Это было на фронте

23

С вечера Костромин и Шестаков вместе обошли батареи. Никаких особых указаний они не делали. Просто убедились своими глазами: все в порядке, люди на местах. Объявили о возможной ночной тревоге. Это тоже было обычно: начальство из дивизии не раз проверяло так готовность дивизиона. О предстоящем бое, кроме Костромина и его замполита, не знал никто.

Прощаясь до завтра, Алексей Иванович сказал:

— Без вас тут почта была, и вам письмо. — Он достал из сумки запечатанный конверт, протянул Костромину, пошутил: — Тяжелый. Ну, да своя ноша не тянет. Ответ будете писать — от меня привет не забудьте.

Придя к себе в землянку, Костромин сел за стол, поближе к коптилке. Вскрыл конверт, стал читать письмо невесты.

Между ними все было решено, они хотели пожениться. Но мать Веры, все еще красивая, молодящаяся женщина, пожелала, чтобы Костромин «походил в женихах». Он воспринял тогда причуду будущей тещи с улыбкой. Хуже было то, что мать Веры, побывав вместе с дочерью в однокомнатной квартире жениха, вознамерилась принять Костромина после свадьбы в лоно семьи и своей обширной, богато обставленной квартиры. Костромин воспротивился. Он твердо стоял на своем: женатые люди должны жить самостоятельно. Так он заявил и матери и отцу Веры, ответственному работнику в системе торговли. Но настойчивые уговоры продолжались. По этому случаю даже свадьбу отложили. В женихах Костромин уже дохаживал месяц. И вдруг — война.

Читая письмо, Костромин машинально достал из кармана портсигар, но, не закурив, положил его на стол. Перечитал еще раз строчки, где Вера опять писала об аспирантуре: «Я благодарна папе за то, что он надоумил меня поступить в аспирантуру. Как он говорил, так все и получилось: меня приняли без особых хлопот. В прошлом году даже конкурса не было, теперь ведь учиться на стипендию трудно и желающих продолжать учебу после института гораздо меньше…»

Костромин открыл портсигар, с силой стал разминать папиросу. Бумага лопнула, и табак высыпался.

— Черт! — выругался Костромин и закурил другую папиросу, не разминая. — «Теперь ведь учиться на стипендию трудно», — прочитал он вслух. Когда это — теперь? В войну, значит. А кому трудно? Тем, у кого нет состоятельных родителей. А у Веры есть папа. И она будет жить не только на стипендию. И будет учиться, хотя институт закончила так себе, средне, и в мирное время ей не попасть бы в аспирантуру.

Значит, война пошла ей на пользу? «Вздор! Чепуха! — мысленно прикрикнул на себя Костромин. — Сгущаешь, пересаливаешь… Кому-то надо учиться в аспирантуре, и разве виновата Вера, что отец ее занимает ответственный пост? Хотя… Почему же она ушла из школы, где преподавала химию? Почему ушла с завода, где работала лаборанткой? Химики-то нужны. Ведь могла бы в аспирантуре учиться заочно…»

Костромин вздохнул, не заметил, как пепел с папиросы сыпался ему на колени. Он взял предыдущее письмо, вынул фотокарточку. Она, похожа. Только вот шубка — ведь сейчас май… Интересно, а какая она была бы в гимнастерке? Этого Костромин представить не мог. Он оглядел свою гимнастерку, хлопчатобумажную, успевшую выгореть. Мысленно поставил себя рядом с Верой в беличьей шубке. В мае… Нелепость!

«Нет, надо отдохнуть, — подумал Костромин, — эти мысли от усталости. Немного отдохнуть и подумать обо всем еще».

Он встал из-за стола, вышел из землянки освежиться. Поднимаясь по ступенькам и глядя на зарево от всходившей луны, он вдруг попросту пожалел Веру: «И все же трудно ей там, в аспирантуре!» Но, словно в наказание за уступку, мелькнула встречная жесткая мысль: «А Юлии Андреевне, например, легко? Или ее отцу тогда, в сарае, было легко?»

Теплая ночь мерцала звездами. Большая луна в зареве поднималась на горизонте, не успев еще оторваться от израненной земли, освещала все вокруг красноватым тревожным светом. В низине, ближе к оврагу, нестройным хором тянули лягушки. Соловей в кустах щелкнул и умолк, словно застеснялся, что его чистая, как родниковая вода, песнь сольется с откровенно сладострастным лягушачьим кваканьем. Далеко правее забухало зенитное орудие, луч прожектора скользнул по краю неба, опустился, выхватил из темноты верхушку сосны.

Костромин медленно шел по траве в сторону тыла, дышал глубоко, всей грудью. В его мозгу проносились и фразы полковника на сегодняшнем совещании и строчки из письма Веры, но это не мешало ему воспринимать звуки позднего весеннего вечера, его еле различимые шорохи и дыхание.

Окликнул патруль. Костромин прошел еще шагов двести, остановился, намереваясь повернуть обратно. Вдруг лягушки разом, словно по команде, смолкли. Послышалось, что кто-то легко перепрыгнул через траншею. Костромин пригнулся, чтоб лучше видеть, но шаги по мягкой траве были уже совсем рядом. И тотчас же, словно сгустившись из сумрака, перед ним выросла Юлия Андреевна.

