Это было на фронте

И стрелял. Потом, между прочим, меня своим другом считал и воевал хорошо. «Мне, — говорит, — теперь сам черт не страшен, потому как страшнее того стыда ничего быть не может». Вот вам и дружба. Была она у тех голубков? Так, видимость. А если б не случай, могли бы сто лет в друзьях ходить. Эти уединения и пары больше для эгоистов подходят, потому что эгоист в друге только себя и видит. Мне от человека не много надо — чтоб относился ко мне по-человечески, а в душу я к нему лезть не буду. По-моему, так: лежу я в окопчике — справа от меня друг, слева — тоже друг, потому что они, как и я, по фашистам стреляют, а кроме того, охраняют меня с флангов; я, соответственно, прикрываю одного справа, другого — слева. И даже если мне их имена не известны, ничего. Дружба ежеминутно возникает, где люди и дело есть. А общего дела нет — пшик выйдет.

А то еще такие друзья бывают, — продолжал Крючков, — ты мне, а я тебе. Я тебе рубль дам и возврата не потребую, но ты сперва докажи, что через некоторое время ты мне тоже рубль дашь и тоже без возврата. Это самообман. Проще занять рубль с возвратом. Уж коли речь зашла, хотите я вам об одном сержанте расскажу, а вы поднатужьтесь мозгами, другом он в мою жизнь вошел или еще кем.

— Валяй, Крючков. Только не перебивать! — послышались голоса.

— Тогда слушайте. Ну, как и почему меня в штрафной укатали, вам известно. Так вот, прибыл я, значит, в штрафной. Не успел выспаться с дороги, вызывает меня к себе ротный. О нем я уже кое-что слыхал. Весьма иссобачившийся человек. Развернул он у меня перед носом карту, пальцем потыкал, так и так, крест-накрест — «языка» достать. «Понятно?» — спрашивает. «Так точно, — говорю, — понятно!» Да и чего там не понять — на убой посылает, сукин сын. Потом на местность вывел, в сторону немцев рукой помахал — иди, мол, так-то, а возвращайся так-то, ежели у тебя хитрости хватит — живым останешься. Опять спрашивает: «Понятно?» Тут меня прорвало. «Так точно, — отвечаю, — понятно! Вопросик разрешите». — «Ну что там еще за вопрос?» — «В каком, — спрашиваю, — чине „язык“ требуется?» Тот подумал немного и отвечает, сучье вымя, вполне серьезно: «Да лучше, конечно, офицера». — «Ну, это, — говорю, — для меня раз плюнуть. Я уж подумал, что вам Геббельс или сам Гитлер требуется». Ротный покосился на меня волком, пояснил: «Ежели „языка“ не будет, то…» Из скромности он не договорил, только рукой себя по кобуре похлопал. Я человек догадливый, сразу тот намек понял, и вопросов больше у меня не было.

В тот же вечер собрал меня старшина в дорогу. Сердце у него, видать, доброе было, только виду не показывал. Все как следует выдал: автомат, патронов, гранат в придачу. Продуктов на трое суток положил, во фляжку водочки грамм двести плеснул — по всей форме. Собирает он меня и в глаза мне не смотрит. Я человек сообразительный, постиг его сомнения. «Ничего, — говорю, — не беспокойся. Коли три дня не протяну, так все равно продуктам пропасть не дам — загодя съем». Как темнеть стало, пошел я в сторону противника, назад не оглядываюсь и дороги не запоминаю. Шел, шел, на опушку леска вышел, на пень сел. Впереди минные поля, колючая проволока и вся немецкая техника. Как водится, в голову разные черные мысли лезут — куда податься, не знаю. Воевать хотел, а тут до врага не допустили, вроде как ножку со стороны подставили. Погляди на немцев издали — и подыхай так себе, зазря. Думал, думал, и такая во мне злоба на ротного поднялась — грудь распирает. «Нет, — говорю, — сукин ты сын, убойную скотину Крючков из себя делать не позволит! В штрафной я воевать шел и желание свое исполню. Главное только — через мины проскочить, а там повоюю, пока патронов хватит». Поднялся я с пенька, о свой вещмешок запнулся. «Нет, — думаю, — так не годится, надо поесть досыта». Достал продукты, консервы раскупорил, все на пеньке разложил. Отпил пару глотков из фляжки и начал свой энзэ уничтожать. Какая-то птаха вечерняя, осмелев, подлетает и крошки подхватывает. Поел я от души, а все же половина продуктов осталась.

