вода в цистернах, а жители Шомрона съели уже последних крыс и питались трупами, Ошеа дал приказ открыть окованные бронзой ворота, ибо некому более было оборонять многострадальный город. Ашшурская армия, как саранча, опустошила многострадальную землю Израиля, уводя в плен исраэльтян от мала до велика. Была пора сбора плодов, яблоки отягощали ветви, черные маслянистые оливки устилали ковром землю под деревьями, но некому было собрать урожай. Вереницы пленных, мужчин, детей, женщин, связанные веревками шли под охраной ассирийцев в страну, откуда не было возврата. Некоторые исраэльтяне бежали на юг, в Иудею. Их встречали, где молчанием, где надрывным плачем, обнимали, приносили нехитрую еду, селили в своих домах. Пост великий двухдневный был объявлен священниками в Ерушалаиме. Забыты были столетние распри между царствами, брат обнимал брата, брат брил наголо голову и посыпал ее пеплом, скорбя о Шомроне.

Царь перестал спать ночью. Его мучил неведомый доселе ему страх. Прохладные ночи Ерушалаима не несли облегчения, воспаленными глазами вглядывался Хизкиягу в горизонт, стоя на северной башне дворца своего. Там, за холмами Бетэла сгущалась гроза. Там стотысячное войско Ашшура, полное сил и жаждущее убийства, словно волны морские набегало на земли Иудеи. И даже после того, как Шаррумкен неожиданно ушел назад в Ашшур, камень остался лежать на сердце Хизкиягу, тяжелый, царапающий до крови острыми краями своими, камень. Царь знал — они вернутся… Царь боялся жить дальше… Царь понимал, что ждет народ его.

Только одно чувство несло облегчение Хизкиягу, наполняло его силой и давало желание жить. Простая земная любовь, которой подвластен и отрок и старец, и водонос и царь. Женатый на дочери вельможи, Хефцибе, царь не любил ее. Царица была глупа, сластолюбива, часто умащалась египетскими благовониями, от которых у Хизкиягу выступали на глазах слезы. Но хуже всего был их сын — Меннаше, злобный и плаксивый мальчик, унаследовавший у матери ленность и распущенность, не слушавший учителей, заводивший драки со сверстниками и гонявший голубей по крышам. Хизкиягу желал видеть в нем продолжение своей династии, достойного и богобоязненного отрока, но все надежды его разбивались как морская волна о берег…

А царь любил другую… С ним случилась та же история, которая произошла с предком его Давидом. Ему приглянулась жена одного из вельмож, Шуламит, дочь Авнера, высокая, стройная, необычайно красивая. Ее рыжие роскошные волосы сводили царя с ума, он вспоминал о ней, даже когда приходило время молитвы, становился невнимателен, уходил в грезы и мечты. Ночью царь перечитывал свиток «Песни Песней Соломоновых», думая о том, что сделал бы на его месте сам Соломон Мудрый, но ответ, сам собой напрашивающийся, таил в себе грех и нарушение заповедей, что томило Хизкиягу еще больше. И он удерживал себя даже от разговора с ней, даже от взгляда на нее, потому что, взглянув на ее слегка удлиненное, благородное лицо, с точеными чертами, с нежной матовой кожей, напоминавшей по цвету персики из Бетлехема, на ее прекрасные полные губы, которые так часто улыбались ему, на гибкое сильное тело, которое не могла скрыть узорчатая ткань, на тонкие грациозные руки, унизанные дорогими золотыми браслетами, терял совершенно рассудок и радостно улыбался, глядя куда-то в сторону, а как можно было терять рассудок, когда сгущались тучи на горизонте, когда войска Ашшура вновь шли в поход на Арам и Цор, когда поднимала голову Филистия… Как можно было терять голову, когда муж любимой был праведным царским слугой, да еще и ревнивцем впридачу. Постепенно Хизкиягу привык к своему чувству, и, когда все вокруг становилось невмоготу, когда учителя жаловались на новый проступок Меннаше, когда Хефциба устраивала сцену с рыданиями, прося мужа уделить ей хоть немного внимания, он поднимался на крышу дворца, как делал некогда Давид, и вспоминал о своей возлюбленной, перебирая бережно в памяти каждую черточку ее облика, мысленно разговаривая с ней, и боль на душе становилась все легче, все дальше уходил мир, куда-то вниз, туда, где звенел под древними желтыми стенами Кидронский ручей, где пасли стада пастухи Ерушалаимские, где за стенами виднелись вершины гор Моава и блестело сквозь дымку свинцово-синее зеркало Ям-Аммелах… Он не знал, любит ли она его, когда-то знать это было ему необходимо, но вскоре он смирился, повзрослел, и понял, что мал человек и ничтожен, и ничего своего не имеет в мире этом, куда приходит голым и голым уходит из него, и, хотя в руках его власть над народом, но не имеет он власти над сердцами женскими, и пусть течет время, вновь и вновь зацветает миндаль, и горлица поет в земле иудейской, а путь мужчины к сердцу женщины останется, как писал Соломон Мудрый, непонятным.