Это было на фронте

10

Вечер. В землянке санчасти полутемно, тепло и очень тихо. Иногда только шорох, вздох — за фанерной перегородкой санитар Баранов присматривает за печкой.

Первый день на новом месте прожит. После приема больных Беловодская вместе с санитаром приводила в порядок помещение, медицинское хозяйство. Кажется, лучше стало. По сравнению с запустением.

Прямо — стол, накрытый белой клеенкой. Слева — узкая кровать, заправленная серым одеялом. На стене, поверх плащ-палатки, натянута белоснежная простыня. На полке, над столом, выстроились по ранжиру пузырьки и банки с медикаментами, на многих — свежие надписи по-латыни и по-русски. Поблескивала никелем закрытая коробка с самыми ходовыми инструментами. Все пока. Лучшего-то чего желать, если в одном помещении и дом твой, и амбулатория, и аптека, а при нужде и хирургическая.

Захотелось перед сном проветриться от запаха лекарств, подышать свежим воздухом. Беловодская надела шинель, шапку. Отворила гулкую фанерную дверь. В прихожей на скамейке сидел санитар, попыхивал трубочкой. Предложил:

— Если далеко, то я провожу. Ведь часовые вас не знают.

— Нет, я тут, близко. Голова что-то побаливает.

Беловодская вышла из землянки. Всей грудью вдохнула морозный воздух, словно отпила глоток шипучего нарзана: иголочками покалывало в носу и горле. Мартовское небо сверкало звездами. На краях ровиков искрились сосульки от подтаявшего днем снега. Ни огонька вокруг, ни звука.

Беловодская медленно прогуливалась вокруг землянки, не теряя ее из виду. Старалась в темноте представить расположение части. Еще утром ей все объяснил и показал замполит Шестаков. Предупредил, чтобы первые дни одна не ходила — могут быть недоразумения с охраной. Значит, так… Восточнее и южнее санчасти — посты. Один часовой — у снарядов, другой охраняет автомашины и горючее. Севернее, по лощине, — парные патрули. А западнее… Тут Алексей Иванович как-то шутливо сказал: «Ну, а западней — там охрана совсем надежная, там орудия и все наше войско. Защитим!» — припомнила Беловодская. Легкий человек замполит, уютный. О делах говорил, будто это так, кое-что по хозяйству сделать. Да и не сказал ни разу, что это обязанности ее, Беловодской. А все — «мы», надо бы «нам» сделать. Только после разговора поняла, что дел-то много. И баня, и дезкамера, и прививки, и беседы с солдатами о первой помощи, и продукты проверять, и пробу с пищи снимать… Но, видимо, помогать будет. А вот командир дивизиона — сразу не поймешь. Прибежал в штаб. Только и успела Беловодская доложить о своем прибытии. Поздоровался, пожелал успехов. Сказал замполиту: «Вы уж тут сами», — и стал вызывать кого-то по телефону. А потом куда-то убежал. Все же, когда здоровались за руку, заметила Беловодская, что командир дивизиона удивлен. Наверно, ждал фельдшера-мужчину. И еще она заметила, что глаза у Костромина серые и что он худ. Сразу заметно — вес ниже нормы.

Вечерний морозец все настойчивей забирался под шинель, и Беловодская вернулась в землянку. С вольного воздуха резко пахнуло лекарствами и дымком. Санитар подкладывал поленца в печку. Беловодская прошла к себе. Взглянула на часы — начало десятого, спать рано. Что бы это поделать, неутомительное? Нашла — почистить пистолет. Попросила у Баранова масленку, тряпок. Сняла шинель.

И вот на газете, разостланной поверх белой клеенки, лежат разобранные части пистолета. Беловодская тряпицей тщательно протирает каждую деталь. Работа тихая, успокаивающая, будто вязанье или вышивка. Свет коптилки, придвинутой на самый край, падал на темные, коротко остриженные волосы. Глаза тоже темные, пушистые ресницы. На смуглом лице с нерезкими чертами — внимательная сосредоточенность; тонкая талия опоясана офицерским ремнем. Шерстяная гимнастерка с зелеными фронтовыми пуговицами, невысокая грудь, перечеркнутая ремешком портупеи. При движении рук поблескивают медаль «За отвагу» и орден Красной Звезды.

