Осенние

Ко мне толпа сразу вряд ли подойдёт, заворожённая Женькиным процессом творчества. Да и сам он невольно притягивает внимание. Слегка сутуловатый, с жёсткими короткими волосами какого-то неопределённого русого цвета, с глазами азиатского разреза, но светло-зелёными, Женька на всех смотрит чуть свысока, хотя сам ростом не очень высок. Вроде и внешность не слишком примечательная, но есть в Женьке чувственная внутренняя сила и властность, которая и притягивает (или перетягивает) внимание абсолютно всех зрителей к нему.

Поэтому мне и нужна Таня.

Пока она, застряв где-то в рядах, высматривала себе побрякушки, я не спеша устроилась на камне поменьше – подальше от Женьки, он не любит тесноты. Мои орудия труда – как у него: альбомные листы, карандаши; единственное отличие – он любит время от времени акварельными мелками рисовать. Только у него всё высшего качества – и, естественно, ненашенского производства… Пачку своих листов я положила на камешек напротив – здесь сядет моя модель. Заняла местечко, в общем.

Пока суд да дело, на горизонте появилась Таня – и у меня сердце перепуганно замерло, как всегда, когда она летит на своих каблучках, слегка подпрыгивая и попискивая: «Ой! Ой!» – и пошатываясь: вот-вот свалится! Но долетела невредимая, свалилась с тем же счастливым писком:

- А-а! Успела! Ура-а!

- Цыц! – шёпотом велела я, делая громадные глаза и кося в сторону, на Женьку.

Сообразив, в чём дело, Таня слегка отвернулась в сторону и сморщила задранный носик. Женьку она на дух не переносила: он раз и навсегда отказался рисовать её! Да ещё так обидно сказал, что не любит кукольных типажей.

Но моё отношение к Женьке Таня знала. И, будучи хорошей подругой, не встревала с ним в споры. Вот и сейчас – оттаяла и принялась спокойно посматривать вокруг, зная, что именно рассеянное внимание модели для меня самый лучший вариант для рисунка.

Пока я рисовала, ко мне подошли, правда, я не стала смотреть по сторонам, любопытствуя. Моя любимая модель, рекламщица-пиарщица, сидела смирно – и давала возможность быстро войти в состояние, когда знаешь, что получится и рисунок, и настроение. Вскоре Таня поднялась с места, чмокнула меня в щёчку и, потрясая листом с рисунком, облюбовалась на свой портрет, чуть не целуясь с ним: «Ой, я такая хорошенькая! Ой, как получилось-то здорово!» – на зависть всем вокруг.

Ещё через полчаса она уже спокойно коснулась рукава моей джинсовой рубашки и прошептала одними губами:

- Пока! Счастливо тебе!

- Пока… И спасибо.

- На здоровье...

Получив очередной вожделенный портрет и прекрасное настроение, а заодно прорекламировав меня в очередной раз, Таня со спокойной душой упорхнула домой – ожидать мужа из поездки.

Как она потом ругала себя за быстрый уход…

В отличие от Женькиных портретов, мои стоили недорого. Но цены я не сбивала ни ему, ни тем ребятам, с которыми я давно здесь знакома и которые подошли позже. Желающих посидеть на камне, чувствуя себя значительным (моделью!), и получить портреты – много. А некоторым ещё и интересно посмотреть, что будет, если тебя нарисуют как минимум два художника.

Я уже набрала довольно крупную, по моим запросам, сумму и подумывала уходить, когда на камень плюхнулся весёлый парень, мой ровесник, явно слегка подвыпивший.

- Давай меня! – скомандовал он, располагаясь на камне с удобством: расстёгивая хоть и лёгкий, но плотный кожаный пиджак, явно из дорогих (странно, что это он – в таком? Вроде распогодилось), ноги в разные стороны, чтобы не свалиться…

Не люблю таких. Выпивохи, особенно богато одетые, всегда вызывают во мне опаску и подозрение, что они могут пойти из-за какой-нибудь мелочи на скандал. Правда, вокруг свои ребята-художники, помогут, если что… Да и этот парень, кажется, не так чтобы очень выпил… Вот только рядом нарисовались ещё трое парней того же типа, самоуверенные и в кожанках. И стало ещё тревожней.

