Это было на фронте

12

На другой день к вечеру разыгралась метель. Северо-западный ветер налетал тугими порывами, мокрый снег валил густо. За какой-нибудь час совсем залепило и без того подслеповатые оконца землянок, завалило проходы так, что с трудом можно было отворить дверь.

Костромин приказал усилить охранение и менять часовых через каждые полчаса. Только в полночь, после проверки постов, он добрался, наконец, до своей землянки. Не раздеваясь, прилег на топчан и сразу же провалился в расслабляющую пустоту. Проснулся, когда кто-то сильно потряс его за плечо. Костромин вскочил, надел шапку, ощупал кобуру. И только теперь, в полутьме, разглядел своего ординарца Громова.

— Товарищ капитан, в штаб, немедленно. Связной прибегал.

С трудом преодолев сугроб в узком проходе перед дверью, капитан выбрался наружу. Все так же валил снег и ветер не стихал.

На бегу Костромин почти столкнулся с часовым, охранявшим штаб и землянку командира дивизиона. Часовой отскочил в сторону, но, узнав капитана, крикнул ему вслед:

— Там, в штабе…

Порыв ветра заглушил его слова.

Встревоженный, капитан пролез через сугроб в штаб. Дверь была приоткрыта, в широкую щель пробивалась тусклая полоса света и валил пар. Переступив порог, капитан невольно попятился.

За столом сидел человек в форме эсэсовца. Положив голову на руку в кожаной перчатке (другая висела как плеть), он, казалось, спал. На полу валялись фуражка с высокой тульей и полевая сумка.

Ничего не понимая, не спуская глаз с немца, капитан шагнул к столу и левой рукой взял телефонную трубку.

В это время дверь распахнулась, в землянку вбежал усатый сержант-пехотинец. Он окинул взглядом землянку, немца за столом, Костромина с трубкой в левой руке, кашлянул.

— Извиняемся, товарищ капитан. Вы вроде как не в курсе…

Он поставил на стол котелок с водой, пояснил:

— Немца мы словили. Тащил в полк, да заблудились малость. Погодка, сами видите, собачья. А тут этот ублюдок на плечах, — он кивнул в сторону эсэсовца.

Капитан положил трубку.

В землянку, сильно хромая, вошел другой пехотинец, младший сержант. В руке он держал комок снега и откусывал от него.

— Ты куда ж это провалился? — накинулся на него усатый сержант. — Я тебе велел стеречь, а ты…

— Не мог я больше, — тихо сказал младший сержант, — в глазах потемнело. Вот снегом лицо натер — легче.

В его лице не было ни кровинки. Сделав несколько неверных шагов, он сел на полу в углу землянки, привалился к стене.

— Ранен он, — словно извиняясь за своего товарища, сказал сержант.

Снаружи послышались голоса. С ног до головы залепленные снегом вошли дежурный по части и командир первой батареи.

Дежурный Соколов доложил от порога:

— В час пятьдесят минут наше охранение остановило двух неизвестных. Они волокли немца. По словам сержанта, трое из их разведчиков, в том числе младший лейтенант, командир поисковой группы, отстали в перестрелке с фашистами. Мною приняты меры: караул поднят в ружье, оповещен комбат один, к вам и в санчасть посланы связные. На постах все в порядке. — Лейтенант застыл, не отрывая руки от головного убора.

— Вольно, — сказал капитан и, довольный оперативностью дежурного по части, прибавил: — Снег-то стряхни с шапки, тает. — И, обратившись к сержанту-пехотинцу, спросил: — Какого полка?

— Из разведки при штабе дивизии.

Капитан вспомнил, что дней пять назад командиры частей были предупреждены о поисковой группе, отправленной в тыл к немцам с целью добыть «языка». Все сроки прошли, но разведчики все же вернулись.

Капитан крутил ручку телефона.

— Это Двенадцатый? — крикнул он в трубку. — Говорит Двадцатый. Ваши разведчики у нас. Да, да, они. Двое. О других пока ничего не известно.

Капитан глянул на пленного, возле которого хлопотал сержант-разведчик, омывая лицо немца водой и отчаянно растирая ему уши, ответил кому-то:

— Жив, но без сознания.