Стемнело совсем. Идти пора. Вдруг недалеко стрельба началась, на немецкой стороне ракеты замельтешили. Жду, пока все стихнет: шальная пуля ведь не лучше ротного. Лежу в кустах, автомат дулом на всех немцев сразу направил. Через некоторое время слышу — идут. Совсем повеселел я. Еще бы, никуда идти не надо, немец сам на мушку лезет! Вышли двое. Хотел я, балда, сразу их срезать, да в последнюю секунду хватился, крикнул: «Стой! Руки вверх!» — «Свои», — отвечают. Остановились, но рук не подняли. «А ну, выругайтесь оба по-русски!» Выразились. Дикция хорошая — немцу ни в жисть такое не выговорить. Подпустил я их. «Кто такие?» — спрашиваю. «Я, — говорит один, — сержант энского полка, а ты?» — «А я штрафник, хрен его знает из какого батальона, только вчера прибыл».

Пригнулся сержант к пеньку, где у меня стол накрыт, глотательный жест сделал, спрашивает: «С каких это пор штрафники стали пикники устраивать?» — «А это, — отвечаю, — генерал специально вас встречать послал с хлебом-солью. Садитесь, только и ждал, пока ваша милость придет». Засмеялись. Сели. «Это, — говорят, — умно придумано. У нас со вчерашнего дня крошки во рту не было». Из кустов еще двое вышли, связанную тушу с мешком на голове волокут. Отдышались, тоже к пеньку подсели. «Кто это у вас?» — спрашиваю. «А это пленный, — говорят, — „язык“ то есть». — «Скажите, пожалуйста! Мне тоже как раз „языка“ добыть велено. Не плохо бы парочку для карьеры». И рассказал я им все, как есть. Вот тут на меня сержант и навалился с вопросами. Не вру ли, что на фронт просился, не брешу ли, что в штрафной добровольно пошел. Меня даже зло взяло. «Эх ты, — говорю, — прокурор ты липовый! Ну, зачем мне тебе врать, если личность твою любознательную я в первый и последний раз вижу?»

Во время разговора продукты мои съели. В кармане у меня сухари были, достал я и их. «Ешьте, мне не потребуются. Да вот еще во фляге на всех по глотку будет».

Подал я флягу тому, кто поближе ко мне сидел, с повязкой на лбу, в голову его, видать, царапнуло. Когда все закурили, сержант говорит:

«Дела твои, служивый, — табак: в одиночку тут пленного достать — это что луну с неба в мешок закатить. Но ты шибко не расстраивайся — все помрем». — «Спасибо, — говорю, — мил-человек, утешил. Недаром говорится, с миру по нитке — голому петля». — «Будь весел, — он говорит и к своим: — Пошли, ребята, а то еще далеко до дому». Встали они, немца за собой поволокли и за кустиками скрылись. Сижу я у разоренного пенька, в пустую консервную банку уставился. А из кустов сержант вернулся, ко мне подошел. Нагнулся к пеньку, взял что-то.

«Мундштук забыл», — говорит. Хотел я ему на прощанье пару ласковых сказать, да он опередил меня: «Ты вот что, служба… Посовещались мы тут о твоей персоне. Возьми-ка ты нашего „языка“ и владей им. А мы его документами и оружием обойдемся. Все-таки не штрафники мы, отбрешемся».

Вот такие дела. Пролежал я на травке всю ночь и весь день, а вечером пленного ротному доставил. «Что скоро?» — удивился тот. «Извиняюсь, — говорю, — я вас предупреждал, что мне это — раз плюнуть». С того дня я на повышение пошел, и, если б не язык мой вредный во рту да разные оппозиции к начальству, был бы я опять в офицерском чине.

Пока Крючков рассказывал, никто не перебивал его, но как только умолк, все заговорили разом. В это время послышалась команда «Строиться!», и разговор оборвался.

Костромин встал, бросил потухшую папиросу. Рассказ Крючкова произвел на него впечатление. Да, сколько голов — столько историй своих, каждый человек — ходячая эпопея. Это так. Но и общее должно быть в людях, иначе как управлять ими? Приказы, команды — это еще не все. Это только часть управления, руководства…

Так думал Костромин, шагая меж кустов к огневой.