Бросив незаметный взгляд в сторону Женьки, я увидела, что он смотрит на меня. При виде моих вопросительно вскинутых бровей он спокойно кивнул. От сердца отлегло. Женька, вынужденный иногда с папашей появляться на светских сборищах города, знает кое-кого если не по именам, то в лицо. Если кивает – значит, этот парень угрозы не представляет.

А потом и вовсе успокоилась. Я не очень хорошо понимаю людей и не всегда разбираюсь в них, но, внимательней приглядевшись к сидевшему на «моём» камне, всё же решила, что он не из породы скандалистов. Он гораздо мягче. И лицо довольно добродушное, мягких очертаний. Явно любимец девушек. Большие глаза заранее блестят в ожидании рисованного «чуда». Рот полуоткрыт, как у впечатлительного ребёнка, приготовившегося увидеть обещанный подарок. Лохматый, но это придаёт ему больше добродушия. И вообще – похож на большого, но ласкового лохматого пса.

Я пожала плечами и принялась за работу. Этого парня рисовать легко. На иных «натурщиках» карандаш словно застревает, не зная, как провести ту или иную линию, а здесь – летает! Наверное, у парня и впрямь характер – отражение внешности: счастливый и лёгкий. Говорят же, что иногда можно определить… Это не только личное замечание. Многие из знакомых художников подтверждают: пока рисуешь – узнаёшь человека.

Коротко поглядывая на парня, я легко «лепила» лицо на бумаге, входя в состояние, близкое к трансу вдохновения, если такое есть на свете. Рука с карандашом, правда, небольшой болью напомнила, что рисую не первый портрет и что, кажется, перенапрягла мышцы… Что-то чёрное мелькнуло перед глазами. Я заморгала, потому что ощущение сухих глаз подсказало: некоторое время я сидела, забыв промаргиваться – от напряжения, наверное… Наверное. Я опять не сразу вспомнила это состояние, и ничего мне не подсказало, что пора прерваться… Ещё и руку на секунды опустила, расслабляя пальцы и собираясь тряхнуть кистью.

Машинальный взгляд на рисунок – и сначала глазам не поверила (не впервые, но при первом взгляде сначала всегда не веришь!), а потом поняла, что произошло, и замерла от страха. Почувствовала, как резко похолодело лицо, когда отхлынула кровь. Всё ещё пытаясь удержать деловое, сосредоточенное выражение лица, украдкой снова бросила взгляд на Женьку. Повезло. Тот в этот момент привычно посмотрел на меня. Отвернулся было, спокойный, – и резко обернулся снова заглянуть в мои глаза. Прикусив нижнюю губу и медленно пропуская её между зубами, я с некоторым облегчением следила, как он не спеша откладывает пачку акварельных мелков, просит кого-то посторожить своё «хозяйство» и идёт ко мне.

- А что случилось? - звонко, по-мальчишески спросил мой «натурщик».

Спохватившись, я сразу выдала фразу-заготовку для таких случаев:

- Извините, пожалуйста! У вас такое выразительное, очень необычное лицо! Но для меня оно слишком неуловимое – настолько, что я просто не в силах поймать нужное выражение. Если хотите, я…

- Но я же видел, что ты почти закончила! – возмущённо перебил он меня, а на лице – такая детская обида, что я невольно улыбнулась.

Внезапно под моими руками, плотно прижавшими к коленям отощавшую папку альбомных листов с новым рисунком поверх, раздался резкий треск. Один из дружков лохматого парня незаметно обошёл меня и выхватил лист, порвав его немного по краю, когда я инстинктивно попыталась прижать рисунок к коленям.

- Не надо!

Спрыгнув со своего камня, я бросилась к нему, но парень был слишком высокий для меня. Он, хохоча, поднял трофей над головой и быстро передал его «натурщику». Им всем было весело – смеялись в голос, как от хорошей и даже ядрёной шутки.