— Я вас издалека узнала, Сергей Александрович, — сказала она вполголоса.

— Почему вы не спите? Почему одна поздно вечером? — спросил Костромин, стараясь подавить внезапное волнение.

— А вы?

Он не слыхал ее короткого встречного вопроса. Волнение, которое охватило его, не проходило, усиливалось. И Костромин понял, что все это время, думая о самых различных вещах, он надеялся встретить ее, непременно сегодня. И теперь был рад, что смутное ожидание не оказалось напрасным.

— Я шла и почему-то думала, что обязательно встречусь с вами, — сказала Юлия Андреевна. — И я не ошиблась, предположив, что вы не скоро заснете после возвращения из…

— Откуда вы узнали, где я был? — спросил Костромин встревоженно.

— Не беспокойтесь, — вздохнула она, — никто ничего не говорил мне. Если я что и знаю, то только от вас самих.

— Каким образом?

— Примет много, товарищ капитан, — в словах ее послышалась усмешка. — Во-первых, офицер из штаба дивизии и ваше исцеление после его визита. Во-вторых, после нашего разговора в санчасти вы пошли не к водителям, как сказали, а свернули в сторону и скрылись за кустами. И в-третьих…

— Довольно, — рассмеялся Костромин, — каюсь, недооценил вашу наблюдательность.

— Я ждала вас. Думала, на обратном пути зайдете на минутку. Но если не зашли, значит, у вас теперь дела поважнее. Не положено — не буду ни о чем спрашивать. Скажите только, как вы себя чувствуете?

— Прекрасно!

Только теперь Костромин заметил, что в руке Юлии Андреевны белел маленький сверточек.

— Это вам, Сергей Александрович. С выздоровлением…

Она развернула бумагу и подала Костромину букетик цветов. Он поднес его ближе к глазам. Полураспустившиеся ландыши. Маленький букетик, тщательно обложенный гладкими прохладными листьями.

— Спасибо, — сказал Костромин и прикоснулся к ее плечам. Она глядела на него, приподняв лицо. Лунный свет падал ей прямо в глаза, исчезал в их глубине, не отражаясь. Костромин немного нагнулся, поцеловал ее в прохладную щеку.

Она не шевельнулась. Все так же смотрели на него снизу вверх темные глаза с полуопущенными ресницами. И Костромин вдруг усмехнулся чуть слышно.

— Чему вы? — испугалась она.

— Вспомнил, как я вам советовал уйти из дивизиона…

— А теперь?

— Теперь мне думается, что вас не смог бы заменить никто. И цветы… Ведь это я их должен был подарить вам…

Он ничего не видел, кроме ее глаз, ничего не ощущал, кроме ее дыхания. Все, и большое и малое, отодвинулось куда-то, заволоклось дымкой. Почти два года подавляемая, отвергнутая и объявленная вне закона тоска по женской ласке, по любви всколыхнулась, готовая прорвать все искусственные преграды.

— Я рада, что вы так сказали, — прошептала Юлия Андреевна. — И… какие вы все добрые. Алексей Иванович, и вы, и санитар Баранов…

Костромин отшатнулся. О чем это она?

Скрипуче, раз-другой, попробовала голос лягушка. Ей откликнулись другие.

— Я не знал, что я добрый, — отрывисто сказал Костромин. И добавил мягче: — Алексей Иванович — да.

Она тронула его руку. Костромин усмехнулся, заметив, как она привычным движением пощупала его пульс.

— Я провожу вас, — сказал он устало.

— Спасибо, здесь недалеко. Спокойной ночи!

Вернувшись в землянку, Костромин поставил букетик ландышей в пустую консервную банку, налил воды. Присел к столу, начал писать письмо. Выкурив папиросу, он написал лишь две строчки. Взглянув на спавшего Громова, скомкал начатое письмо, швырнул к печке. На новом листе из блокнота густые чернила расплывались. Чертыхнувшись, Костромин встал, из чайника в пузырек подлил воды. Много: буквы на шероховатой бумаге получились бледноватыми.

Костромин написал о том, что день у него выдался трудный и он устал. Что немного болел, но теперь здоров. Что завтра предстоит еще более трудный день, и пишет он сейчас только потому, что не надеется в ближайшее время написать лучше. Желал здоровья и успехов в учебе, передавал привет знакомым. И все. Такие короткие письма в силу обстоятельств случалось писать и раньше. Но тогда была уверенность, что напиши он даже всего лишь два слова: «Жив-здоров», то и тогда Вере письмо не показалось бы ущербным. Теперь этой уверенности не было.

Ландыши в консервной банке впитывали влагу, хрупкие бледно-зеленые стебельки с неоформившимися колокольчиками распрямлялись, наполняли землянку нежным ароматом. И Костромину почудилось на миг, что из-за букета на него смотрят большие темные глаза, полуприкрытые ресницами…

Громов заворочался на своем топчане, что-то быстро забормотал во сне. Не перечитывая, Костромин сложил письмо. Заклеил сгущенным молоком самодельный конверт, надписал адрес. И сразу почувствовал смертельную усталость. Лег на топчан и проспал до утра на одном боку.