В трубке сильно зарокотало. Дослушав, капитан сказал сержанту:

— Беспокоятся о здоровье вашего крестника. Просят оказать ему наилучший уход и оставить здесь до утра.

Костромин умолчал о том, что начальник штаба дивизии еще добавил: «За пленного отвечаете головой!»

Командир первой батареи и дежурный по части стояли у двери.

— Товарищ дежурный, — сказал капитан, — еще раз предупредите посты на случай появления отставших разведчиков. Пленного оставить здесь, а гостей разместите до утра в первой батарее.

— Позвольте мне здесь остаться, товарищ капитан, — сказал усатый сержант, который безуспешно хлопотал возле немца. — Мне от этого трофея никак нельзя удаляться.

— Хорошо, — сказал Костромин и обратился к командиру батареи: — А вы можете отдыхать. Надеюсь, ничего больше не случится.

Открылась дверь, и в клубах пара, залепленные снегом, вошли связной и Беловодская. Несколько секунд они стояли, зажмурившись, привыкая к свету. Потом Беловодская сняла шапку, провела тыльной стороной руки по мокрому лицу, поправила прилипшую к щеке прядь волос. Связной помог ей снять брезентовую сумку, и она положила ее на край стола. Только теперь она увидела эсэсовца. Вздрогнув, она побледнела и отвела глаза в сторону.

— Где раненый? — глухо спросила она.

Сержант-разведчик отошел от немца и указал на своего товарища:

— Вот он, товарищ доктор. В правую ногу его задело.

— Когда?

— Вчера ночью. Мы перевязали его, когда днем в овраге отлеживались.

— Разбудите товарища, помогите ему снять сапог, — сказала Беловодская.

Раненый, очнувшись, обвел землянку мутными со сна глазами. Когда Беловодская нагнулась над ним и взяла его за руку, он тихо сказал:

— Я потерплю, доктор. — Он указал глазами на немца. — Вы вон того кавалера сперва… Подохнуть может. Мы из-за него сколько мук приняли.

Костромин, до этого молчавший, заметил нерешительность Беловодской, которая склонилась над раскрытой сумкой и рылась в ней.

— Посмотрите немца, — сказал он.

Беловодская выпрямилась. Даже при слабом свете коптилки было видно, как побледнело ее лицо. Глаза смотрели в одну точку. На лбу бисером выступили капельки пота. Никаких оттенков эмоций — здесь была одна ненависть.

«Он!» — Беловодская, не мигая, вглядывалась в лицо эсэсовца.

Костромин, заметив и неподвижный взгляд и это неожиданное потрясение Беловодской, взял ее за руки. Повторил спокойно, почти ласково:

— Посмотрите немца.

— Одну минуту…

Она отвернулась от эсэсовца, долго теребила упакованный бинт. Пальцы ее крупно дрожали, она рванула обертку зубами. Белоснежный бинт упал на земляной пол. Сержант-разведчик поспешно поднял его, подал доктору. Она протянула было руку, но, словно очнувшись от забытья, проговорила решительно:

— Нет, этот бинт уже не годится. — И, кивнув на свою сумку на столе, попросила: — Там возьмите другой. И, пожалуйста, распечатайте.

Она шагнула к пленному. Пощупав пульс, сказала отрывисто:

— Обморок. Влейте в рот водку. Потом сладкого чаю и накормите.

Сержант снял шинель с немца, расстегнул ему гимнастерку и обнажил плечо, на котором зияла ножевая рана. Удар пришелся вскользь, и рана при всем ее страшном виде была неопасной. Обрабатывая ее, Беловодская не глядела на пленного.

Когда она уже заканчивала перевязку, немец пришел в себя. Он чуть приподнял голову, увидел лицо Беловодской и тихо проговорил:

— О Fräulein, ich bin Ihnen so dankbar… ich…[1]

Запнулся, сообразив, по-видимому, где он находится.

При звуке его голоса Беловодская опять вздрогнула, отступила на шаг.