На новом месте обычно приходят новые мысли. Но Беловодская думала о старом. О своей недавней, но уже невообразимо далекой жизни. Об отце, о матери, которых теперь нет в живых. Воспоминания эти отгонять нельзя — кощунство. Все медленней становятся движения рук. Трут и трут они тряпицей и без того блестящий, гладкий пистолетный ствол.

Отец… С ершистыми волосами, с неизменным пенсне на носу. В старики он шел неохотно. Куда там! Он не давал спуску даже молодым. Модной теорийкой, трескучей фразой его сшибить было нельзя. Не оглушить даже. И в старом и в новом он ценил действительно ценное.

…Перед войной Беловодская закончила пятый курс Харьковского мединститута. Защита диплома предстояла осенью. На лето приехала к родителям в село. У отца к тому времени стало «пошаливать», как он говорил, сердце. Но он все еще работал много: заведовал больницей, лечил. Понимая, как трудно ему, дочь хотела сочетать полезное с приятным: отдохнуть за лето и поработать у отца в больнице.

В то утро отец принимал больных. Он встретил дочь веселой улыбочкой, точь-в-точь как встречал ее много лет назад, когда она бегала к нему в кабинет голенастой девчушкой. Зачем-то переставил с одного края стола на другой старенький стетоскоп, когда-то покрытый черным лаком, а теперь цвета натурального дерева, сказал:

— Бери стул, Юля. Садись, дочка, посмотри, как мы тут исцеляем страждущих. Только, чур, не будь слишком строгой. — И, улыбаясь своей доброй улыбкой, щуря за стеклами пенсне близорукие глаза, добавил: — Вам, молодым, пальца в рот не клади, чуть что — и забьете стариков.

Дочь тоже улыбнулась, поцеловала отца в щеку.

— Ну что ты, папа, ты еще и не старик совсем. Просто возраст ученого.

— Ишь, как размахнулась, — рассмеялся отец, — и в ученые произвела и старость похерила.

Острые лучи сорвались со стекол его пенсне, веселыми зайчиками скользнули по лицу дочери. Он погладил ее по голове, и она, не теряя времени, взяла быка за рога:

— Ты, папочка, отдохни, а я за тебя продолжу прием.

Ей всегда казалось, что она хорошо знает отца: его образ мыслей, привычки, манеру говорить. Казалось, в любой ситуации она могла сказать точно, что скажет и как поступит отец. Но теперь его кустистые брови неожиданно сдвинулись к переносью.

— Ты это всерьез, дочка? — спросил он.

— А почему бы и нет, папа?

— Тогда, — он побарабанил пальцами по краю стола и глянул в окно, — тогда, милая, нам надо договориться сразу и окончательно. Ты уж не сердись, пожалуйста, но в больнице тебе придется ограничиться работой медсестры. Все остальное ты будешь только наблюдать.

Заметив недоумение на лице дочери, он добавил скороговоркой:

— Конечно, конечно, ты можешь спрашивать меня, не соглашаться, спорить. Пожалуйста, буду рад, но… после работы.

Она поняла тогда, что отец своего решения не изменит, и постаралась примириться с участью студентки-практикантки. Однако случай помог ей стать в глазах отца настоящим врачом.

…В тот день она была в больнице одна. У отца накануне был сердечный приступ, а другой врач, Вера Ивановна, уехала в отдаленную деревню, где появились два случая скарлатины. В больницу привезли молодую женщину с тяжелой формой мастита. Нужна была немедленная операция. И Беловодская с помощью сестры Фроси стала оперировать. Когда она уже накладывала швы, в операционную вошел отец (кто-то из медперсонала сбегал за ним).