Пока «натурщик» не взглянул на лист.

В ужасе я обернулась в поисках Женьки. Чуть не столкнулась с ним, вставшим рядом. По уходящей улыбке лохматого парня Женька быстро оценил ситуацию.

- Беги!

Вариант побега тоже был заранее обговорён. Как только я смоюсь, все наши будут повторять одно: «А кто её знает? Прибилась не так давно – и, вообще, сегодня впервые видим. Не, ни в университете, ни в училище не видели».

Сграбастав в охапку все свои вещи, я в последний раз оглянулась на лохматого парня с его друзьями: его длинные брови, пока рисовала – очень энергичные, сейчас жалобно сомкнулись на переносице, а у друзей, окруживших его – всматриваясь в портрет, от неожиданности открылись рты.

А дальше – меня спрятали спины толпы. Спешно удирая между гуляющими, я лихорадочно засовывала «живописное» хозяйство в пакет, затем цепляла ручки пакета на локоть и быстро-быстро собирала волосы в пучок. К остановке я вышла в чёрных очках и только здесь более-менее свободно вздохнула: если эти ребята на машинах, меня, одетую как типичная горожанка, вряд ли узнают.

Пока на остановке ждала троллейбуса, прячась на всякий случай в тени навеса, музыкально промурлыкал мобильник. Женька.

- Жень, ну что там? – нервно спросила я.

- Мы убедили их, что тебя не знаем, - привычно медлительно отозвался Женька. – Хотели портрет у них отобрать – не дали. Но я успел заглянуть… Алёна, а ведь у тебя такое впервые.

Я сморщилась от желания немедленно разреветься.

- Да хоть впервые, хоть – нет! Жень, ну что мне-то делать, если рисовать хочется, а вот такой страх получается?

- Не ври. Такое у тебя не всегда бывает. Это седьмой случай.

- Жень, а ты их знаешь? Ну, этого парня?

- У отца шапочное знакомство с этим семейством. Хочешь узнать о них?

- Нет! Я хочу вообще забыть об их существовании!

- Забудь, - согласился Женька. – А насчёт Арбата не беспокойся. Ты и так не слишком часто здесь бываешь. Пару месяцев не походишь, а потом… - Слышно было, как он хмыкнул, кажется ухмыльнувшись. - Потом перекрасишься в блондинку, наденешь юбку и блузку с какими-нибудь рюшечками… Ну и про индейскую боевую раскраску не забудь. Они тебя и через недели две не узнают, - уже серьёзно добавил он. – Так что не переживай.

- Постараюсь, - пообещала я.

Ткнув до сих пор дрожащим пальцем в кнопку мобильного, я вздрогнула, скосившись: показалось, кто-то решительно шёл ко мне. Но человек просто торопился, постоянно оглядываясь на подходящий к остановке троллейбус. Наверное, смотрел, какой номер. Я снова осторожно выглянула из-под навеса и быстро зашла (чуть не споткнулась – так подрагивали ноги от пережитого!) с передней площадки, благо водитель открыл дверь какой-то выходящей старушке. В троллейбусе оказалось пустынно – дообеденное воскресенье же. Я уселась на одиночное сиденье спиной ко всему салону, сжимая сумку вздрагивающими руками, и задумалась.

Рисовать я люблю. У меня получается неплохо. Говорят, что и в самом деле видно дилетанта, но дилетанта талантливого. И всё бы ничего… Вот только время от времени карандаш начинает рисовать не то, что видят глаза. Сегодня был именно такой случай. На лице, которое появлялось под острием карандашного грифеля, я, сама того не замечая, начала старательно вырисовывать нечто, чего не было на лице лохматого парня. Я уродовала его, рисуя длинную рану, пересекавшую глаз ото лба до скулы. И теперь не знаю, что произошло с моей рукой: то ли она мне подсказала сегодня своей болью, что рисовать дальше нельзя, то ли боль и впрямь была. Хуже, что я никогда не знаю, что происходит на самом деле: я вызываю эти раны? Или я предупреждаю о них?