Сержант-разведчик обрадованно захлопотал вокруг немца. Он поднес к его губам водку, налил в кружку горячего кипятка, положил туда большой кусок сахару и размешал чай лезвием финского ножа, который достал из-за пазухи. Употребляя нарочито ласковые и ругательные слова, он обращался то к пленному, то к находившимся в землянке:

— Давай, давай пей! Уж так мы изболелись за твою собачью жизнь, уж так исстрадались! Да ты не бойся: это шнапс, не ваш свинячий эрзац, а водка русская.

Немец, очевидно, понял только два слова: «шнапс» и «водка». Он взял кружку с чаем, обжигаясь, стал пить. Тем же ножом, одним движением, сержант пропорол банку с консервами, положил куски мясной тушенки в крышку котелка. Хотя сам он забыл, когда у него в последний раз была во рту тушенка, стал терпеливо потчевать немца:

— Ешь, набирайся духу. А то спросит товарищ подполковник: «Что ж это вы заморили такого героя? Он, может, у самого Гитлера обучался жечь и вешать, а вы его, подлеца, не по всей форме доставили».

От воркующего голоса разведчика белесые брови немца удивленно ползли вверх. При упоминании Гитлера он втянул голову в плечи и поперхнулся чаем. Мясо он брезгливо отодвинул, отвернулся. Сержант достал из вещмешка ложку, но подумав, сунул ее обратно.

— Нет, ложку я тебе свою не дам. Ешь! — приказал он немцу.

Пленный не шевельнулся.

— Ах, ты вот как! Ох, и двинул бы я тебя с удовольствием — сразу б у тебя и тарелки и вилки замельтешили. Да нельзя! — вздохнул сержант.

Все это время Беловодская стояла у порога. На лице ее были усталость и отчужденность: казалось, она прислушивалась к своим мыслям. Костромин отвернулся, словно его могли уличить в подслушивании.

Будто шмель забился о стекло — зажужжал зуммер телефона. Капитан поднес трубку к уху, с минуту молча слушал, сказал:

— Да, понятно. Слушаюсь, товарищ Двенадцатый.

— Ну вот, — обратился он к сержанту-разведчику и Беловодской, — в штабе дивизии передумали, выслали к нам переводчика. В такую погоду. Видно, большие надежды возлагают на пленного.

— А что ж, это правильно, — сказал сержант, — допросить — и никакой заботы. А то сидит идол, как в ресторане, а ты перед ним рассыпаешься: «Не изволите ли водочки, закусочки?» Тьфу, дьявол!

— Ничего, сержант, не расстраивайся, — подмигнул капитан. — Одержим победу, войдем в Европу — дипломаты нужны будут. А из тебя прекрасный дипломат выйдет!

Сержант, довольный, погладил свои усы, и его усталое лицо осветилось улыбкой.

Вошел дежурный по части, доложил, что отставшие разведчики не появлялись, стрельбы тоже нигде не слышно.

— Эх, миляги, — вздохнул сержант, — погибнуть могут. В такую погоду и на минное поле наскочить недолго. Младший лейтенант там. С двумя бойцами наш отход прикрыл. Когда мы уходили, бой настоящий начался.

— Далеко отсюда? — спросил Костромин.

— Километра три-четыре.

— Не так далеко, — сказал капитан. — Не отчаивайся, сержант. Навстречу твоим товарищам из соседних полков высланы поисковые группы.

— Это начальник штаба сказал?

— Да, когда я ему в первый раз звонил.

— Это хорошо, — проговорил сержант. — Ведь в нашей группе семь человек было, двое еще вчера отстали. Те-то, уж наверно, не вернутся…

Эсэсовец опять склонился над столом и положил голову на руку в кожаной перчатке. Сержант шагнул к нему и хлопнул его по здоровому плечу:

— Ну, ты, фашист, спать сюда прибыл! Сиди, гад, как положено!

Немец вздрогнул всем телом, поднял голову и застыл на лавке как истукан.

Капитан взглянул на часы и обратился к дежурному по части:

— Вы, товарищ Соколов, побудьте здесь до прихода переводчика да позвоните в караульное помещение, чтоб его встретили. Он будет ехать на «виллисе» по дороге, что за маслогрейкой.