Он подошел к столу. Не сказав ни слова, стал наблюдать за каждым движением дочери. На нем был халат, на руках резиновые перчатки, которыми он обычно не пользовался, но теперь надел, потому что, очевидно, не было времени для тщательного мытья рук.

Отец стоял, смотрел, потом сказал: «Так», тихо отошел от стола и вышел из операционной, без стука прикрыв дверь.

Это «так» было признанием. В приемной отец поцеловал ее. Отвернулся. Поглядел в окно и, улыбнувшись, сказал:

— Пойдем обедать, дочка.

Она всегда любила отца, но в те дни к родственным чувствам прибавилась симпатия, та связующая нить, которая объединяет людей одной профессии. Ее дипломная работа подвигалась быстро, отец интересовался ею не меньше, чем она сама. Он предоставил в ее распоряжение свой заветный труд «Записки сельского врача», который он много лет готовил к печати, но из-за скромности все не решался отправить в редакцию.

Отец… Да, у него была великая профессия. И дочь его не представляла для себя другого дела на земле, кроме медицины. Но пришла война, и фашист убил отца. Убил просто, на глазах у дочери. Кажется, все разумные законы сломались. Война. Что же дальше — лишь ненависть и месть?

Беловодская очнулась от воспоминаний. Смазала тонким слоем части пистолета и точными, резковатыми движениями в несколько секунд собрала его. Оттянула затвор пистолета, отпустила. Вставила в рукоятку обойму.

Легкий шорох отворяемой двери, санитар Баранов заглянул из прихожей, сказал:

— Дверь отворить надо, а то от печки к вам тепло не идет.

— Отвори, — безучастно сказала Беловодская и отвела взгляд от широкоскулого, обветренного лица санитара.

Она еще несколько минут сидела неподвижно. Потом встала, поправила волосы. Только теперь она почувствовала, как устала за день. Подойдя к кровати в левом углу, она откинула серое одеяло, потрогала тугую и жесткую, как мешок с овсом, подушку.

Чужая кровать. Набитый сухим бурьяном, с пролежнями по форме чужого тела матрас. И вещи и люди чужие.

Она вернулась к столу, поднесла коптилку к банкам с медикаментами. Отыскав нужную надпись, достала таблетки снотворного. Запить таблетки было нечем. Повернувшись, она встретилась взглядом с Барановым. Он стоял в полуотворенной двери, прислонясь плечом к перегородке, и внимательно смотрел на свою начальницу.

Беловодская поспешно, словно ее уличили в дурном поступке, положила таблетки на стол, спросила:

— Что?

— Гляжу, — сказал санитар.

— На что?

— На вас.

Беловодская строго посмотрела на своего подчиненного, но тот не отвел черных раскосых глаз.

— Не серчайте. Старшая дочь у меня на вас похожа… росточком и голосом. Я еще давеча приметил.

Он проговорил это как-то уютно, по-домашнему.

— Сколько же вам лет? — спросила Беловодская.

— Сорок пятый, однако. Думал в кавалерию попасть — не взяли. Угодил как раз в санитары. Ну, да и тут кто-то должен. Жалко — коней только нет, все машины. Я ведь как коня увижу — задрожу весь, до смерти люблю их. До войны в коневодческом совхозе работал.

Беловодская пододвинула к двери табуретку, попросила:

— Садитесь. Расскажите про лошадей.

— А как про них расскажешь? — заулыбался санитар.

Он отворил дверь совсем, так что стало видно топившуюся печку, грубо сложенную из камней, и освещенный дрожащий прямоугольник на полу перед поддувалом.

— Как про коней расскажешь? Их только видеть и чувствовать можно. Да и что я? Я простым конюхом был. Мое дело кормить, растить. Вот отец мой, так тот, однако, всякого коня объездить мог, не хуже коренного бурята.

— А вы разве не бурят?

— По матери только, а отец мой был русский. Из Расеи в Сибирь сосланный.

— Политический?

— Не, по конской же части.

— Как это?

— У господ коней уводил. Приглянется рысак наипервейший, отец изловчится и — тю-тю его!